***
В гостинице на окраине Ли Юэ почти нет постояльцев, скрипучие полы и простодушная хозяйка. Дилюк передаёт ей добротную сумму моры, но понимает, что та с приставленным к горлу ножом всё равно расскажет предвестнику, в каком номере пережидает не лучшие времена Дилюк Рагнвиндр. Чайльд отдал уже числившуюся за ним победу, позорно поддавшись омежьим чарам, с лезвием у шеи и омегой на бедрах. Вряд ли предвестник быстро забудет такое. Вряд ли он вообще когда-нибудь забудет Дилюка после этого. Поэтому Дилюк пересёк половину Фонтейна и границу Ли Юэ, чтобы избежать встречи снова. Но больше всего хотел избежать мыслей о прочно засевших в голове синих как глубокое море глазах, смотрящих на него с надеждой и тоской. Невозможно. Немыслимо быть таким многогранным. Откуда в нем это? Такой взгляд Дилюк видел прежде у одного единственного человека — в зеркале. Чайльд широко улыбается, смеётся, одерживая победу. Он наслаждается самим процессом битвы как самый конченый сумасшедший, а после, почувствовав запах Дилюка замирает и кротко лежит на земле, признает поражение. Что одержало над ним верх — Дилюк сам или его запах? От этой мысли начинает тошнить, потому Дилюк хватается за изголовье кровати и медленно падает в подушки. А в голову всё лезут и лезут фантомные синие-синие глаза и запах дождя вперемешку с кислой кровью. Они не знают друг друга совсем, но тело не желает мириться со здравым смыслом. Так возникает страсть — вспыхивает искрой между куском кремня и металла. Им не нужны слова, чтобы понять — прочитать — одиночество — язык, понятный каждому, и они в нём тонут годами, захлебываются и задыхаются.***
На третий день в запертом замке тихо проворачивается ключ от его комнаты. Дилюк приподнимается, чтобы увидеть незваного гостя, но уже знает, кто им будет. Чайльд запирает за собой дверь и опирается на неё, сложив руки на груди, нежно улыбаясь. — Как ты меня нашёл? — спокойно спрашивает Дилюк. Предвестник вздыхает и тут же болезненно жмурится. Не стоило этого делать в комнате с закрытыми окнами и обнаженным омегой, наполовину прикрытым одеялом. В нос тут же ударяет запах, похожий на тот — с первой встречи — но другой. Дилюк — потрескивающее пламя на сухой древесине, насыщенный густой дым от зажженного камина, терпкость крепкого виноградного вина и горечь имбиря. В нём есть даже что-то цитрусово-ягодное, осеннее, золотое и сухое как пожухлая листва. Но главное — сочное, спелое, словно гроздь винограда, которую пора срывать. Чайльд сглатывает комок в горле, приказывая сердцу биться медленнее, но вряд ли оно станет слушать. — Сделать это было крайне тяжело, господин Рагнвиндр, но у меня есть способы. А что до этого ключа, — он проворачивает в руке его, — Я всего лишь перебил твою ставку. — Ты ничего не сделал хозяйке? — удивленно спрашивает Дилюк. — Даже не напугал. Только мило побеседовал. Она даже предложила мне чаю, представляешь? Я ей понравился. Я вообще-то всем нравлюсь, если не сражаюсь. Не делай из меня монстра, — усмехается. Сверкает яркими глазами, белыми клыками и режет Дилюка по самому чувствительному. Он снился ему, а теперь стоит здесь, держит единственный ключ от запертой двери, отделяющей их от остального мира, и ухмыляется. — Грёбаный Фатуи, — злобно отзывается Дилюк, и Чайльд звонко смеётся. — Опять равняешь меня с другими Фатуи? Это даже обидно, Дилюк, я надеялся, что ты в меня поверил, — притворно обиженно. Дилюк на это лишь фыркает и отворачивается. Но и не прогоняет. Чëрт возьми, не прогоняет. Чайльд даже не верит. Казалось, это будет гораздо сложнее, ведь характер у Дилюка не сахар. Он осторожно позволяет себе подойти ближе, садится на край кровати и медленно прислоняет руку к горячему лбу омеги. Дилюк смотрит в зашторенное окно, избегая пересекаться взглядами, но позволяет. — Сколько ты так? — Третий день, — выдыхает Дилюк. — Прости, что пришёл так поздно. Найти тебя было сложно. Ты постарался замести следы. — Комплимент от Фатуи, которые славятся лучшей разведкой? Я польщён, — почти незаметной улыбкой, проскользнувшей больше в интонации, чем на лице. — Ты очень красивый, — шепчет Чайльд в ответ. Он медленно опускает ладонь ниже к виску, нежно по шее, всматриваясь и пытаясь на ощупь найти метку, но не находит. Хотя, это было очевидно, но всё же. Дилюк свободен. И это радует, потому что Чайльд не берёт чужое — чужого ему не надо. — Да нет там ничего, — огрызается Дилюк на такую непривычную нежность. И, подумав, добавляет. — Ты бы ушёл? — Я бы ушёл, — тихо отвечает Чайльд, — и если сейчас ты против, я уйду… — он проводит ладонью по груди и животу, наклоняется ближе, заставляя Дилюка зажмуриться и сжать зубы, шепчет на ухо. — Но я не хочу. Дилюк падает в шторм, перемалывается гигантскими водяными валами и волнами под затянутым мглой бескрайним небом с просветами молний. Дилюк увидел в нём помимо своеобразной чести из личного кодекса то, что скрыто за семью печатями и сотней замков — нежность. Одиночество. Человечность. Отыскал среди сырости и грязи образ промокшего человека посреди дождя и горы трупов его врагов под хмурым серым небом. Мокрые волосы, запах влажной неприятно прилипшей к телу одежды — это аромат горчащего на языке металлического одиночества и пути, который тяжёлой ношей давит на плечи. Чайльд приоткрывает рот и выдыхает на кожу, а после лижет вверх, задевая языком мочку уха и шепчет: — Всё, что я сейчас хочу — это тебя. И тут же чувствует стальную хватку в своих волосах, пальцы Дилюка сжимают болезненно и тянут к себе, к губам. Дилюк буквально затаскивает Чайльда на себя, врезается пальцами в лопатки, ерзает нетерпеливо. — Тише, тише, — успокаивает Чайльд, пытаясь справиться с напором омеги, ведь физической силы у Дилюка оказывается больше, чем у него. Омега кусает его губы и рвёт пиджак, стараясь раздеть альфу так сильно пахнущего битвой, войной, оружием, кровью и металлом. Опасностью. Но Дилюк не боится его. Дилюк хочет его. Чайльд даёт Дилюку немного времени прийти в себя сладким поцелуем, успокаивает, гладит, шепчет — я никуда не уйду, я здесь, с тобой — и с трудом отстраняется, смотрит на омегу — разгоряченного и требовательного — пристально, одной рукой расстегивает мундир и рубашку. — Почему ты один, Дилюк? Ты такой прекрасный. Такой горячий. Он — закатное солнце ярко-красное, как его пламенные волосы. А, может, рассвет? Он и то и другое. Многогранное, неуловимое, переливающееся оттенками поздней осени, но предельно тёплое. Последний луч света перед долгой зимой. Его хочется касаться, о него хочется согреться. Он манит теплотой костра, пьянит голову сброженным виноградом и обнимает тёплым пледом. Он пахнет как альфа, сильный, заботливый, окутывающий в свои объятия, но это не так. И Чайльд впивается губами в него страстно, отпускает себя, поддаваясь пылкости, что вспыхнула между ними, опаляя всё на своём пути. Он не был уверен, что Дилюк примет его, но надежда, отчаянная надежда теплилась внутри. Что-то не складывалось. Дилюк тянулся к нему, хотя должен был рассвирепеть как дикий зверь, но… но сейчас уже не важно. Дилюк стягивает с его плеч одежду и отбрасывает одеяло, прикрывающее нагое тело. Как сильно ему было одиноко? Сколько лет? Говорят, уже три года Рагнвиндр странствует по миру, ища виновников в смерти отца. Хранит ли он кого-нибудь в своём сердце? Чайльд склоняется к шее, прикусывает горячую кожу и спускается ниже, игнорируя до боли впивающиеся в волосы ладони. Он целует живот, отмечает такие же яркие волосы на дорожке под пупком и ниже. А после лижет плоть. Дилюк выгибается и давит в горле стон, выходящий хрипом. Дилюк не может больше ждать. Не теперь, когда его так сладко и нежно касаются. Он предполагал страсть, дикость Чайлда, бесцеремонно поставившего бы его в коленно-локтевую и взявшего реванш за так позорно проигранный омежьим чарам бой. Но Чайльд медлит, наслаждается его телом так странно и нежно, что сводит живот ещё сильнее, а дышать становится невыносимо, особенно, когда Чайльд берёт в рот полностью и касается рукой ниже. — Ты… — хрипит Дилюк, стараясь оторвать его от себя, но тут же осекается, получив укус по внутренней стороне бедра. — Тише, — шепчет Чайльд так сладко и повелительно, что Дилюк отпускает. — Давай уже, я… — Хорошо, — произносит спокойно. А в глазах горит синяя бездна — бурей, штормом — рвется наружу. Запах Чайлда не сложен: сырость и металлическое, но настолько глубокий, насыщенный, он вызывает в голове море различных картин и ощущение, будто падаешь в морскую пучину, придавленный тяжёлым камнем к груди. Вода, вода везде — и ты боишься захлебнуться в нём. Чайльд пахнет неизбежной смертью, если что-то пойдёт не по его плану. Он вымотает тебя до изнеможения и потопит в собственной крови. Дилюку хочется до изнеможения, до сорванного голоса за все те годы, что был один. Когда забывал всякую теплоту и любовь, покинул родные места, живя лишь жаждой мести, не приносящей удовлетворения. Мертвых не вернуть. Доверие не склеить. Он — луч света, загнанный в угол и окруженный со всех сторон тенями. Он не сможет Кайю простить никогда — разбитое сердце, маленькие кусочки, отбитые кулинарным молотком — но с Чайльдом становится легче. Дилюк жадно следит за его движениями. Альфа становится на колени и расстегивает ремень, пуговицу, ширинку, приспускает брюки, и Дилюк широко распахивает глаза, понимая, что вот она — разница полов. Чайльд усмехается. Он проводит ладонью вдоль члена, облегченно выдыхая и исподлобья смотрит на Дилюка. — Нравится? — он ложится сверху, шепча по губам. — Было бы… чем гордиться, — выдавливает из себя Дилюк, тяжело дыша, потому что в этом весь он. Чайлд на это отвечает укусом в шею и прикасается, а Дилюк тут же пугается. — Стой! — Почему? — спрашивает Чайлд. — Аккуратнее… — шепчет Дилюк, — пожалуйста. Чайлд цепенеет. Чтобы Дилюк Рагнвиндр что-то попросил у Фатуи? Он поднимает голову, встречаясь с глазами винного цвета. А в них плещется решимость вперемешку со страхом. И ничего не отвечает, лишь кротко кивает, запечатывая губы ласковым поцелуем и медленно поддаётся вперёд, удерживая за талию выгибающегося от прикосновения Дилюка на месте. Тот сцепляет пальцы на лопатках и стонет громко в губы то ли от необычных ощущений, то ли от удовольствия. Точно не боли, потому что Чайльд входит плавно и легко. Он останавливается, сжимает зубы, позволяет привыкнуть к себе, хотя самого потряхивает от желания поскорее начать, но он уважает Дилюка и не может иначе. Это не похоть, не совсем страсть, это какое-то единство и глубокое понимание между двумя людьми, познавшими тяготы этого мира. Нечто, не заключённое в оболочку слов, а имеющее немое выражение жестами и взглядами. Дилюк привыкает и смотрит на Чайлда затуманенно, просит взглядом: покажи мне это, Чайлд. Покажи, каково любить, а не только страдать. Я бы хотел знать и раньше, но… Он стонет громко и запрокидывает голову на первом мягком толчке, поддаётся ближе сам и прикрывает глаза. Второй толчок ещё глубже. — А-а-ах! Третий. — Чайльд! И Чайльд срывается, потому что терпеть у него не остаётся ни выдержки, ни желания больше. Дилюк горячий и тесный, а его огненные волосы, растрепавшиеся по подушке, как новая форма эстетического удовольствия. Чайльд не знал, что когда-нибудь влюбится в такой вид. И это прекрасно до мурашек, до сдавленных стонов, до сцепленных на талии пальцев, что уже невозможно себя контролировать. — Дилюк... Он растворяется в нём, будто переносится в небольшой домик на окраине деревни, окутывается пледами и одеялами, а в доме только они вдвоём, и не слышно никому о том, что происходит за запертыми дверьми. На улице мороз, а рядом с ним омега такой горячий, что не нужно зажигать камин, такой желанный, что не хочется больше ничего в этом мире, лишь отдавать всего себя, чтобы подарить ему удовольствие, двигаться без устали, пока не попросит остановиться. Хочется укусить... — Черт! Чайльд резко замирает и загнанно дышит. — Проблема. У меня едет крыша. Дилюк хлопает глазами и с трудом концентрирует внимание на нём, хотя какое может быть в его состоянии внимание. — У тебя есть что-нибудь от... ну... Ты понял? Дилюк кивает заторможенно, и притягивает Чайльда к себе ближе, указывает ватной рукой в сторону тумбочки и целует. Чайльд отрывается от него, собрав всю свою последнюю выдержку и бросается к тумбочке, открывает ящик и вздыхает облегченно — видит пустые склянки с известными снадобьями. И слова не нужны, ведь Дилюк ждал его. Чайльд улыбается и нависает сверху снова, возобновляя движение. — Предупреждаю, Дилюк… ты свёл меня с ума… и теперь я не слезу с тебя… дня три, — говорит сбивчиво, прерываясь на вдохи, и слыша в ответ тихие стоны. Тот не обращает внимания на слова совершенно, постанывает и притягивает к себе ещё ближе. — Да… — еле слышно. Да. Три дня… три дня… мелькает у Дилюка в голове. И это так прекрасно, так желанно. Мозг плавится и требует ещё и ещё. Почему не вечность, Чайльд? Останься со мной навечно. Внезапно Чайльд резко садится на колени, притягивает к себе за бёдра и набирает такой темп, что Дилюк краем сознания понимает — Чайльд сдерживался всё это время только благодаря железной выдержке. Мир плывёт, он только слышит запах альфы, усиленный в сто крат, потому что с Чайльдом что-то не так. Тот запрокидывает голову, прикусывает губы, а двигается то быстро, то медленно, глубоко и, кажется, тоже теряет связь с реальностью. — Люк… Люк… — шепчет сбивчиво. Дилюк может лишь стонать на каждое движение и сжимать пальцами сбившиеся простыни, выгибаться в экстазе и чувствовать, что вот-вот что-то должно произойти. Чайльд падает на него, замедляясь, обхватывает под поясницей и притягивает к себе настолько крепко, что больно, но Дилюк игнорирует боль, чувствуя только удовольствие. Чайльд вбивается так глубоко, как только может, рычит в подушку, уткнувшись в изгиб шеи и внезапно начинает дрожать. А внутри Дилюк чувствует давление, по телу проходит волна такого удовольствия, что он выгибается дугой, а из глаз текут слезы. Дилюк не стонет — кричит, задыхаясь. Его схватывает крупными судорогами. Чайльд не отпускает, дышит шумно носом от того, что в зубах у него разодранная в клочья подушка, но он продолжает крепко держать Дилюка, полностью отключив разум. Они сходят с ума. Буквально забывают о том, что являются людьми. Похоть застилает взор, тела резонируют, и впервые за долгое время, встретив подходящего партнёра, их ритмы подстраиваются. Чайльд втягивает носом обжигающий древесный дым, Дилюк — ржавчину металла, и мозг плавится в наслаждении. Инстинктивно. До дрожи. Безумно и страстно. Животно и восхитительно. Они заперты в тесной комнате и лечат одиночество друг друга любовью.***
Дилюк просыпается темной ночью от ощущения того, что в кровати не один. Он ощущает на плече прерывистое горячее дыхание, крепкую руку на животе, втягивает судорожно воздух и вспоминает. — Чайльд… — Ммм? Голос над самым ухом скручивает живот желанием. Чайльд проснулся и требует еще. Теперь он и сам горит, обжигает кожей, как Дилюк прежде. — Чайльд, нет, — на автомате произносит Дилюк, пугаясь такого рвения, но понимая, что бесполезно. — О, да, — отвечают ему и впиваются зубами в загривок. И силы покидают мгновенно, а тело выгибается навстречу прижавшемуся со спины альфе. Дилюк ещё не пришел в себя, но уже может связанно мыслить, а вот Чайльда накрыло только совсем недавно. Он весь — сила, власть, желание и движение. Ему нужно. Он сжимает Дилюка в своих руках и требует, разводит его бедра коленом и трется влажным членом. Он хаотично лижет его кожу на спине, плечи и шею, задыхается запахом, трется носом по волосам, наслаждается теплом, будто тепла ему не хватало гораздо больше, чем близости. Дилюк хочет. Он хочет этого Фатуи. Парня из Снежной, который разбил стереотипы Дилюка на мельчайшие осколки. Он свыкся с мыслью, что его возьмут как проигравшего жестко и болезненно — он же омега, хоть и неправильная, поломанная. Да, признаться, он хотел этого, чтобы забыть Кайю, принять свою природу наконец, успокоить измученное тело. Чтобы в следующий раз не испытывать такой боли от одиночества, обмануть организм хотя бы ненадолго. Но он никак не ожидал любви. Чайльд упивается им, он нежен и заботлив даже в таком состоянии. Он водит пальцами аккуратно, ведь помнит краем разума, что Дилюк только-только познал близость. Чайльд терпит и сдерживается ради него. Он доставляет удовольствие, и Дилюк стонет тихо, потому что влюбляется в такое отношение к себе и хочет, хочет, хочет ещё… — Давай уже. Чайльд рычит от переизбытка эмоций, услышав просьбу, и толкается внутрь жадно, замирает на секунду и снова, прижимая к себе, запрокидывает голову в экстазе и снова. Сцепляет зубы на шее слегка, но вскоре вспоминает, что нельзя, и роняет лоб на плечо. Дилюк сжимает пальцами простыни-одеяла-подушки-запястья Чайльда и задыхается от ощущений ещё более приятных, чем в первый раз. Он доверяет Фатуи — да, этому Фатуи — и благодарит мысленно за то, что тот показал Дилюку как должно быть, как сладко и приятно бывает. Какова любовь на запах, на ощупь, на вкус? Да вот такая: страстная и нежная, сладкая и соленая от пота, она мокрая, пахнет вином и кожей, сыростью дождя и древесным дымом, влажными простынями и искусанными губами. Любовь многогранная, она зависит от человека и всегда разная с разными. Её невозможно описать, прочитать или представить — лишь попробовать на себе. И она бывает только когда доверяешь, принимаешь и понимаешь. А когда внутри расцветает давление, Чайльд вздрагивает и тихо стонет в затылок, Дилюк испытывает это снова. Это — от чего хочется плакать и смеяться одновременно. Нечто, что невозможно передать словами. Вершина удовольствия, доступного людям, рожденное только в близости — не в одиночестве. Чайльд ласково гладит его по животу пальцами, целует в висок и шепчет: — Спасибо, — и кладет голову на подушки. Он засыпает быстро, а Дилюк мелко вздрагивает от все новых и новых оргазмов и крутит в голове спасибо спасибо спасибо… — Спасибо, — отвечает тихо, чтобы не разбудить.***
Утром Дилюк разлепляет глаза от назойливого солнечного луча из распахнутого окна. Обнаженный Чайльд затягивается сигаретой, выпуская терпкий дым, наклоняется в окно, чтобы не тянуло в комнату, но все равно тянет. Дилюк морщится от света и фокусируется, с трудом отгоняя озабоченные мысли из головы. Свежий воздух немного отрезвляет, разбавляя собой коктейль из дыма, дождя и похоти. И все-таки Чайльд слишком худой. Или слишком высокий для своего телосложения. А ещё на нем столько шрамов, что Дилюку кажется такое невозможным. Они глубокие, по всему телу. Радует, что хотя бы старые — новый всего один будет — не заживший ожог на плече от его, Дилюка, меча — прикрыт бинтом. Его кожа бледная, почти как у Рагнвиндра, хотя, чего удивительного — снежаец. На его спине россыпь веснушек, и это так не похоже на человека, которого называют живым оружием. Он — авангард Царицы, самый сильный из Фатуи и самый молодой. Но Дилюку кажется, что самый несчастный и одинокий. Что он ищет, топя весь мир в крови? Какие цели преследует? Спрашивать Дилюк конечно же не собирается просто потому что понимает — сам не захотел бы отвечать на такой вопрос. Об этом тяжело говорить, думать, вспоминать, надеяться. Сколько им отмерено быть вместе так, в запертой комнате нагишом и в сладкой агонии похоти? А что потом? Дилюк не хочет думать. — Не знал, что ты куришь. Чайльд оборачивается удивленно и улыбается. Солнце взошло. Его личное солнце. — Ты обо мне вообще ничего не знаешь, Дилюк. Но разве это не прекрасно? Он бесцеремонно выбрасывает недокуренную сигарету в окно, закрывает и, хищно ухмыляясь, подходит к кровати. Возбужденный член качается с каждым шагом, и Дилюк сглатывает бесконтрольное желание ощутить его в себе. — Прекрасно, — отвечает он, откровенно пялясь ниже глаз, и Чайлд смеется. — Ты тоже прекрасен, Люк. Он скидывает резко одеяло с омеги и нависает сверху на вытянутых руках. — Здесь, — целует в щеку, — здесь, — целует в плечо, — здесь, — прикусывает сосок, — здесь, — лижет живот спускаясь ниже, заставляет Дилюка раскинуться в предвкушении, а после зашипеть от неожиданного укуса в бедро. — Ты прекрасен везде, — шепчет, подхватив Рагнвиндра за ноги и уложив тазом на свои бедра, — и особенно в моих руках. Дилюк видит это снова — мельком пробежавшее в глазах безумие — неудовлетворенный сильный альфа, но такой сдержанный. — Чайльд… — шепчет Дилюк, и тот наклоняется ниже, впитывая нежный просящий голос своего на эти несколько дней омеги, — как ты хочешь? Дилюку интересно узнать, какая тьма таится в глубине этих глаз. Чайлд прикрывает их на секунду, а после распахивает и рычит, подхватывая Дилюка и ставя на колени. — Как я хочу? — он обнимает его, трется возбужденным членом о ягодицы, — боюсь, ты не выдержишь, узнав, как сильно я хочу, — прикусывает шею и скользит ладонью ниже, обхватывая плоть ладонью, — ты достоин только самого лучшего, поэтому… Поэтому Дилюк чувствует сильные руки, давящие в просьбе опуститься и прогнуться, поцелуи между лопаток и ниже по спине, чувствует медленное осторожное проникновение, а затем глубокий толчок и тяжелый вздох альфы. — Поэтому мы будем так, как хочешь ты, Люк. Есть ли в нем жестокость, которая распространяется и на близость? Дилюк уверен, что нет. Может, Чайлд боится сделать больно просто потому, что не привык к близости вообще. А, может, он обладает такой силой, которую обычный человек счел бы за чудовищную, демоническую… И он бы подумал об этом ещё, но от действий Чайлда просто не в силах сделать ничего, кроме как сжать пальцами сбитое к чертям одеяло и кусать губы, стараясь быть хоть немного потише.***
На следующий день они почти не говорят. Молча скудно обедают, потому что организм потихоньку приходит в норму, но ещё не до конца. Дилюку не просто легче, а хорошо так, как никогда ещё в жизни не бывало, и прежде мучительная течка становится наслаждением. Потому что он рядом. Дилюк решается заговорить, когда Чайльд нежно натирает его плечи мочалкой, а он сам — его. Ванна небольшая, но так даже лучше, ближе. Но он не спрашивает, что будет потом, потому что — негласное табу — ответ и так ясен. — Почему ты пришел? Чайльд замирает и поднимает взгляд в глаза. — Потому что захотел. Дилюк смеется. — Ты ко всем омегам так приходишь и запираешь на ключ? — Нет, — слишком серьезно, что Дилюк тут же перестает смеяться, — только к тебе. Тело с непривычки прошибает дрожью от интимности слов — сказать, что он особенный в чем-то, конечно, лестно, но… — И всё же? А Чайльд поддается ближе, целует нежно губы, откидывая намыленную мочалку в воду и проходится ладонью по бедру, вызывая неконтролируемый вздох. — А почему ты меня не прогнал, Дилюк? Это как падение в океан, волна осознания, что накрывает с головой. Я знал тысячи людей, я объездил полмира, но тебя там не было. Я услышал твои мечты. Я увидел тебя настоящего за толстым слоем налипшей грязи. Как и ты меня.***
А на третье утро Чайльд не будит его возбужденным сопением около уха. Не будит и горечью табачного дыма или ласковыми поглаживаниями по телу. Дилюк просыпается от звука поворачиваемого ключа в замочной скважине и мимолетного сквозняка по торчащей из-под одеяла пятке. — Тарталья? — он сонно продирает глаза и видит оставленную на тумбочке банку воды и записку. «Я позволил себе оплатить испорченную подушку и половину проживания. Пей больше воды. Одиннадцатый» — Тарталья! Он подрывается с кровати, едва не падая на повороте, наспех накидывает штаны и сюртук на голое тело, вылетает на улицу босиком, игнорируя вопросительный взгляд хозяйки гостиницы. А на улице дождь. Мелкие капли падают по крышам, отбивая далекую неведанную Дилюку мелодию. Пахнет сыростью и озоном. Пахнет им… — Тарталья? Одиннадцатый стоит посреди улицы, подняв голову к хмурому небу, сложив руки в карманы. И всё в нем об одиночестве, о миссии и цели, ради которой он переламывает себя в труху снова и снова. Он — дождь. Он — воплощение всего того, о чем думают под тёмным тяжёлым небом, сжимая в губах недокуренную сигарету. Он приходит стремительно и так же стремительно исчезает, оставляя после себя дорожки будущих рек. Он врывается в твою жизнь вихрем, переворачивает всё внутри вверх дном, а после уходит молча, потому что ненавидит прощания. Чайльд поворачивается к Дилюку и удивленно приподнимает брови, а после нежно улыбается уголками губ. — Ты уходишь, — шепчет Дилюк, а внутри он будто сгорел, превратился в пепел. Истлел. Потому что Чайльд, отдаляясь, вырывает из него остатки впервые за долгие годы растопленного от льдов сердца. — Конечно, — спокойно отвечает Чайльд, — или ты проникся к врагу? — он ехидно усмехается. — Но… — слова застывают в горле. А что дальше, Дилюк, что дальше? Как дальше? — спрашивает сам у себя. Он дергается вперед и выходит из-под навеса, мочит босые ноги в луже воды. Дождь обрушивается на него, превращая густую копну пышных волос в тонкие нити, и Чайльд грустно смотрит на него, вздыхает. — Тише, Люк, — он хмурится, — Не обманывайся. Тебя ждут дома. Хоть кто-то должен ждать. — Никто. Он не ждет. Тот человек предал и забыл. Чайльд смахивает с глаз мокрую челку, трет лицо ладонью. — Люк… — Я даже имени твоего не знаю, — Дилюк делает шаг ближе, разбрызгивая воду под ногами. — Скажи хотя бы это! Ты написал, что одиннадцатый, но для меня навеки первый… Чайлд прикипает взглядом к мокрым босым лодыжкам, смотрит едва ли не с шоком. Поднимает взгляд в гранатовые глаза. Так выглядит отчаяние? — Возможно, я влюблен в тебя, — задумывается он на несколько секунд, будто бы сам себе говоря, — Да. Так и есть. Но что это изменит? Я знал, чем всё кончится, — он смеётся, щурится от дождя, а по лицу стекают струйки воды. Глаза — бескрайние темные озера, наполненные грустью. И он — гримаса боли, кривой оскал пулевого ранения — пытается не выдать истину, не дать шанса в первую очередь себе. — Ты плачешь? — спрашивает Дилюк и делает ещё шаг вперёд, оказываясь напротив. Потому что я — да. Где-то глубоко внутри. — За меня плачет дождь, — улыбается Чайльд, — а я не умею. Бесконечно тепло и нежно, но Дилюка его улыбка режет мелко-мелко, сдавливает грудь, отбирает кислород, потому что Дилюк не имеет права даже попросить его остаться. — Знаешь, в моей стране почти не бывает дождей. А я так люблю дождь. У нас только холодный снег, — внезапно говорит Чайльд. Капли россыпью срываются с его потускневших волос, и он выглядит неизбежно одиноким. Да просто неизбежным. Предначартанным, чтобы потом осознать слишком многое. — В Монде не бывает снега... — отвечает Дилюк и вздрагивает. Есть один человек, пахнущий снегом и льдом, колючий как туманный цветок, острый и ранящий в самое сердце. Чайльд сжимает ладони сильнее. Он с первого взгляда понимал по тени, нависшей сверху тяжёлым камнем несбывшихся надежд и безнадёжного мучительного желания забыть. По однажды во сне произнесенному шёпотом имени — Кайя… Он знает, кому оно принадлежит. Он знает, почему снег. — Прощай, Дилюк. Мне было очень хорошо с тобой. Я наверное никогда тебя не забуду, — Чайльд делает шаг назад неглядя, секунду запечатлевает пронзительный, молящий взгляд больших гранатовых глаз, и отворачивается. Дождь обволакивал его спину, кажется, больше всего остального вокруг, притягивался каждой каплей к высокому худому телу. Парень, сотворённый из воды, ускользал между пальцев вытянутой вослед руки, отдаляясь вниз по дороге, и уходил навсегда. А дождь шёл ещё несколько дней. Вопреки погоде он казался ледяным.