ловец снов

«Здравствуй» — говорит Зик. «Мы давно не виделись» — говорит он. «Я рад, что ты пришёл» — говорит ещё и это.       Увидеться они не могли, даже если бы сильно хотели. С выходом новой книги Эрен мотается по стране в бешеном ритме — Зик знает, он подписан на его Инстаграм и лайкает каждую новую фотографию. «Дорогие читатели из ЛА, спасибо за ваши вопросы — они крышесносные» «В следующий раз буду готовиться лучше, ребята из Нью-Йорка подловили меня на том, что я не читаю свою писанину» «Калифорния… фантастика. Возвращаюсь домой с новыми силами, вдохновленный и счастливый»       Зик знает: вернувшись домой, Эрен вряд ли мог встать с постели. Он всегда был таким — за подъёмом следовал спад, в своей силе равноценный этому самому подъёму. Он начал писать ещё в детстве: сперва то были маленькие рассказы, порой несуразные, глупые до ужаса, но каждый из них Эрен нёс ему в руки, сияя так, будто отыскал неогранённый алмаз, вырыл его из сухой бесплодной земли своими маленькими ладошками и теперь спешит поделиться находкой с братом — единственным человеком, способным видеть прекрасное.       Зик видел прекрасное в глазах ребёнка, едва ли не плачущего от восторга всякий раз, когда одна из важных деталей оказывалась замеченной. — Почему птичка белая, а перья с неё осыпаются желтые? — Желтый — цвет скорби, — Эрен не может усидеть на месте, он вертится вокруг кресла, и у Зика начинает кружиться голова, — я это вычитал в маминой книжке по флористике, представляешь! Там написано, что не стоит усаживать двор желтыми цветами и тем более гвоздиками. Птичка скорбит по своим птенцам, скоро наступит лето, и она поднимется к самому солнцу, чтобы камнем упасть на землю!       Особый восторг у Эрена вызывали печальные концовки. Как-то Зик спросил его: какую книгу ты мечтаешь написать?       Эрен мечтательно улыбнулся и выдал самый честный и искренний ответ, на который только был способен: хочу затопить слезами весь мир. Хочу новое море. Нет, океан. Океан из человеческих слёз.       То был восторженный ребёнок, уверенный в своём назначении — покорить мир. Он жил мечтами, порой путал реальность и сны. Как-то среди ночи он разбудил Зика: залез в его кровать, нырнул под одеяло и с уверенностью заявил: — Утром ударит мороз — он будет таким сильным, что мы все покроемся льдом и оттаем только к весне. Давай замёрзнем вместе, чтобы греться друг о друга?       Шёл июль, и лето в тот год выдалось как никогда жарким.       Теперь осень. Эрен, как и всегда, одет не по погоде. Зик включает чайник, принимается суетиться. От неловкости так и тянет занять чем-то руки, потому что разговор никак не идёт. Любой вопрос прозвучит глупо. Можно было бы начать с простого «как твои дела?», но Эрен приехал по причине. О визите он сообщил заранее, отзвонившись утром. Сказал коротко: умерла мама. Вопрос о том, с чего вдруг брат решил позвонить впервые за несколько лет, мучивший Зика все те пятнадцать секунд, пока он не решался ответить, мигом отпал. — Ты читал мою новую книгу? — Эрен заговаривает сам. — Конечно, — отзывается Зик, — она хороша. Но «Ловец снов» всегда будет моим любимым.       Эрену было девятнадцать, когда первая его книга вышла в печать. Ему было семь, когда родилось название. — Вот так вот, — вязать узел в полумраке и без очков трудновато, но Зик справляется, — пускай это висит здесь. Теперь ты будешь видеть только хорошие сны.       На спинке кровати красуется замысловатое пернатое украшение — Пик сделала его специально: с настояния Эрена все пёрышки желтые. — Хорошие сны не помогут мне написать хорошую книжку, — Эрен с сомнением трогает кончик самого крупного пера, — давай лучше по-другому: сны будут сниться всякие, но я не буду с них плакать. И чтобы всегда яркие! Хочу запомнить каждый.       Удовольствие сомнительное. У маленьких детей не должно быть тёмных кругов под глазами, не должно быть кошмаров и помятого вида поутру. — Твоя книжка может быть о хороших снах, — Зик перехватывает брата поперёк живота, когда тот лезет ему на колени, и помогает устроиться поудобнее, — с чего ты вообще взял, что между хорошим и грустным стоит знак равно? — Ничего не знаю, — не терпящим возражений тоном отвечает Эрен, укладывая голову ему на плечо, — у меня есть птичка, есть замёрзшие люди и убитый дракон. Они хорошие. А добрые сны — ерунда. Я их сразу же забываю. — Тогда, — решение проблемы приходит само собой, на лету, — давай записывать каждый твой сон. Сразу же, с утра. Так мы будем знать: плохое на бумаге — оно не настоящее. А всё хорошее останется реальностью.       Эрен взметается так, что Зик в испуге вздрагивает: — А давай знаешь что! Давай оба будем записывать наши сны! Ты взрослый, я ещё нет. Вот и посмотрим, какие они у нас. А потом я напишу целую книжку рассказов — там будет и про твои сны, и про мои. Про наши! А назовём мы её… — с видом юного исследователя Эрен бегает взглядом по комнате. И, конечно, находит то, что искал, — да вот же, ловец снов. Так и назовём!       Первый маленький тираж в несколько сотен экземпляров разошёлся в смешные сроки. За ним последовал второй — в тысячу, его тоже приняли на ура. Третий, четвёртый: Эрен пожинал плоды, пробовал на вкус свой первый успех, и Зик делил это с ним. В ту пору они были неразлучны.       Впрочем, ликование не длилось долго. — Ловец переоценён, — безразлично бросает Эрен, — я был всего лишь ребёнком. — Ты и писал его для детей, — Зик ставит перед ним чашку чая с двумя ложками сахара, затем садится напротив, — и они в восторге от этих рассказов. Пик каждый вечер читает для Имир «Одинокую птичку», хотя обе знают её наизусть. — Красивое имя, — невпопад отзывается Эрен, — до сих пор не могу поверить, что ты назвал дочь в честь великана.       Когда Эрену было пять, а Зику — пятнадцать, у них случился период скандинавской мифологии. Это походило на самое настоящее помешательство. — Славные были времена. Когда всё только-только начиналось.       Эрен поднимает взгляд — смотрится так, словно набрался смелости, да только на большее её не хватило: его глаза обжигают Зика одно короткое мгновение, секунда — и Эрен уже глядит мимо, вновь хватаясь за кружку, из которой всё ещё ни разу не отпил.       Хорошо, что Эрен сегодня робеет как никогда раньше. Зик не хотел бы прятать глаза один. Это было бы унизительно: ему, как старшему, совсем не положено.       Время пролетело как-то неестественно быстро. Зик помнит, как плавно и размеренно двигалось оно раньше: минуты ощущались, а не просто неслись в бешеном ритме, а часы… за час мог перевернуться целый мир. Теперь даже годы будто бы потеряли в весе.       То время Зик помнит отчётливо: в мелочах, в самых крошечных деталях вроде синяка у Эрена на бедре, не сходившего больше десяти дней, прибившейся уличной кошки, которую они подкармливали каждый раз, возвращаясь из магазина, и дезодоранта Эрена, запах которого насквозь пропитал все футболки Зика под рукавами.       Если бы Зик решил поделить свою жизнь по сезонам, «то время» было бы весной: была оттепель, была пора цветения с первым солнечным теплом и белыми лепестками, был удушливый май, когда лепестки осыпались, а солнце стало припекать до дурноты.       Весна наступала медленно, крадучись: Эрену было семнадцать, когда Зик впервые взглянул на него так.       Эрену было девятнадцать, когда внезапно они оказались влюблёнными друг в друга: неловко, крепко, мучительно и абсолютно взаимно. — Ну и ну, — протяжно до приторного раздаётся из-за спины, — какой красивый.       Последние деньки перед потеплением — то, что Зику хочется урвать до минуты: ему, с детства любящему прохладу, мало радости от двузначных чисел в прогнозе погоды. Теперь, выходя на балкон покурить, он накидывает бежевый кардиган прямо на голые плечи. Это, наверное, и позабавило Эрена. — Отцепись, — беззлобно огрызается Зик, не оборачиваясь, — у меня тут, вообще-то, момент полной гармонии со вселенной. Ты его не разрушишь, даже не пытайся. — Красивый и злобный, — голые ступни Эрена шлёпают по плитке, руки младшего брата обвивают шею, — ну прямо-таки неприступная крепость. Скажи, у меня есть шанс?       «Неприступная крепость» в лице Зика на прикосновение отзывается мгновенно: сжимает предплечья Эрена в руках и откидывает голову так, чтобы макушкой прижаться к чужой груди и потянуться за поцелуем. — Говори уже, — бросает Зик, потираясь губами об уголок его рта, — вижу ведь, что-то хочешь сказать.       У Эрена глаза так и горят, — хорошим, радостным огнём, — сразу понятно: пришёл с чем-то, и новость совсем не плохая. — Всё-то ты видишь, — брат отстраняется, чтобы, обойдя через плечо, рухнуть на Зика поперёк коленей.       Зик сдавленно охает — Эрен тяжелый, это ощущается особенно сильно, когда он без предупреждения делает штуки вроде этой. Невозможный. — Звонили из издательства, — Эрен обхватывает его лицо ладонями, глядя глаза в глаза, и выдыхает сакральным шепотом, — всё распродано. Будет ещё один тираж. Вдвое больше.       Этот взгляд Эрена стоит целого мира. Зик на него свою жизнь бы выменял, не вздрогнув. Выменял бы всё что угодно: кроме, разве что, другого взгляда — того, что остался в детстве, с первыми рассказами и первой похвалой. — Это чудесная новость. Чёрт, потрясающе ведь! — Зик сжимает его сквозь тонкую ткань своей же, сворованной Эреном футболки, даёт навалиться и удушливо обхватить свою шею, осыпает лицо брата звонкими ребяческими поцелуями, — а я ведь говорил! Говорил, помнишь? Твою ты мать, господи, мой брат — гениальный писатель. Поверить не могу. У тебя всё получилось, Эрен.       Эрен смеётся переливисто, пихает Зика ладонью в щёку, уворачиваясь от щекотных поцелуев. Снова ловит за шею в тиски своих объятий. — У нас всё получилось, — исправляет он, демонстрируя приобретший в серьёзности взгляд, — без тебя не было бы ничего.       Зика так и подпирает откреститься: при чём тут он, в самом деле? Крошечные правки, внесённые им в текст накануне отправки, даже помощью назвать получилось бы с натяжкой. Он всего-то… — Кто ночами сидел и вычитывал мои тексты вместо того, чтобы отсыпаться перед работой? — Эрен читает его по глазам, — кто был рядом, когда меня крыло как последнего мудака? Блять, да ты ведь буквально меня содержал: я даже поесть забывал, пока ты тарелку перед носом моим не поставишь.       Эрен вплетается пальцами в волосы на затылке, тянется к Зику, потираясь кончиком носа о его нос, шепчет ему в губы, улыбаясь: «спа-си-бо».       Зик ответил бы. Он сказал бы, что это — самый основной и единственный его долг. Не заслуга, а прямая обязанность: быть рядом, заботиться о своём младшем брате, помогать и поддерживать. Для чего, если не для этого, он родился старшим?       Но Эрен явно не настроен ни спорить, ни слушать, он целует — влажно и долго, по-настоящему благодарно; он льнёт грудью к груди, трётся бёдрами о бёдра и снова обжигает губы пьяноватым шепотом: «прям здесь? я не против».       Эрен, конечно, тяжёлый, но на то, чтобы подняться на ноги вместе с ним, сил хватает. Брат, в отличие от Зика, прохладу не переносит, так что делать им на балконе больше нечего. — Много воды утекло, — говорит Зик, — но да, было славно.       Он молчал слишком долго, чтобы теперь слова имели хотя бы какой-то смысл. Губы Эрена дёргаются по уголкам: если это должно было походить на улыбку, получилось совсем неубедительно.       Снова молчание. Такое же тяжелое, выстраданное — встречи между людьми, растерявшими свою близость, должны быть запрещены на законодательном уровне как раз из-за таких вот пыток тишиной. Из детской доносится звонкий смех: пока дома посторонний, Пик взялась отвлекать малышку. Имир застенчивая, совсем как Зик в детстве, только заслышит дверной звонок — сразу в краску и бегом в свою комнату.       Хорошо, что их семья никогда не была близка со стороной Йегеров — не нужно объяснять, что бабушки больше нет, и теперь она наблюдает с небес. Не нужно придумывать нелепые россказни о дядюшке Эрене, который никак не может навестить любимую племянницу.       Эти мысли приходят неслучайно именно сейчас: семья — плотный кокон, в котором все они, — Зик, Пик, дочка, — спрятаны от внешнего мира. Здесь, внутри кокона, есть только они трое — есть друг у друга, больше ни у кого. И вот, внезапно по шелковой поверхности кокона стучат; стучит не «кто-то», а то самое — враждебное, неправильное, в защиту от которого кокон и плёлся: небрежно и наскоро, только бы было чем оградиться.       У враждебного и неправильного пустые, блеклые глаза. Враждебное и неправильное совсем не выглядит как то, что в действительности способно навредить.       Но Зик знает. Знает его изнутри, знает всю подноготную, знает, как оно было и как ощущалось. Его прошибает мороз, когда Эрен говорит — просто, будто бы о погоде. — Я скучаю.       Слова — оружие Эрена. Он бросается ими с лёгкостью, играючи выбивая из лёгких Зика судорожный вздох. Нельзя. Не теперь. — Не надо, Эрен.       Удивительное свойство его слов: стоит им прозвучать, в воздухе будто бы зависает невидимая красная ниточка: сама собой она вяжется вокруг шеи и тянет-тянет — туда, куда Эрену заблагорассудится. Почему. Почему. Почему.       Почему теперь вспоминается только хорошее?       Почему оно кажется до того реальным, будто вот-вот — и почувствуешь кожей? Будто прикоснуться к этому, раствориться в этом, стать частью этого — абсолютно правильно и естественно. Как раньше. — Ещё немного.       Он достаточно раскрыт, чтобы скользить на пальцах свободно; Зик не против такой активности, напротив, он всячески поощряет Эрена, если тот хочет всё делать сам.       Эрен прекрасно чувствует своё тело. Эрен знает, как и когда к нему прикасаться. И оброненное им «немного» — наверняка о том, что вот-вот он сможет принять больше, чем пальцы. — Ты в порядке? — интересуется так, для верности.       То, чему Зик никак не научится, как бы ни старался: отличать стоны боли от стонов удовольствия. Эрен царапает его затылок, скребёт по коже ногтями, откидывая голову — замирает вот так вот, насадившись на пальцы до упора. — Ещё… немного, — выдыхает он через силу, — послушай, что скажу.       Зик придерживает его под поясницу, легонько ведёт пальцами у Эрена внутри — он сжимается, подбирается весь, льнёт всем телом, прижимается лицом к лицу. — Вот увидишь. Ещё немного — напишу другое, — Эрен дурно улыбается, мелко подрагивает в бёдрах, и Зик понимает: хорошо, а не больно, — помнишь, как в детстве хотел? Чтобы всех перемололо. Теперь знаю, что смогу. Дожил. Зик думает: можно. Переворачивает Эрена на лопатки и нависает сверху.       Короткий момент «между»: Эрен уже подготовлен, растянут, он инстинктивно разводит колени и смыкает щиколотки у Зика на бедрах, притягивая к себе. Этот момент существует для того, чтобы просто смотреть.       У Эрена тонкое тело. Зик частенько наседает на него с режимом питания — такова доля хорошего старшего брата, когда округлые детские щёки сменяют острые скулы, а на выдохе начинают очерчиваться рёбра и повздошные косточки. Но он любит это тело, любит его именно таким.       У Эрена смуглая кожа без единого изъяна: синяки и родинки не в счёт, всё это — штрихи, довершающие прекрасную картину. Зик любит то, какой его брат на ощупь, любит то, какой он на вкус.       Эрен — такой, что рядом с ним невозможно даже представить, как это — хотеть кого-то ещё. Эрен — весь с ним и весь для него, но Зик ощущает себя Танталом, когда целует его шею, вновь сбивая дыхание. Просто быть с Эреном ощущается как что-то малое, этого недостаточно: Зик успокоился бы, наверное, разве что став им. Вот такое вот помешательство. Зик привык звать его любовью. — Притормози, — говорит он, пока целует худые плечи, — тебе нужен отдых. Ты его заслужил. Переведи дух. Побудь со мной.       Всё будет иначе, когда Эрен снова уйдёт в себя. Лучше бы им обоим набраться сил. — Нет-нет, надо сейчас, — сжимая ладони на щеках, Эрен заставляет поднять взгляд: у него в глазах такая нежность, что сердце вместо удара отдаётся болезненным уколом, — у меня всё получается, когда я смотрю на тебя. Слова сами собой идут. Ты такой хрупкий. И всё, что между нами — хрупкое. Это красиво.       Он целует по-особенному: нежно, как будто бы боязливо даже. Где-то на самом дне, в самом тёмном уголке сознания зреет тревога, но приметить её тяжело, когда Эрен такой. — Мир не разрушится, если ты дашь себе время на отдых, — гнёт свою линию Зик, этот разговор — совсем как в детстве, — как ты напишешь что-то стоящее, если с кровати подняться не можешь?       Сейчас — точно никак. У Эрена спад. Эрену нужен покой. — Выстрадаю, — улыбается Эрен в поцелуй, — как умею выстрадаю.       Зик смотрит на него и думает о жене.       Кожа у Пик такая же смуглая: впитанный с летним солнцем загар не сходит и к ноябрю. Она бархатная на ощупь, тёплая и мягкая.       Тело у Пик гибкое, и даже после рождения дочери изгиб тонкой талии никуда не делся. Зик говорил ей — искренне, как на исповеди: «я люблю тебя, я благодарен тебе за нашего ребёнка — ты прекрасна, и ты не станешь хуже, если твоё тело изменится», говорил всё то, что должен сказать мужчина своей женщине, но эти слова оказались не нужны — она осталась такой же, как и была. Разве что стала чувствительнее. Любить Пик оказалось просто. Любить её не вместо, а вопреки.       Полюбить её стоило хотя бы ради того, чтобы ясно стало одно: в сущности Эрен никогда не был особенным. В нём не было ничего. И вся его неповторимость — не более, чем плод воображения Зика, которому нужен был хотя бы один повод, чтобы остаться рядом.       Эрена не было на их свадьбе. Проигнорированное приглашение, отправленное с настояния прекрасной невесты, можно было принять за акт благородства — Зик был в шаге от того, чтобы поверить и принять его с благодарностью; когда экран телефона подсветился оповещением, Зик лежал на груди жены, прижимаясь щекой к ещё твёрдому маленькому соску. птичка: она прекрасная. поздравляю. птичка: будь счастлив, любимый братец :)       Не было больно. Не было горько. Не было никак. Зик сам не помнит, как так вышло, что через пять минут он обнаружил себя в три погибели согнутым над раковиной. Он наплёл что-то бессвязное, что забыл снять линзы или вроде того и включил воду, чтобы шла погромче. Рвать не хотелось, просто живот скрутило долгим и крепким спазмом — он никогда не дрался ни с кем, кроме Эрена, но так, наверное, чувствуется, когда бьют коленом под дых. Когда вернулся в спальню, Пик улыбнулась — нежно и виновато: «я прочитала сообщение, прости. Жалко, что Эрен не смог приехать, передай ему большой привет от меня».       Могла ли она догадаться? Или же знала наверняка? Зик никогда не думал об этом всерьёз. Как и любая умная женщина, Пик верила в то, во что нужно верить.       В этот раз она встретила Эрена с тоскливой, полной сочувствия улыбкой. И обняла его нежно — Зик никогда бы так не смог.       «Эрен, милый, как же мне жаль, — Зик слышал её голос из сада, пока докуривал третью сигарету, — может, останешься у нас хотя бы на время? В такие дни тяжелее всего одному». Ответа Эрена он не услышал. — Глупо всё кончилось, — всё-таки Эрен сегодня по-особенному разговорчив. Сколько времени он копил в себе это? — думаешь, у нас не было шанса?       Наивно до невозможности. Этим простым и бесхитростным вопросом Эрен будто бы скашивает себе десяток, а то и больше лет разом. — Ни единого, — коротко отзывается Зик.       Теперь пришло время быть честным с самим собой.       Нужно вспомнить, как это было, чтобы поверить самому себе. — Хорошая строчка. Вот эта, — Зик наводит курсор на конец абзаца и читает вслух, — не любил, но тянулся по привычке, как тянется изголодавшееся по ласке животное к протянутой чужаком руке. Но громоздко, тебе не кажется? К тому же, тянется по привычке, но к чужаку — две взаимоисключающие детали. — Не трогай, — резко отзывается Эрен, — оставь.       Зик закрывает ноутбук. Спорить ему не хочется. С семи вечера он правил около семидесяти страниц. Когда он максимально сосредоточен, мешает всё, даже очки, за годы будто слившиеся с ним и ставшие полноценной частью лица. Так что, вычитывая тексты Эрена, он всегда надевает линзы. От них устают глаза. — Я сравнил его с ручным животным, потерявшим хозяина. Привычка быть любимым осталась, а человека больше нет — вот и тянется к чужим рукам. Думал, что понятно. — Теперь понял. Хорошо.       Зик давит пальцами на прикрытые веки. Растирает подушечками, пытаясь прогнать сухую боль, как от песка. Он ненавидит запах сигарет, хотя сам курит лет с шестнадцати. За вечер Эрен закончил целую пачку, и вся комната пропиталась этой едкой горечью; волосы, кожа — Зик сам пропитался ей, хотя Эрен курит в другой части спальни, забившись в самый дальний угол расстеленной кровати. Открыть бы окно, но он сильно мёрзнет. — Я должен закончить до декабря. — Кто сказал? Я говорил с Рейссом на выходных, ни о каких дедлайнах не было и речи. Пиши в своём темпе. — Я сказал. Мне нужно быстрее закончить.       Здравое зерно в этом есть. В последнее время Зику беспокойно за него. Не то чтобы Эрену удавалось совмещать жизнедеятельность с творчеством раньше: он почти не ел, почти не спал и почти не разговаривал ни с кем, исключая брата. Теперь пропало и это «почти». Эрен не пьёт даже кофе. Обещание «выстрадать» стоило воспринимать буквально — Зик не был к этому готов. — Если продолжишь писать, присылай всё, что есть — буду читать в отъезде, не хочу тебя тормозить, — это должно ободрить Эрена, он рядом с ним и для него даже на расстоянии, — до декабря, значит до декабря. — Ты не поедешь.       Началось. Капризным Эрен был всегда, ещё в детстве, но чем старше, тем менее забавным и умилительным это становилось. Теперь совсем не смешно. — Я не могу не поехать, — с показательным спокойствием отвечает Зик, — это конференция, а не дружеская посиделка. Я не могу просто взять и бросить свою работу. — Она не нужна тебе.       Ответы у Эрена сухие и меткие, как у какого-нибудь оракула. Злит даже не бессмысленное пререкательство — злит то, что во всём этом от диалога только присутствие двоих: Эрен слушает, но не слышит. Зик говорит, но не с ним. — Не решай за меня. — Я и не решаю. Сам всё знаешь.       Зик знает. Знает, что выступление на конференции уже оплачено, и что свой доклад они с Пик готовили несколько месяцев. Когда Эрен давал текст на проверку, временами приходилось засиживаться до будильника. Будильник звенел в восемь — к девяти Зик ехал на работу, отпускал порядка тридцати пациентов, а затем ехал к Пик; если они засиживались до ночи, Эрен начинал беситься.       Эрену не нравилась работа Зика, не нравился белый халат и не нравилась Пик. Ему не нравилось всё, чем был Зик в отрыве от него. — Посадить меня на привязь — странноватое решение, тебе не кажется? — Зик встаёт из-за стола и идёт к подоконнику, где оставил свои сигареты. Он не курит в комнате, так что просто вертит пачку в руках, разглядывая пасмурную улицу из окна, — я похож на собачку?       Вместо ответа Эрен выдаёт короткий смешок. Зик убеждён на все сто: с этим смешком его лицо неприятно искажается — то ли нервно, то ли издевательски, то ли всё разом.       Нужно заставить себя обернуться, и Зик заставляет. Эрен сидит, притянув поджатые колени к груди — всё это время он смотрел Зику в спину, и теперь их взгляды встречаются. Эрен смотрит на Зика, как Зик смотрит на отца. Зик не знает, чем заслужил это. — Прекращай, Эрен, — слишком много причин заставлять себя: игнорировать этот взгляд он тоже заставляет, — я не хочу ссориться. Давай не будем?       Отправка, сообщение не доставлено, повторить отправку.       Либо Зик опоздал, либо поздно было с самого начала: если Эрен решил переругаться, его не остановит даже смерть. — Ты знаешь, что-то есть, — теперь он щурится, изображая сосредоточенность, — да, точно, похож. На лабрадора. Кремового такого, с улыбчивой мордой. На ретривера!       Эрен смеётся, уткнувшись носом в коленку. Зик не любит этот смех: когда Эрен не спит и много курит, он начинает сипеть и звучит как-то глухо. Конечно, на веселье здесь нет и намёка.       Говорить с ним бессмысленно. Бога ради, Зик даже не может сказать наверняка, чист ли он; в пору «Вселенной сто один», — в книжных роман годовалой давности до сих пор занимает самые видные полки, — Эрен, не скрываясь, равнял дорожки кредиткой прям на рабочем столе. Они много ругались тогда. Теперь ругаться нет сил. Зик не знает, когда они превратились в это.       Пик всегда звонит вовремя. Если бы не она, Зик непременно посмотрел бы на Эрена и вспомнил его же, но младше лет на пятнадцать.       Вспомнил бы, как переваливаясь всем собой Зику через плечо, он, сбиваясь, вслух читал собственные мысли, с лёгкой руки старшего брата обернувшиеся художественным текстом: «Зик, это что, я правда сам придумал? Да быть не может!» «Зик, ты же сам это написал, я просто сон тебе рассказал, так нечестно!» «Зик, ты правда-правда веришь, что я напишу книжку? Я не смогу без тебя, никогда от меня не уходи, все мои книжки будут для тебя!»       Когда Зику было одиннадцать, он принёс отцу свой первый и единственный рассказ. Отец посмотрел, но читать не стал. «Теперь понятно, чем ты занимаешься вместо уроков. Бросай эту ерунду» — так и отмахнулся.       Больше Зик не писал. Когда Эрен, задыхаясь от восторга и нетерпения, впервые протянул ему криво написанный текстик на смятом тетрадном листке, Зик поклялся себе в одном: брат никогда не узнает, до чего же хрупкими бывают детские мечты. Он будет рядом, что бы ни случилось. — Мне нужно собираться, — бросает Зик и выходит из комнаты слишком поспешно, не давая Эрену ответить.       Маленькое воспоминание не успевает родиться — мысль зреет где-то на подкорке и сразу же гаснет. Спасибо Пик, она напомнила: рейс в девять, значит, в аэропорту нужно быть к семи. Зика почти не гложет вина. — Твоя подружка в курсе?       Зик закидывает свёрнутые трубочкой рубашки в распластанный по полу чемодан, когда Эрен останавливается на проходе, опираясь спиной на дверной косяк. — Тебе бы поспать.       Зик слишком спешит, хотя время не поджимает. Ему хочется поскорее убраться. Возможно, если он заглянет к Пик пораньше, они успеют выпить чаю и ещё разок прогнать текст доклада. — Нет-нет, мне интересно, скажи, — Эрен нервно ломает руки, похрустывая пальцами, — она знает? Про нас. Такая неловкость. У неё ведь виды на тебя.       Эрен говорит нараспев: не просто сладко — приторно. Эта притворная приторность вяжет на языке, Зику хочется сплюнуть прям здесь, на чистый паркетный пол. — Ты ревнуешь, — цедит он, не оборачиваясь, — бредово и мерзко. — Да не то чтобы, — Эрен обходит Зика со спины, обходит и чемодан, опускаясь на подлокотник дивана, — просто ума не приложу, как тебе её трахать. Вряд ли она отзывается на «братец».       Зик не сдерживается, закатывает глаза — манера, подцепленная у Эрена. Во рту вяжет сильнее. Смочить бы горло. — Не впадай в детство. Ты глупеешь на глазах. — Просто болтаю с тобой. Ты ведь уезжаешь, я буду скучать по любимому старшему брату! Вот, пытаюсь надышаться перед смертью.       Это ревность. Это ревность, от которой Эрен сам не свой — хуже, чем когда-либо. Слишком давно. Это ревность, на которую Эрен не имеет права. — Вряд ли успеешь заскучать.       Зик знает. Сложно не заметить, когда Эрен возвращается домой, насквозь пропахший чем-то чужим, — у Зика всегда был чуткий нюх. Сложно не заметить, когда на колене закинутой на тебя ноги кожа стёрта до кровоподтёков. Зик никогда не говорил об этом вслух. Между ними всё слишком хрупко, чтобы заявлять о правах.       Они молчат. Минуту или две, молчат, не глядя друг на друга. Это осознание? Что-то вроде того. Во всяком случае, они сказали друг другу достаточно.       Зик не чувствует ничего, кроме тошнотворной вязкости на языке и сухости в горле. Он знает, что эмоции придут потом. Пока их нет — это столько же странно, сколько неправильно. — Я всегда возвращался, — пожимает плечами Эрен, — а тебе не надо.       Зик наконец оборачивается. Не переспрашивает, но по взгляду понятно, так что Эрен кивает: — Уедешь сейчас — уезжай насовсем.       Он не выглядит так, будто бросает вызов. Он тоже уставший, Зик чувствует это. — Как скажешь.       У них с Пик один номер на двоих. Конференция проходит хорошо. Они съезжаются через месяц.       Эрен остаётся на ужин. Снова вмешивается Пик — Зик не спорит, если ей это кажется правильным.       Когда в комнате есть кто-то, помимо них, комната становится слишком тесной. Легче представить, что нет ни окон, ни стен, ни потолка — и они с Эреном так далеки друг от друга, что не приблизятся и за сотни световых лет.       Пик расспрашивает его об отвлеченном. Эрен рассказывает: хороший менеджер, первая экранизация, похороны матери в воскресенье. Зик с ними, но и не с ними. Зик — набор шаблонных фраз; Само собой, я помогу. Конечно, мы приедем все вместе. Жалко, что Имир почти не знала бабушку. Карла заменила мне мать. Я подъеду завтра к полудню. Конечно, я тебя провожу.       К ночи похолодало. Эрен мерзляво ёжится, пока Зик даёт ему прикурить от своей зажигалки.       Дрожащий огонёк бросает свет на лицо и шею; Зик снова видит его мелкие родинки — на скуле, под мочкой правого уха, под кадыком.       Зик помнит каждую его родинку: как-то брался считать — обнаружилось двадцать семь. — Прости, что пришёл. Не хотел ворошить прошлое.       Эрен не мнётся с ноги на ногу, как было раньше. Его голос — не ломкий, не дрожащий, не сорванный. Его «прости» — не издёвки ради, не для того, чтоб сильнее поддеть. Теперь Эрен взрослый. — Наверное, тоска толкнула. У меня ведь, кроме тебя, никого и не осталось, так?       Не осталось никого. Зика тоже не осталось. Даже если бы он хотел — не сумел бы. Как же они далеко. Что будет, если выпрямить руку в локте? Что будет, если к нему прикоснуться? — Тебе не за что извиняться. Что было, то прошло. Между ними — миллионы невысказанных, но нужных слов и пара случайно сорвавшихся лишних, неправильных фраз. Между ними — пропасть из долгих пяти лет. Между ними — чужие тела, чужие лица, чужие голоса. Сколько их? Не сосчитать. Между ними всего лишь шаг.       Эрен смотрит виновато. Успел ли он оплакать мать? Вряд ли. Он не умеет скорбить один.       Зик выдерживает этот взгляд — возвращает его с лихвой. Эрен сдаётся первый, прячет глаза. Уже запоздало Зик ловит себя на улыбке. Не улыбаться не получается. А может, они друг от друга не так уж и далеко?       Привкус затянувшегося прощания исчезает с последней затяжкой и хлопком входной двери.       Этот день закончится так, как должен: Зик прочитает дочери сказку, — она снова попросит «Одинокую птичку» и уснёт только к самой последней странице. Он поцелует её в лоб и поправит ей одеяло. В своей спальне они с Пик займутся любовью, а потом, засыпая, он будет чувствовать тёплую ладонь жены на своей щеке. А завтра? Кто знает. Завтра они встретятся снова. Завтра не будет ни жены, ни дочери: только дом отца, где всё начиналось. Завтра ниточки кокона распадутся, и в нём станет куда просторнее. Быть может, завтра там хватит места ещё одному.