…
1812 год. Тяжёлый и горячий прогорклый воздух обжигает глаза и лёгкие. Вокруг огонь. В небо вздымаются черные клубы дыма от того, что раньше было улицей. Уже отнюдь не лето, но Москва больше не чувствует холода.Какого черта я здесь делаю?..
На этот раз причиной пожара стал сам город. Всепоглощающий страх, пожирающая разум боль. Он больше не может стоять на ногах. Он готов упасть в окроплённый его собственной кровью снег и навсегда уснуть, уступив свое место кому-нибудь, кому никогда не придётся испытывать то отвратительное чувство, когда не можешь вдохнуть; когда не можешь ни плакать, ни кричать; когда не видишь ничего перед собой и не хочешь видеть больше никогда.Так почему именно в этот момент беспомощности и немой агонии его подхватывают такие знакомые руки?
…
Париж. Город любви с бездонными глазами, страшно красивой улыбкой и жутким темпераментом. Очень шумный, иногда слишком вспыльчивый и невыносимо высокомерный, он неизбежно привлекал к себе внимание любого, кому не повезло составлять ему компанию на одном из торжественных приёмов, сидеть с ним на деловом совещании или просто проходить мимо этого обворожительного молодого человека. «Какого черта я здесь делаю?..» в очередной раз прашивал себя Москва, издали наблюдая за смеющимся с другими такими же напыщенными лицами Санкт-Петербургом. Бывшей столице было попросту нечего делать здесь, он знал всех и не знал никого одновременно, и от того где-то внутри всё сжималось ощущением нереальности происходящего. Уже не единожды и даже вслух звучал из его же уст вопрос о том, почему в приглашении рядом с Питером было указано его имя и кому вдруг понадобилось вырывать москвича из рутины праздных дней в этот праздник жизни, выглядящий в его глазах цирком уродов. Все танцуют, пьют, курят, корчат из себя всем недовольных вельмож и главное наслаждаются паршивой компанией себе подобных и падшими женщинами несомненно первого сорта. Один танец, второй, оркестр, чертовы свечи и бесконечные шторы, скатерти и ковры. В этой атмосфере ему час от часу делалось всё более и более паршиво. В конце концов часов в десять вечера Москве стало окончательно и невыносимо тошно. Взгляд серо-голубых глаз из-под надвинутых на них светлых бровей начал блуждать по залу в поисках выхода и таки нашёл его спустя всего каких то там десяток минут поисков. Теперь то город мог и очень хотел бы выдохнуть, выйти, перевести дух где-нибудь на балконе в блаженном и гордом одиночестве и наконец вновь почувствовать себя человеком, а не жалкой тенью самого себя, отброшенной на цветастый гобелен. Однако этим мечтам не суждено было сбыться. Стоило ему только дотронуться до дверной ручки, будучи в самом настоящем предвкушении аромата свежего ночного воздуха, как вдруг его совершенно неожиданно окликнули откуда то из глубины зала. — МИШЕЛЬ, ДОРОГОЙ, УДЕЛИТЕ МНЕ МИНУТУ СВОЕГО БЕСЦЕННОГО ВНИМАНИЯ! — в этом обращении слышалась издёвка, неведанным образом смешанная с восторгом и в высшей степени восхищением непонятно отчего. Голос принадлежал наверное самой искренней но оттого не менее тошнотворной персоне, выступавшей сегодня хозяином вечера. Темные волосы одетого с иголочки молодого человека вьются ровными кудрями, на щеках со здоровым румянцем играет недавно выпитое вино черт знает какой выдержки и стоимости. Он выглядит ещё хуже чем обычно и почему-то даже этот отвратительный образ невменяемого в своем веселье и при том по уши влюбленного во что-то аристократа приходился ему к лицу. — Я НЕ ПРОШУ! Я НАСТАИВАЮ! НЕМЕДЛЕННО ПОДОЙДИТЕ КО МНЕ, ИНАЧЕ ВЫ МЕНЯ СМЕРТЕЛЬНО ОСКОРБИТЕ! КЛЯНУСЬ, Я НЕ ПЕРЕЖИВУ ВАШЕГО ОТКАЗА, МИШЕЛЬ! — настойчиво повторил он на своем поганом французском. Черт возьми, да даже с уст нынешней столицы Российской Империи этот язык звучал намного лучше чем набор звуков, издаваемый носителем. Москва, еле сдерживая в себе стоны отчаяния и рвотные позывы, очень нехотя убирает руку с дверной ручки и молча оборачивается, несколько секунд глядя на Париж взглядом едва ли не умоляющим замолчать и забыть о собственной просьбе. Шагом скованным, но ровным он всё же подошёл к компании не в силах противостоять безумцу и был немедленно подхвачен под руку. На лице города немедленно отразилось непередаваемое возмущение, однако это не смутило столицу Франции и даже более того, сделало его сладкие речи ещё более развязными. — Отчего вы так грустны? Все веселятся, пьют, танцуют, и только вы весь вечер держитесь ближе к окну с таким задумчивым и одиноким видом что мне, право, стало совестно. Что-то случилось? — кажется, с его языка чуть не сорвалось «мон амур» или что-то вроде и от этого оборванного на середине жеста москвичу стало ещё отвратнее. Этот гаденыш слишком близко и слишком много хочет знать. — Я… — сдерживая и свой порыв послать собеседника последними словами, Москва выдавил из себя нечто едва внятное — …не привык к таким большим приемам. Ох, если бы Париж мог отреагировать на эти слова спокойно или хотя бы проигнорировать их. На перекрашенном лице француза отразилось изумление похлеще, чем у Москвы в тот день, когда ему объявили о планах сместить его с пьедестала главного города России. Будто ему только что сообщили не об обыденной и на самом деле очевидной вещи а рассказали о скором и неотвратимом конце света, назначенном на утро понедельника. — Позвольте, неужели вы не бывали на балах в Петербурге? — Москва не ответил. Эмоция на лице парижанина снова изменилась. Он обворожительно улыбнулся чему-то, перехватил вторую чужую руку заместо неказистой дамы, стоявшей подле него все это время, и оказался теперь уже просто неприлично близко к чужому лицу, каждое слово выдыхая в губы сердцу Империи. — В таком случае, позвольте мне немного скрасить вам вечер! Я помогу вам влиться в коллектив и о-о-о, это выходит у меня даже лучше, чем убеждать Францию в том, что он старый идиот. — теперь широко раскрыл глаза москвич, но не смог и слова из себя выдавить. — Я просто не позволю вам отказать мне в танце. Вы же умеете танцевать, не так ли?Какого черта я здесь делаю?..
Белоснежные перчатки не отстираются больше от пепла, запаха гари и бордовых пятен запекшейся крови, которые на них мгновенно оставили обгоревшие руки Москвы. — Как только им хватило наглости отдать без боя, оставить умирать того, кто столько лет строил все то, что они так яростно защищают… — теперь голос Парижа звучал совсем иначе. Он впервые специально старался при москвиче говорить тише, но звучал при этом так холодно и отчужденно, будто к его груди приник не умирающий, но ещё живой человек, а вещь, которой распорядились неподобающе и теперь она сломана. Игрушка, которая надоела ребёнку и её без сожалений и без слёз швырнули куда подальше, лишь бы не видеть как она страдает. — Тебе наверняка больно… Какая жалость. Сгорающий дотла город не слышал в его словах ничего кроме эха знакомых звуков. Он только чувствовал как в его немой крик, во тьму его одиночества и зарево пламени беспрепятственно вошёл человек. Невыносимо знакомый, обласканный солнечной славой и томными ночами. Ему теперь уже не важно было кто он, не важно было попытается ли он спасти хоть что-то здесь. Одно только мелькнувшее осознание что теперь он умрет не в окровавленном снегу а в чьих то руках… Он не мог расслабить дергающиеся плечи или закрыть широко раскрытые глаза, но сердце его пропустило удар и смирилось с такой участью… Ему было не суждено упасть здесь. Подхватившие его руки настойчиво подняли Москву м заставили встать на ноги, которых он не чувствовал. Неровный болезненный вздох сопровождает судорожно сжавшие чужие кисти беспощадно травмированные пожаром руки. — Мишель, дорогой, уделите мне минуту своего бесценного внимания. — одна рука парижанина укладывает кисть Москвы на собственное плечо, а затем ложится ему на талию. Пульсирующей болью отдаётся уродливый ожог, расползшийся по левой щеке бывшей столицы России, и именно этого места бессердечно касаются губы Парижа. Боль вновь распускается в ране цветами мака. Москвич дёргается, щурится, на затуманенных глазах вновь наворачиваются слёзы но он, увы, не в силах отстраниться от мучителя. Не в силах оттолкнуть, не в силах даже упасть на колени пока ему этого не позволят. — Я не прошу. Я просто не позволю вам отказать мне в танце. Вы же умеете танцевать, не так ли? И на протяжении ещё десятков лет уже даже после того, как того несносного и невыносимо громкого, но прекрасного в своем очаровании Парижа не стало, Москва будет помнить этот поцелуй. Будет помнить танец среди языков пламени. Будет помнить, как босыми ногами ступает по холодному полу своей пустой квартиры как по битому стеклу и только от того, что ещё свежа в памяти та боль. Потому что никуда не денутся шрамы. Потому что невозможно забыть танец со смертью.