Блокнот

Слова, цокот и мягкое шуршание осыпающегося мела, перьевые ручки, шуршащие по глади бумаги. Бен писал свой конспект карандашом: так было меньше риска оставить чернильное пятно, да и это быстрее. В любом случае, на почерке это не отразится — всё равно он будет оставаться настолько нечитаемым, что нужно будет танцевать с бубном, чтобы разобрать значение каждого взмаха. Вернее, кому-то постороннему нужно это делать. Возможно, этому кому-то даже придётся проводить ритуал, в полнолуние выходить ночью в поле, три раза хлопнуть в ладоши, покрутиться и спать в песенку, чтобы потом звезды выстроились в понятные, читаемые надписи. Бена свой почерк не беспокоил. Если ему понятно — значит всё замечательно. Если ему, и только ему понятно — значит можно и мысли какие-нибудь вывалить, когда всё написал и ждёшь следующего потока слов, которые нужно будет записать, которые в дальнейшем пригодятся. Преподаватель рассказывал, повторял, чтобы вся группа всё записала, а Бен, который уже давно закончил, просто сидел и разглядывал мужчину. Поправил на носу очки (дома и за экспериментами — пенсне, а на людях он носил очки с тонкой оправой и большими стёклами, потому что пенсне лишь для работы), повертел нервно карандаш, порисовал какие-то чёрточки на полях блокнота, затем и вовсе перечертил (криво, косо, без линейки, но главное, что ему понятно), по словам преподавателя, ненужные чертежи, которые он сам в начале урока изобразил на доске для наглядности. Когда занятие закончилось, и все студенты покинули аудиторию, а Бен собрался уже выпорхнуть вслед за ними на занятие по анатомии, мужчина вдруг его остановил. — Бенджамин Гленгалл, если не ошибаюсь? Бен кивнул. — Только сейчас решили посещать мои лекции? — Меня заинтересовала ваша область науки. — Вы весь урок что-то черкали в блокноте. Могу ли я взглянуть на ваши конспекты? Бен вновь кивнул, поправил слетевшие на кончик носа очки и извлёк из сумки через плечо блокнот. Мужчина какое-то время изучал исписанные страницы. — Помимо моих слов вы записывали ещё и свои наблюдения… — Посчитал нужным внести некоторые уточнения. — Бен пару секунд понаблюдал за бегающими по листам глазами мужчины, а затем с долей заботы, которую почему-то все принимали за насмешку из разряда «я выше вас, я умнее», произнёс: — Может, вам зачитать вслух?.. — Э… — Мужчина, не отрываясь от чтения, мотнул головой: — Нет-нет, я понимаю ваш почерк. С уверенностью могу заявить, что это… Ваши мысли весьма интересны, а, главное, обоснованы. — Бен не смог сдержать тихой улыбки. — Если не ошибаюсь, вы ведёте к тому, что электричество можно использовать не только лишь в непосредственно бытовых целях? Бен кивнул, ощущая, как на лице расползалась улыбка: мужчина выглядел потрясенным, а его тёплые глаза словно выражали некое уважение. — Профессор Майкл Фарадей, — чуть кивнул мужчина, передавая ему блокнот. В глазах сияло искренне потрясение. — Можно просто Майкл. — Бен. — Рука профессора была сухой и тёплой. — Вы согласны с моими заметками? — Более того — я считаю, что вы с ними сможете добиться высот. — Профессор Фарадей сжал его пальцы чуть сильнее, улыбнувшись такой улыбкой, что не улыбнуться в ответ было невозможно. Всё их общение составляли вечера в лаборатории у Майкла. Бен там буквально загорался, ощущал себя живым. Особенно тогда, когда Майкл позволял ему тут оставаться, когда Майкл понял, что Бен и сам прекрасно все понимает. Майкл с самого начала не видел в Бене кого-то глупого и несмышленого. Потому что не может кто-то глупый и несмышленый мыслить так масштабно и развёрнуто, и мыслить о смерти так по-научному и открыто. Майклу его исследования не казались бредом. Строго говоря, тараканы есть у всех учёных, так что бред у них всех. Первые несколько вечеров в лаборатории Майкла ощущались так, словно Бен попал во дворец. Тут трогать было страшно, сюда дышать опасно, сидеть здесь как-то не очень культурно… Да и в жестах у обоих проглядывала некая обоюдная скованность, а в улыбках и глазах светилось искреннее восхищение друг другом: наставник восхищался умом ученика, а ученик знаниями наставника. Затем уже стало проще, свободней, а в какой-то момент они уже сидели — один на подоконнике, второй на столе, усыпанным чертежами и уравнениями реакций, — и пили дешёвый коньяк. В этом же коньяке растворились все эти «вы», неловкие движениями руками, в этом коньяке растворились цепи, не позволявшие им зайти дальше обычных отношений учителя и ученика. Майкл, безусловно, им гордился. Называл его своим другом, трепал по плечу, когда видел, как Бен с горящими глазами наконец-то получал верный ответ, исписав решениями всю меловую доску. Читая его наблюдения, доклады, записи и конспекты, Майкл не мог не улыбаться, иногда поднимал взгляд и натыкался на по-приятному самодовольный вид Бена, видя в нём себя. Такого же учёного, у которого мозги работают отлично от других людей. У них у обоих разумы — как механизмы. Машины, над которыми трудится Майкл. Замкнет — и всё, надо будет отдыхать и пытаться что-то делать сквозь больную голову и уставшие от недосыпа кисти рук. Если так замкнет Бена, Майкл будет пытаться вытащить его на свежий воздух, насильно будет кормить и поить. Если так замкнет Майкла, Бен будет делать ровно то же самое. И оба будут понимать, что это всё бессмысленно, потому что оба знают друг друга, как себя родного. Бен терялся в своих конспектах, крошке от мела и странном запахе, царившем в лаборатории Майкла. — Тут всегда стоит этот запах? — Да. Запах дождя, грозы. Элекричества. И это слово, такое острое на языке, было для них обоих как связующее звено. Лаборатория была их вторым домом. Да что там, они даже в кроватях своих квартир спали не так сладко, как тут, скрючившись на подоконнике или рухнув головой на стол. — Тебе надо поесть. — А тебе побриться. — Щетина выглядит благородно. — Не тогда, когда у тебя рубашка выглядит так, словно прошла все круги ада. Электричество витало в воздухе не только лишь чертежами и записями на доске. И не всегда в те моменты, когда Майкл, проверяя, вертел рычажок и радовался, как ребёнок, когда всё выходило так, как надо, как по маслу. И было вдвойне радостнее, когда Бен, стоящий тут же, выглядел не менее счастливым. Электричество иногда било, внезапными молниями проносилось под кожей. — Что ты… Что ты делаешь?.. — Проверяю, под напряжением ли диск… — Тыльной стороной ладони? — При ударе током происходит сокращение мышц. Если я начну проверять это, допустим, пальцами, то сжавшаяся ладонь схватит диск, и я не буду иметь возможности отдернуть руку. — Помрешь, значит? — Ну если кратко, то да. Электричество проносилось иногда в вида приятных мурашек, когда они оба, уставшие, проигравшие в битве со своими же наблюдениями («Да всё же верно, почему ответ такой?!..»), садились куда-нибудь на пол, и Бен ложился ему на бёдра. Вечер, лаборатория с тёплым светом газовых ламп и двое уставших учёных. Однажды в такой вот вечер безнадёги дешёвый коньяк заставил их сначала неловко соприкоснуться плечами, затем подтолкнул Майкла к тому, чтобы провести пальцами, испачканными в мелу, по щеке Бена, а после коньяк и вовсе пихнул их друг на друга, чтобы они соприкоснулись губами. Воздух пах летним дождём. — У меня гипервентиляция, — выдохнул Бен. В слегка подернутых алкогольной дымкой глазах плескалось счастье. Майкл снял с него очки для удобства. Поцелуи на вкус были как электричество и коньяк. Они оба одержимы идеей, мыслью, как и все, в общем-то, учёные, трудящиеся ради этого сладкого, похожего на томящую истому, ощущения в костях и сознании. И когда результат этой идеи оказывается живым, дышащим, стоящим прямо тут… Потрясающее ощущение, словно вынырнул из воды, где пребывал многие месяца, задержав дыхание. — Сто двадцать пять ударов в минуту, — шепнул Бен. Переплёл их пальцы, испачканные в мелу, и Майкл только губами поцеловал его висок, без слов говоря «При одном только виде тебя моё сердце стучит быстрее, чем кончается в моей лаборатории коньяк». Но они ведь учёные, им не нужны все эти слова. Из слов у них только теоремы, теории и сухое обсуждение. Без слов у них поцелуи, учащенный пульс и электрические касания. Бен улыбался рядом с ним, а Майкл ловил каждую эту улыбку. Всё рухнуло тогда, когда Майкл увидел труп на своём столе. Всё как в тумане, и возможно потому, что сознание игнорировало этот факт, такой вывернутый и ужасающий. Майкл смутно помнил, как Бен судорожно усадил его на стул, сунул в руки бутылку коньяка, а сам рухнул коленями на деревянный пол. За окном ночь, в воздухе запах грозы в поле, тёплый свет газовых ламп искрился на колбах с раствором, стоящими на столе и на волосах девушки, лежащей на кушетке. Мёртвой девушки. — Бенджамин, ты обещал… — Она из морга. П-послушай, Майкл, я… — Не буду я тебя слушать! — Майкл вскочил, кажется, свалив стул. Глянул на девушку и ощутил — нет, не ужас, не страх, — раздражение. Непонятно на что, непонятно на кого. Быть может, раздражение на гения Бена. — Ты дал мне слово, Бен, ты обещал, что… — Мне же надо было!.. — Нельзя нарушать законы природы! — Майкл едва подавлял истерику. — Я терпел крыс, закрывал глаза на кошек, но это… Бенджамин, пойми же ты, так нельзя!.. — Бен так и сидел на полу — взъерошенный, какой-то растерянный и пристыженный, как ребёнок. — Mortuus est mortuus! Слова о смерти не влияют, потому что сама смерть уже не влияет и не беспокоит. — Я так долго к этому шел, Майкл, понимаешь, очень долго. Я не могу так просто это оставить. — Не оставляй. Но не рядом со мной. Светлые глаза Бена затуманились, в них заискрилось электричество. — Майкл… — Нет. — Майкл покачал головой. — Верни её на место. Бен встал. В глазах — вызов. — Нет, не верну, пока не закончу, — раздражённо проговорил он. — Я не отвернусь от своей идеи, и ты это прекрасно, черт возьми, понимаешь!.. Они оба — гении. Они понимают друг друга, они знают друг друга, ведь частично делали это через касания пальцев к бёдрам и губами к губам. Бен повесил на плечо свою сумку, собрал несколько закрытых пробками колб, бумаги, взял в руки блокнот… — Ты один меня понимал, — пробормотал Бен печально и тихо, вперив потупившийся взгляд на обложку. Затем засунул блокнот в сумку. Майкл промолчал. Ему было нехорошо. Бен взял эту девушку на руки, Майкл помог ему пронести её незаметно — прикрывал спину своего студента до последнего. У ворот института они кивнули друг другу — и разошлись.