Я хочу крылья

Каждый хоть раз любовался закатом на море. Немногим удалось лицезреть, как вода стремительно меняет цвет — сначала она голубая, потом начинает розоветь, словно смущаясь чего-то, и только потом багрянец окрашивает воду, будто бы реки крови растекаются по самой поверхности, плотным, но тонким слоем закрывая море. Это зрелище незабываемо — вода слегка колышется, мелкая рябь проходит по ней, но, несмотря на это, водная гладь кажется единым целым — единым целым, накрытым тонкой, почти прозрачной, бордовой вуалью.  Но всё-таки ничто не сравнится с воздушной стихией в момент заката, ведь море, подобно зеркалу, лишь только копирует и отражает небо, забирает часть его красоты, немного искажая истинный облик. И цветá в небе ярче, чем на воде, и очертания облаков более размыты на водной глади, и рябь нередко мешает следить за переливами красок, и даже само дневное светило в отражении кажется тусклее.  За небом можно наблюдать бесконечно, и каждый миг будет неповторим, но во время этой бесконечности каждый день есть секунды и минуты, которые нельзя увидеть когда-либо ещё. То время, когда размазанные по небу облачка оттеняются солнцем и обретают прекрасную подсветку — свет, идущий откуда-то сзади, обволакивающий и окрашивающий края облаков в нежно-розовый (а может, в светло-бордовый) цвет. Это время, когда ты можешь, постепенно поднимая взгляд всё выше, увидеть всю гамму красного — от алого у самого заходящего солнца, до бледно-персикового где-то в вышине.  Сегодня закат был испорчен грозовыми облаками, тяжело нависшими над потемневшей землёй, и бурлящим от порывов сильнейшего ветра морем. Серые небесные громадины не пропускали ни толики света, излучаемого дневным светилом, поэтому мир стал… серым, даже светлым, но в то же время и безликим, будто потерявшим вмиг все яркие краски.  В таком закате была своя прелесть: линия горизонта пропала полностью, и вода и небо слились в единое, неразделимое целое. Казалось, будто стерта граница между двумя стихиями — и теперь их уже не разъединить. Она устало вздохнула. Этот город на берегу бескрайнего моря ни для кого не был красив, и только она всегда считала его завораживающим. Красота — понятие абстрактное, для неё красивыми были улицы, погружённые в чересчур глубокую тишину; полуразрушенные, испещрённые глубокими трещинами дома; погасшие фонари, пожухлая зелень на балконах с темными разводами и пустота, пустота, пустота…  Этот город был заброшен не из-за какого-нибудь природного катаклизма — просто люди стали уходить в большие города, один за другим, пока шаги последнего покинувшего городок не затихли. Казалось, здесь после этого остановилось время.  Она приходила сюда нечасто, но регулярно — в последний день каждого третьего месяца, вечером — и всегда поднималась на крышу одного и того же здания грязно-зелёного цвета. Очевидно, что это место было важной частью города, потому что ни один дом не был таким высоким и красивым. Больше всего внимания привлекала крыша: там, наверху, на широких выступах в углах красовались потрёпанные временем и непогодой статуи Зевса, Посейдона и Аида — греческих богов-олимпийцев. Четвёртый выступ пустовал, то ли из-за того, что статуя просто упала и разбилась на мельчайшие осколки, то ли из-за того, что жители так и не решили, кого же из других богов поставить, кого воздвигнуть на пьедестал наравне с тремя великими: Геру, или Афину, или Ареса, или Афродиту… Она сидела на краю выступа так, что её ноги болтались над пропастью с бушующим внизу морем. Белые гребни волн ярко выделялись на фоне серой водной глади и придавали пейзажу хоть какое-то разнообразие.  Ветер крепчал, и всё ясней его порывы слышались в мёртвой тишине. Тучи темнели и темнели, нагнетая напряжение и предвещая уже, пожалуй, неминуемую грозу.  Вскоре и впрямь первые капли упали на бетон и землю, поросшую густой, но сейчас уже пожухлой травой. Дождь постепенно разошёлся, распробовав вкус, и вода косой стеной полилась вниз, на безмолвный город, делая всё ещё более унылым и мрачным.  Она поежилась, попытавшись закутаться поплотней в черную кожаную куртку, но поняла, что затея бессмысленна, и немного отползла от края, сжавшись в комок у ступней Аида.  В темно-синих глазах плескалось столько тоски и отчаяния, что каждый, увидевший её в таком состоянии, наверняка бы подумал, что с такой тяжестью не живут. Но никто не увидит её такой, лишь море, небо и обветшалые статуи, глядящие на все кругом каменным, равнодушным взором.  Каждый раз, приходя в это безмолвное место, она совершала один ритуал. И этот день не исключение.  Она вдруг резко встала, подошла к самому краю и раскинула в стороны руки, словно готовясь взлететь — или же прыгнуть вниз. Тяжело дыша, будто сглатывая слёзы, стояла так, подставив лицо под крупные капли дождя и обжигающие порывы ураганного ветра. Глаза были крепко зажмурены, предоставляя телу возможность только чувствовать, ощущать… Но немного погодя, она открыла их и позволила себе окинуть панораму.  Она стояла так долго, пока не затекли руки, а ветер, дувший ей в спину, чуть не столкнул её вниз.  Медленно опустив руки и немного поморщившись от неприятного покалывание в мышцах, сделала маленький шаг назад и облегчённо вздохнула. Потрепав короткие темные волосы, чтобы стряхнуть с них воду, и проведя рукой по лицу, размазывая по нему капли дождя, она резко развернулась и вновь уютно устроилась у ног грозной статуи Аида.  Взревело и вспенилось море. Завыл ветер. Но она, невзирая на ливень и ураган, достала из внутреннего кармана куртки простой блокнот и дешёвую ручку и, задумавшись на секунду, начала писать: «Я хочу крылья…» Почерк был неровным, скачущим по клеточкам, однако ей было всё равно — читать-то было некому. Оглядевшись по сторонам, она резко качнула головой и продолжила: «"Глупое желание", — скажешь ты. А я соглашусь, да, но покачаю головой и мысленно возражу.  Знаешь, я одновременно и люблю, и ненавижу самолёты. С одной стороны — люблю летать, с другой — терпеть не могу крылья самолета. Самолёт создавался по образу птиц, но они хоть чем-то похожи на них? Разве может пластик и металл сравниться с перьями, переливающимися от малейшего проблеска света, гладкими, ровными, иногда красочными, а иногда неяркими, иногда мягкими, а иногда жесткими, но неизменно в какой-то степени… идеальными. Разве может эта грузная машина повторить то, что выделывают в воздухе птицы, повторить ту грациозность, с которой они парят, повторить точно выверенный взмах крыла, плавно изгибающегося усилиями мышц?  Всё, что человек пытается скопировать у природы, выходит глупо, несуразно и… неестественно». Она на мгновение замерла, потом что-то с ухмылкой вспомнила и продолжили писать: «А ты, кстати, видел робо-псов? Я только на картинках да по телевизору. Кому-то, может, кажется забавным, но я не признаю это человеческое творение. Меня смущают резкие движения робота, совсем не похожие на обычные собачьи; лай с электронными нотками, которые не скрывает лучшее звуковое оборудование. Но причём здесь вообще собаки, если речь идёт о крыльях?.. Ни собаки, ни люди не умеют летать — и в этом мы похожи. Забавно, правда?»  На последней фразе у неё вырвался непроизвольный смешок, но внезапно она погрустнела и аккуратно, почти с придыханием вывела:  «Но я недостойна этих крыльев… Почему? Потому что я киллер, убивающий собратьев за деньги. Тварь, моральный урод, изгой общества (часто пользующегося моими услугами, к слову сказать), стерва и… Как только меня не называли. «Откуда же у убийцы такая мечта?» — подумал ты, намеренно ярко выделяя слова «убийца» и «такая». Но какая «такая»? Возвышенная, быть может, глупая, странная? Но я ведь тоже человек, и мечта у меня человеческая! Да, именно человеческая, ведь только люди могут мечтать о несбыточном и чересчур высоком».  Закусив губу и на минуту отвернувшись, она глубоко вздохнула и вернулась к кое-где уже намокшему листку, резко поменяв тему: «Мои руки по локоть в крови… До какого-то времени я не понимала эту фразу. За много лет своей… работы я ни разу не запачкала руки даже по кисть, а тут по локоть. И только недавно я осознала, что кровь эта — не настоящая, не материальная, напротив, это что-то невидимое, тягучее, напоминающее вязкую грязь, которая с каждым очередным убийством вползает на руку всё выше и выше.  Первым убийством ты замараешь только самые кончики пальцев, но эта жижа крепко пристанет к тебе и будет ждать своего часа. Часа, когда ты снова убьёшь. И тогда она потянется вверх к костяшкам, протянется, словно живая, почувствовав, как ожесточается твоё сердце, как оно грубеет. А когда доберётся до плеч, она потянется к мозгу и завладеет им. В голове будет биться навязчивая идея, навязчивая мысль: «Я убил их всех… я… я», — а другой голос будет подначивать: «Да, да, только ты виноват в их смерти… Ты убил их…» Мало кто выдержит эту пытку — большинство сходит с ума или оканчивает жизнь самоубийством. Есть, конечно, люди, которые огорождают свой разум и продолжают жить, но и к их когда-нибудь настигнет… совесть.  Ты удивлен? Да, в моём понимании совесть — это та самая грязь, которой марают руки». Перечитав последнее предложение, она приписала: «…Странно звучит, однако». Кивнув, глядя куда-то в серую пустоту впереди, продолжила: «Я иду по лезвию ножа… Да, я иду по лезвию ножа, но, чёрт, мне это нравится. Мне нравится каждый день рисковать своей жизнью, нравится шататься на острие кинжала, нравится играть со Смертью в догонялки. Когда она водит, я ускользаю. Вот уже сколько лет.  Но иногда мы меняемся ролями, и вожу я, пытаясь поймать Смерть за… хвост? Не знаю, какая часть тела у неё крайняя, так что будет хвост. Я хочу узнать, как Она выглядит. Всегда, когда позволяет случай, я подхожу к своей жертве (если она ещё жива, конечно) и задаю всегда один о тот же вопрос: «Скажи мне, ты видишь Её?..» И каждый раз я слышу либо такой глупый вопрос: «Кого?» — либо едва слышный хрип. Вот сволочи, могли помочь, а сами…  Смерть заметает за собой следы». Поставив жирную точку, она с ненавистью уставилась в эту фразу, затем вздохнула.  «А я ведь знаю, что можно сделать — один шаг, стоя на краю обрыва. Тогда я встретилась бы с Ней лицом к лицу. Но этому не бывать. Никогда. Как прекрасен был бы миг свободного полёта — такой захватывающий, такой… необыкновенный. Но слишком короткий. Скажи, зачем торопить жизнь, если Смерть по-любому рано или поздно настигнет тебя? Да и крылья не вырастут в полёте. Крылья вообще не могут вырасти, потому что они — это видоизменённые, покрытые перьями руки. Только не говори мне, что удивлён. Ты что, птиц не видел? У них нет рук, у них ТОЛЬКО крылья! Дурацкие ангелы…» Брезгливо поморщившись, она пошевелила ужасно замерзшим телом и мелко задрожала, подумав о том, что была идиоткой, когда одела эту дурацкую куртку и неудобные штаны.  «Ангелы создали неправильное представление о «крылатых людях». Когда я жила в приюте, одна фанатичная монашка постоянно таскала нас по церквям и показывала картины, фрески, мозаики с разными святыми, но чаще — с ангелами, ангелами, с толпами ангелов… Уже тогда я их возненавидела. Мои соседки по комнате каждые вечер перед сном молились этим самым ангелам и просили их о новой, любящей семье, о вкусной еде… А я нет.  Уже тогда я не слишком верила в Бога, ну, а сейчас и вовсе твёрдо уверена, что его нет.  Я верю в Смерть, потому что вижу её чуть ли не каждый день. Я не верю в Бога, потому что не видела ни одного чуда, ни одного внезапного, беспричинного спасения. А сколько людей Ему молятся, скольким Он действительно нужен. И что в ответ? Тишина…» Недовольно осмотрев написанное, она покачала головой.  «Но я отвлеклась. Знаешь, мне интересно, кому я всё это пишу?.. А главное, зачем?!» Она вдруг резко вскочила на ноги и, отчаянно, громко закричав на одной ноте, с размаху швырнула ручку в небо. Потом как-то устало согнулась и прижала мокрый блокнот к груди, всхлипывая.  Вскоре она затихла — неугомонный холодный ливень остудил горячий нрав, а ветер задул фитиль. Сгорбившись, побрела назад, на ходу доставая ещё одну ручку, точную копию выброшенной, — она знала саму себя. Тяжело опустившись на холодный камень, опять взялась за написание: «А знаешь, зачем мне ещё, кроме полёта, мне нужны крылья? Чтобы сбросить маски. В небе они не нужны.  У каждого человека в шкафу, вместе с одеждой, лежат разные маски: заинтересованное лицо, радостное лицо, грустное лицо, сочувствующее лицо, злое лицо, любящее лицо, понимающее лицо и так далее…  Меня всегда забавляла одна вещь: человек очень любит, когда его слушают, понимают и жалеют. Будучи в положении, когда мне нужно войти в доверие, я просто подхожу к человеку и ненавязчиво начинаю разговор. Сама говорю мало, только слушаю — ну, как сказать, слушаю… Скорее, иногда киваю, поджимаю губы и вставляю короткие комментарии, что-то типа: «Да-да, точно», «Какой ужас!..» или «Понимаю». И человек ведётся — он выливает на меня все свои проблемы, терзания, недопонимания… Даже не пытаясь осознать, что мне на всё это плевать и что всё, что я делаю — показуха». Она хмыкнула и поднесла не пишущий конец ручки к губам. Потом грустно улыбнулась и вывела:  «А в небе я буду собой — в небе я не буду притворяться». Она вдруг перестала писать и с жадностью поэта, ищущего вдохновение, посмотрела наверх — туда, где до этого серые тучи быстро темнели, словно кто-то гасил подсветку, начиная с востока. В голове почти не было мыслей, и она яростно пыталась вспомнить, что же ещё забыла, что упустила. Тут на неё нашло вдохновение, и ручка, казалось, сама заскользила по бумаге:  «Кто-то из моих знакомых, знающих о моей… профессии говорил мне: "Ты можешь всё бросить, нужно только изменить внешность, сделать новый паспорт, забыть о карьере — и ты уже новый человек!" Никогда не слышала худшей ереси. Как можно, нацепив парик и напечатав на бумажке новое имя, забыть о всех тех людях, которых погубил?.. Как можно забыть их искорёженные предсмертной гримасой лица?  Не-ет… Убийства будут преследовать тебя до конца жизни, вопрос лишь в том, выдержишь ли ты это. Я не собираюсь убегать от себя самой, поэтому не пытаюсь всё изменить, стать «другим человеком». Ты ведь останешься всё тем же, изменится только оболочка. Нельзя поменять душу…» Стремительно темнело. Ей приходилось держать блокнот у самых глаз, чтобы хоть как-то различать то, что она написала.  «Сегодня моё письмо чем-то похоже на исповедь. Ненавижу исповеди. Ты открываешь своё самое сокровенное человеку, который, быть может, ничем не лучше тебя. Я снова отошла от темы — в который раз.  А вообще, на это есть объяснение. Мне кажется, что это моё последнее письмо. Я чувствую, чувствую позывы совести… и именно поэтому я согласилась на свою следующую афёру. Она безнадёжна… Шансы на удачу почти равны нулю.  Я скорее всего умру. И увижу Её — Смерть, которая так и не догонит меня, потому что я сама прийду к ней в руки». Из-за того, что бумага кое-где промокла, точка получилась размытой и неяркой.  Она глубоко вздохнула и приписала:  «P.S. А ещё я ненавижу птиц. Ты сейчас, наверно, возмутишься, потому что я всё говорю о крыльях, а тут вдруг птиц ненавижу. Но я могу объяснить: у птиц есть крылья, но разве они понимают, какое счастье им дано?.. Им дана возможность взлететь в высь, но разве они не жмутся к земле, выискивая пищу?.. Они похожи на людей, которые не понимают, насколько счастливы. И те, и те — жалкие… Я человек. И я тоже жалкая». Её рука дёрнулась в порыве написать что-то ещё, но она тут же завладела собой и откинула ручку в сторону: она больше не нужна, ибо писать нечего. Все мысли, все чувства остались на бумаге, на замызганных листках, которые она быстрым, резким движением вырвала из блокнота.  Осталось ещё кое-что. Медленно, словно смакуя каждое движение, она подошла к краю выступа — снова на растерзание ветру. Ураган остался тем же, только дождь по утих.  Она постояла немного и потом, резко выставив вперёд руку с зажатыми в ней листками, позволила себе расслабиться. Один за другим выскальзывали из обмякшей кисти бумажки, а она просто смотрела на их причудливый танец в потоках холодного воздуха и улыбалась. Но улыбалась без задорного огонька в глазах, без сожаления и без тепла — глаза её были пусты, будто бы все эмоции, которые терзали её до этого, остались там, на листках, вырванных из блокнота.  И только одну мысль она не доверила даже бумаге — свою самую безумную мечту, даже план: «Знаешь, если выживу, я подожду, пока мои руки не будут в крови по плечи, — и тогда отрублю их, чтобы вырастить себе крылья…»