вдохновляй меня на войны или новые стихи

we're a mess, you and i, but the truth is, you captivate me in ways no soul ever does.

***

Всё начинается с копья. Осень в Англии промозглая и сырая, не такая, как в обласканной знойным солнцем и солёными бризами Греции. Утром — густые непроглядные туманы, в которых не видать даже собственной вытянутой руки, а днём — капризно моросящие дожди, чьи холодные капли то и дело навязчиво норовят прокрасться за шиворот. Здесь пахнет тленом и увяданием, а шуршащая под ногами опавшая листва выдаёт любое, даже самое осторожное перемещение. Алексиос забирается повыше, и с уровня птичьего полёта Йорвик расстилается под ним неприветливой грудой серых, однообразных камней, утопающих в грязи. Один этот траурный вид вызывает хандру, и эллин никак не возьмёт в толк, отчего упрямые даны так охочи до этих земель. Обнаружив Головню, он примешивается к толпе, стараясь слиться с ней, насколько это уместно в его положении. Он одет, как дан, но смуглая кожа и акцент без труда выдают в нём чужака, и сами северные завоеватели, и жители Нортумбрии относятся к нему с оправданным подозрением. Для них — он ещё один потенциальный агрессор, ступивший на лоно англов с целью безжалостной интервенции. Но Алексиоса не интересует политика захвата. Аббатиса Ингеборга хитра, и отчего-то глядя на неё Алексиос вспоминает давно и бесславно усопшую Аспасию: обе были опасно мудры и полагали, что нет надёжнее способа укрыть свои ядовитые секреты, чем спрятать их прямо у всех на виду. Видят боги, настоятельница повторит её судьбу, и эллин намерен лично удостовериться в этом. Культ Космоса оставил немало шрамов на душе и теле Деймоса, пытаясь превратить его в идеальное оружие, и теперь он питал особую ненависть к двуликим псевдорелигиозным послушникам. Он выслеживал Ингеборгу скрупулёзно и достаточно томительно, выжидая удачный момент для того, чтобы нанести ей сокрушительный удар, а потому знал, что аббатиса, будто предчувствуя угрозу, никогда не выходила на улицы Йорвика без сопровождения. Но сколько бы она не пряталась за спинами замаскированных под неё женщин, копьё эллина всё равно разит ту, что должно. — Да примет тебя Земля, Мать всего, — он опускает умирающую настоятельницу на примятую траву, в расширившихся зрачках её стекленеющих глаз — его равнодушное отражение. Раньше Алексиос ощущал весь спектр эмоций, будь то изощрённое удовольствие, испытываемое Деймосом, праведная злость или избавительное облегчение, теперь же — ничего, и истребление тлетворных побегов Ордена превратилось в повседневную рутинную процессию. Иногда он думает, что чувства навсегда покинули его, что он уже утратил остатки человечности, став естественным продолжением рукояти, соединяющейся с острым, несущим смерть наконечником. Он поднимается с колен и стряхивает с копья кровь одним уверенным, резким движением. Его внезапный молчаливый зритель — широкоплечий дан с выбивающимися из-под наброшенного на голову капюшона светлыми волосами, держащий скрытый клинок — вроде того, каким сразили тирана Ксеркса — наготове. Их взгляды — тёплый янтарный и нордический небесный — сталкиваются, и впервые за долгое время Алексиос, наконец, чувствует хоть что-то. Рейвенсторп вдруг становится ему домом, а в правилах Алексиоса — нигде не задерживаться. Он помогает норвежцам совершать набеги и отстраивать поселение, и в стане этих — по мнению саксов — «дикарей», ему куда комфортнее. «Зачем тебе этот огрызок?», — простодушно интересуется Гуннар. Его хлебом не корми, принеси побольше слитков, чтобы ему было, чем занять беспокойные руки. — «На вид это копьё древнее, чем моя прабабка, давай я сделаю тебе новое». Алексиос тихо посмеивается, с почтительной бережностью держа семейную реликвию, дарованную ему сестрой — один из многочисленных и бесценных артефактов Ису. Гуннар — талантливый кузнец, но ему невдомёк, что это сломанное копье сразило немало врагов ещё в битве при Фермопилах; он ничего не слышал ни о греко-персидской войне, ни о царе Леониде, потомке великого героя Геракла в двадцатом поколении. Там, на горе Тайгет, где впервые за двадцать с лишним лет Деймос увидел свою мать, это копьё спасло ему жизнь. Став его единоправным владельцем, он не променял бы его ни что другое. Его странствие по миру длилось столетиями; он был свидетелем рождения и гибели целых цивилизаций, встречал и вынужден был отпускать много хороших людей, но, подобно жезлу Трисмегиста, копье Леонида, как константа в бесконечной череде перемен, по-прежнему оставалось ему верным. Его единственные, бессменные спутники в путешествии по вечности. «Мы верим, что Всеотец принёс в мир войну», — бархатный, обволакивающий голос Эйвора звучит почти убаюкивающе под треск поленьев в утробе очага, а, может, Алексиос выпил слишком много мёда. Норды были крепки, как и их алкоголь, не имеющий ничего общего с разбавленным водой греческим вином. — «И всякая битва начинается с копья, брошенного в сторону вражеского войска». Мерцающее сияние, расходящееся от костра, мягко подсвечивает его расслабленное лицо, и Алексиос больше не видит в голубых глазах Варинссона северного льда. Есть в них, скорее, нечто, что неотвратимо напоминает ему о доме — о бескрайнем, глубоком море, в котором он вот-вот утонет. Эйвор с почтением рассказывает ему про свои обычаи, про неспокойных богов, про суровую, неприступную Норвегию, и захмелевший эллин, рождённый в пышущем жаром климате, ловит себя на мысли, что хотел бы однажды постичь её жалящую холодом, снежную красоту. Алексиос не видит Эйвора с их возвращения из Западной Мерсии. Тот ускользает от него с изяществом настоящего ассасина, словно растворяясь в воздухе, стоит заметить светлую макушку или край его плаща. Длинный Дом пуст, в нём только Рандви, продумывающая над картой очередной возможный союз. Со спины она похожа на Кассандру, и Алексиос спешит сморгнуть навеянный ему игрой света и тени морок. «Эйвор избегает не тебя одного», — Рандви лишь пожимает плечами, но в её тоне угадывается не меньшее, чем у эллина, волнение. — «Дай ему время. То, что случилось с Иваром, не прошло для него бесследно». Ивар, сын легендарного конунга Рагнара Лодброка. Яблоко, что упало от яблони слишком далеко. Он обладал великим умом, но собственное неистовство погубило его, как чуть не погубило когда-то и Деймоса. — Ανιαζω, — Алексиос находит Эйвора у водопада и, опустив ладонь на его плечо, садится рядом на поваленное древо. Шум бегущей воды скрадывает чужой неуместный смех и громкие голоса, и в сгущающихся понемногу сумерках становятся различимее светляки, парящие над озером. Он уйдёт, если Варинссон прогонит его, и с готовностью останется, если так будет надо.