Доктор привыкает

Все мы неизлечимо больны. Я ничем не отличаюсь от этого человека, что рыдает, уткнувшись лицом мне в халат, и жалобно всхлипывает куда-то мне в плечо. Он умоляет меня простить его, захлебываясь словами, просит не говорить об этом никому. Я крепко сжимаю рыдающего человека, делая хоть какое-то подобие объятий, а на самом деле не даю ему шанс на побег. Я говорю ему, что, конечно же, не расскажу об этом случае никому, даже его родным. Веревка все так же висит на ненадежном крепление в потолке, а перевернутая табуретка валяется между кроватью и нами - сидящими на полу людьми, которые уже априори обречены. Рыдания становятся все тише, но мои руки все так же крепко удерживают пациента, хоть он и не пытается вырваться. Он просто молчит, переводит дыхание и пытается вернуться в реальность. Пытается приобрести надежду, которую он уже давно потерял, пытается ухватиться хоть за что-то в этой жизни, хотя, имеет ли это уже для него хоть какое-то значение? - Где ты взял веревку? – он съеживается, услышав этот вопрос, на пару секунд задерживает дыхание и замирает. Молчит. Не говорит и слова, только делает глубокий вздох до состояния, пока не заболят легкие, пока не закружится голова от переизбытка кислорода. Стены хосписа уже впитали в себя это нарастающее с каждым днем безумие новоприбывших пациентов, это постепенное смирение с неизбежным уже находящихся на грани людей; Этот цинизм и безразличие докторов, когда те планово обходят палаты, когда подсчитывают сроки жизни, и когда врут, глядя в глаза уже наполовину мертвым людям. Это первый день, как я работаю здесь. А это – моя первая ложь «во спасение», ведь я уже вызвал психиатра в палату, где сейчас сидим мы – я и неудавшийся самоубийца – на идеально ровно полу в окружении идеально ровных стен. Я не берусь высчитывать, сколько ему осталось жить с его диагнозом, из-за страха открыть для себя эту правду, знать, как скоро его сердце остановится, а болезнь сожрет полностью. Знать, сколько дней пройдет между его неудавшимся самоубийством и естественной смертью. Сколько дней он не выдержит. Человек в моих руках не боится смерти, иначе бы не завязывал так уверенно петлю на своей шее. Человек в моих руках не может ужиться с пониманием того, что с каждой секундой его жизнь приближается к мучительному концу; он не может смириться с осознанием своей ничтожности, а я не могу равнодушно на это смотреть, как это делают другие доктора. За окном стучит дождь, и я рассматриваю циферблат настенных часов, слежу за секундной, резко дергающейся, стрелкой. Понимаю, что с каждым движением этой стрелки человеку в моих руках остается жить все меньше. Закрываю глаза, но все равно слышу, как стучат часы. Через минуту мертвую тишину разрезает скрип двери, в палату входит еще один человек в белом халате и разрушает наш обреченный мир – меня и человека в моих руках. Психиатр хватает под локти пациента, старается вести себя как можно аккуратнее, но тот все хватается за мою руку, вглядывается пустым взглядом в лицо, безмолвно просит помощи. Его все равно выводят, ведь психиатр уже привык разрывать обреченных людей с их мнимыми надеждами в лице случайных докторов. И когда я пришел домой, переступив порог собственной квартиры, мне стало еще тяжелее. Я ничем не отличаюсь от своих же собственных пациентов. У нас просто разные сроки. Мне просто легче будет принять свою смерть, хотя, кто знает, что еще подкинет будущее. Но после сегодняшнего я будто ощущал, что мой мозг воспален, как у того человека, который сейчас, вполне возможно, до предела напичкан успокоительными из-за своей попытки самоубийства; который сейчас, вполне возможно, окончательно потерял связь с этим миром и понял, что не за чем и не для кого больше жить, когда осознал, что я – последняя мнимая надежда в лице случайного доктора – обманул его . И, наверное, в его сердце проникает смирение. И он, вглядываясь в идеально ровный потолок, успокаивается . И заботливые доктора, обещавшие ему скрасить последние дни жизни, вкалывают в вену препарат, который сделает за них всю работу. Который скрасит уходящие, как сквозь пальцы песок, дни. Меня сжирало внутри что-то, что уже не остановить. Внутри меня уже наверняка росла стена из равнодушия и цинизма, но пока я ее не ощущал. Мою ладонь саднило, ту, которую пару часов назад в отчаянном приступе держал обреченный. Наверное, никакое время не заставит меня забыть о моем первом дне работы в хосписе, не излечит колкую боль в груди, стоило мне только вспомнить пустой взгляд моего первого пациента. А таких пациентов на пути доктора – сотни. И доктор привыкает.