***
Мы втроём — я, мой брат Костя и наша нянечка Варя — стоим у речки. Варя молодая и красивая: у неё румяные, круглые щеки, пухлые губы и ярко-голубые глаза. Я люблю её. Она ласковая и очень добрая. Мы ожидаем... Я наблюдаю, как по тёмно-синей воде плывут весенние льдинки. Воздух пахнет сырой землёй. Я укутан так плотно в шубу и платок, что дышать могу только через нос. Варя подпрыгивает на месте от нетерпения и дышит на замерзающие, красные ладони. Стук копыт и на дороге и я вижу приближающуюся к нам огромную карету с золотым гербом. Варя хватает нас с Костей за руки и тащит к ней. Дверь открывается и я вижу отца и маму. — Скорее, Ваше Высочество, я на полчаса с ними отошла... — А вещи? — Господь с вами, с ними нам было не уйти... — Маша, всё купим по дороге! Ничего не нужно! Мы с Костей забираемся внутрь. Нас обнимает и целует крепко мать и белый мех от капюшона её шубки щекочет мне нос. Я чихаю. Отец Варю горячо благодарит и держит, краснеющую, за руки. Я вижу, как делается недовольным мамин взгляд. Мы садимся на просторное сиденье. Отец весел и щиплет нас за щеки. Мы едем очень быстро. Я припадаю к окну и смотрю, как проносятся мимо всё ещё голые деревья и лента реки бежит змейкою вдоль дороги. Родители тихо переговариваются между собой на немецком. Я не понимаю. Мне неинтересно. — Алексаша, хочешь леденец? — папа достал откуда-то красный петушок на палочке. И второй такой же для Кости. Я беру леденец и говорю «merci». Костя начинает свой сосать, а я кладу свой в карман.***
Мне снится, что мы летим. Что карета, разгоняясь, взлетает в воздух, словно в сказке, и кони нас несут куда-то в высоту... Я проснулся от шума. Мы всё ещё едем, и я вижу, что отец сидит весь красный и на лбу его так жутко вздулась жила. Шум.. Снаружи шум. За окном смеркается и в отражении стекла дверцы я вижу отблески факелов. Они летят за нами... Погоня! — Тормози!!! — кричит кто-то снаружи. Мама закрыла руками лицо. Карета замедляет ход и останавливается. Несколько секунд мы всё сидим неподвижно в полной тишине. Скрип снега снаружи... Я знаю, что произойдёт потом. — Ваше Высочество! — дверь резко распахнулась. Огромная фигура заслонила вся собой проход. — Ваше Высочество, ну что же вы делаете... Ну, не глупите! Полно! Ведь это воровство — так увезти детей! — Григорий Григорьевич... Я не ручаюсь более... Отойдите... — голос отца такой, что я в испуге прижимаюсь к матери. Он поднимает руку, и я вижу в руке его пистолет. Он направляет дуло на мужчину. — Ах, Павел, нет! — вскрикивает мама. — Павел Петрович... Ну что ж... Стреляй... — мужчина спокойно выпячивает грудь. — Кровь мою прольешь... И на глазах своих детей? Несколько секунд... Дрожащая рука отца опустилась, став безвольной. Я слышу тихий стук — пистолет упал на пол кареты. — Мария Фёдоровна. Соблаговолите... Мальчиков-то отпустить. Со мной поедут... — Нет!!! — мама в отчаянье хватает меня и Костю и прижимает с двух сторон к себе. — Маша. Отпусти. Отец смотрит куда-то вниз. Парик на нём нелепо съехал. Я вдруг понимаю, что он очень маленький. Особенно в сравнение с большим мужчиной... и тот нас заберёт. — Саша, Костя, выходите. Брат вылез. Я сижу. Они всё четверо теперь в недоумении. Но я придумал так — сидеть. — Александр, немедленно наружу! — отец хватает меня за рукав и подтаскивает к выходу. Больно. Грубо. Всего на мгновение я вижу его лицо — оно всё искажено. — Подожди! — мама бросается целовать меня и лицо её и губы мокрые от слез. Ещё минута и я на улице, на снегу. Стою, держа за руку князя. Потёмкин, сняв шапку, смотрит на отца. — Ради Христа... Павел Петрович... Не держи зла... негоже так. Сам понимаешь. Дверь захлопнулась. Карета тронулась. Я руку сую в карман. Хочу достать свой петушок и обнаруживаю, что в кармане пусто. Варе дали десять ударов плетьми. Мне было жалко её. Я хотел за нее заступиться. Я просил бабушку Варю простить и оставить со мной. И она мне обещала. Но Варю я больше так и не увидел.***
Просторная комната с белыми стенами и античными бюстами освещена только тусклым светом подсвечников на камине и на столе. Наша мраморная гостиная в Павловске. Я вижу маму, она сидит за маленьким кофейным столом, положив руку на округлый живот. Она ожидает ребёнка — мою сестру Александру. Но пока нас с братом только двое... И мы — короли. Я сижу, спрятавшись под столом. Как я там оказался? Мать бросила шаль в разноцветных цветах и она прячет меня от взглядов засидевшихся взрослых. Отец ходит туда-сюда по гостиной, как обычно, правую руку заложив за спину. В глубоком кресле, в профиль ко мне, сидит пожилой, тучный мужчина. Он, как и отец, без парика и на руке его играет, отражая свет от свечей, рубиновый перстень. — Я мог остаться. Они ясно дали понять, что готовы оказать мне поддержку и дать убежище... — взволнованный голос отца. — Никита Иванович! Мне на всё что я вижу здесь тошно смотреть! Мужчина что-то ему отвечает. Они говорят по-русски, но слов мужчины в кресле мне не разобрать. Отец подходит к маме и берёт её за руку. Подносит ладонь ее к губам и целует с почтением и нежностью. Я вижу, как смотрит она на него... Совсем другими глазами. Следит за каждым его движением... Шагом. — Мы не могли оставить наших детей. Это немыслимо. Правда же, дорогая? — Да, Пауль, да! Она всегда так смотрит и только на него одного. Как будто бы никого нет другого, кто её интересует. В этом взгляде не просто любовь, в нем есть какое-то маниакальное обожание. Отец взволнованный, резкий, суетной, и в нём столько энергии! Лицо его, молодое, живое, так вдохновенно, когда он говорит. Я наблюдаю за ним, словно смотрю настоящий спектакль. Глаз не оторвать... А когда в какой-то момент он разражается открытым, заразительным смехом, я едва сдерживаюсь и рот прикрываю, чтобы тоже не за хихикать у себя под столом. — ...конституция... Да, Никита Иванович, я, конечно же, помню... Я ничего не забыл. Бог даст, на ближайшем собрании государственного совета решится вопрос о моей роли в наших делах. Я от своих взглядов отказываться не собираюсь! Я матушке скажу всё как есть. Да не беспокойтесь вы, я знаю, какой нужно взять здесь тон. У меня есть моё право. Что? С чего вы взяли, что она рассержена на меня? Ведь я вернулся при всех прочих... Ох, взгляните, что я вам из Берлина привёз! Он бросается к тому месту, где прячусь я. Я вижу его светлые туфли с тяжелыми, красивыми пряжками, которые подходят совсем близко и вновь удаляются от стола. Он задевает рукой шаль и она сползает, закрывая обзор. Теперь я только слышу восторженные охи и возгласы взрослых. Я зеваю и хочу спать, но не могу выйти и себя обнаружить. Внезапно кто-то резким движением срывает мой покров со стола. — Алексаша! А ты здесь откуда, разбойник? Отец вытаскивает меня из-под стола и берёт на руки. Я смущённо утыкаюсь лицом в его плечо. — И ведь надо же где притаился! — он совершенно не рассержен и даже смеется. — Они приехали на целые выходные... Саша первым делом обстоятельно изучил всё углы. Вчера я нашёл его в книжном шкафу. Прятки — его любимая ныне игра. Через три месяца нам будет шесть. И спрятаться нам все сложнее. Отец говорит это всё, гуляя со мной на руках так же точно по комнате, и я вижу совсем близко его смеющиеся, в лучиках первых морщин серо-голубые глаза. — Глядите, хитрец притворяется, что уснул... Ах, Никита Иванович... Вот оно — моё счастье и богатство! Мои дети. Нет радостней ничего, чем сокровище это каждый раз находить в шкафу... Как я скучал без него и без Кости! Он щиплет меня за щечку и целует. — Я отнесу моего мальчика спать и вернусь к вам и мы продолжим наш разговор. Мы идём в нашу детскую по пустынному коридору, поднимаемся по лестнице вверх. О, эти короткие драгоценные минуты, когда он так близко со мной, что я чувствую тепло от его дыхания возле шее и ладонь, лежащую у меня на спине! Я ощущаю триумф — он нашёл меня и теперь сам уложит спать. Обязательно перекрестит и тихонько поцелует в лоб со словами: «Господи, сохрани...»***
Зимнее, белоснежное поле под Царским селом. То самое, которое я часто видел во сне. Это был последний день масленицы. Праздничные гулянья, на которые собирался весь двор. Вокруг смех и веселье, запах сладкого теста, костра. Я стою рядом с нашей бонной, она дает мне большой желтый леденец. Он мне не нравится. Я хочу красный. И я знаю, что ненавижу её. Императрица в роскошной белой собольей шубе идёт в сопровождении князя Потёмкина. Слева, хмурясь, глядя и в землю, заложив руки за спину, шагает мой отец. Удивительно, но он выше ростом, чем бабушка... А князь Потёмкин просто огромный и в своей распахнутой шубе похож на большого медведя. Они, все трое, вдруг останавливаются и какой-то ведут разговор. — Ваше Высочество, — бонна присаживается рядом на корточки и протягивает мне леденец. — Ну, сладенький зайчик, ну конфетку возьми... Гляди, какая вкусная! Она сует леденец в рот и, пососав, вновь даёт мне. Я чувствую отвращение, беру леденец и со злости швыряю его прямо в снег. — Ах ты, маленький гаденыш... — с лица бонны при этих словах не сходит фальшивое, слащавое умиление и от того оно кажется ещё более мерзким. — Я покажу тебе, как кидать... Она берёт меня за воротник шубки, как будто желая поправить, и сжимает его, вперив в меня свои злые глаза. Она тоже меня ненавидит. Я ощущаю, как пахнет у неё изо рта. Она говорит такие слова... Грязные... Непонятные. Они отвратительно пахнут. Она пугает меня и я, заплакав, бегу от неё. Подбежав к бабушке, я хватаюсь за полы её шубы и кричу: «Mary обзывает!» Императрица гладит меня по голове, но её взгляд, раздраженный, обращён в сторону на отца. Я вижу его поджатые губы и напряжённый, чуть дрожащий подбородок. — Сашенька, сейчас будут поджигать чучело. Хочешь пойти посмотреть? Бабушка всегда делает вид, что слушает, но не слышит, что я ей говорю. Я уже ей говорил про Мари. Императрица добра, она ласкает меня и утешает, но её не наказывает. Почему? Она мне не верит? Я иду рядом с ними какое-то время, держа ее за руку. Я слышу их разговор. — С Куракиным кончено. Он достаточно доставил проблем. Мне эти ваши дела... совершенно не нравятся. — Он мой друг. — Выбирайте лучше друзей, Ваше Высочество. — В голосе бабушки прозвучала ирония. — Он дурак и дураком выставляет тебя. Где это видано в твои годы ребячится и в эти богомерзкие масонские игры играть? Никто из них не обращает внимания на меня. Я отпускаю тёплую полную руку и отхожу в сторону. В центре поля огромное чучело и вокруг него толпится народ. Чья-то рука перехватает меня и я вижу Мари. — Что? Нажаловался своей бабке? У-у-у-у... ябеда! Она ведёт меня за руку и мы идём прямо к чучелу. Я стою и смотрю, как подносят пылающий факел к нему. Пламя быстро и с треском схватывает сухую солому. Слышен радостный крик. Я чувствую, как внутри меня всё так же горит. Мне кажется, что нарисованные на холщовом мешке синей краской глаза смотрят на меня с безмолвным упрёком. Мне известно уже о Христе и языческий ритуал сожжения чучела кажется страшным. Чёрный дым поднимается ввысь и мне кажется, что у чучела тоже есть душа, только другая. Соломенная. Мне жалко его. Оно было создано, чтобы сгореть. Вчера умерла моя собака. Маленькая, белая болонка Люси. Я лёг спать с ней в кровать, а когда проснулся, она была уже мертвой. Я долго не мог это понять. Я думал, что она крепко спит и пытался её разбудить. А Мари мне сказала: «Твоя Люси ушла и уже не вернётся.» Я спросил её: «Куда же она ушла?» «Туда, куда все рано или поздно уходят. И мы однажды уйдём.» Это смерть. Я незаметно высвобождаю руку из противной мокрой ладони Мари и протискиваюсь сквозь толпу. Никто не пытается меня удержать и я спокойно отдаляюсь от всех и бреду в сторону, прочь от людей. Постепенно гул голосов становится глуше. Я отхожу в поле уже далеко. Местами снег почти что растаял и видно проступивший влажный чернозём. Скоро весна, на свет пробьётся трава и начнётся новая жизнь. Жизнь... Я думаю о том, что любая жизнь однажды оборвется, но человек не может вырасти заново, как трава. Неужели и меня однажды не станет, как и Люси? Не станет совсем? Почему никого все это совсем не волнует? Ведь все мы умрем, но если Господь задумал рай и ад для людей, то куда уходят животные? Есть ли у них душа? Что если у каждой вещи она существует? Я иду так, размышляя и не замечая дороги, и мысли эти целиком занимают меня и мне кажется, я никогда не смогу жить как прежде. Впереди высится маленький деревянный домик-беседка. Я забираюсь в него и сажусь в угол на лавочку, чтобы поплакать. Слышу, как над крышей летает, громко и злобно каркая, ворон. Я думаю, что никто не хватился меня и если я умру, то, может быть, они немного поплачут и быстро забудут. Закрыв глаза, я пытаюсь представить, будто меня уже нет и становится очень страшно. Мне так жалко себя... жалко всех на свете людей, ведь они тоже однажды умрут. Я думаю, сколько я проживу. Мне кажется, что очень мало. Но может быть, лучше пораньше и умереть, чтобы не привыкнуть слишком уж к жизни. — Алексаша! Господи, вот куда ты забрался! Я открываю глаза и с удивлением вижу отца. Он заглядывает в мой маленький домик и на лице его тревога и облегчение. Я понимаю, что заснул. — Ты знаешь, как все перепугались? Не стыдно тебе? А ну, живо вылезай! — его строгий голос заставляет беспрекословно подчиниться. Я ему подчинялся всегда. Он рассержен, но его негодование быстро проходит, когда он слышит мой серьезный вопрос: — Papa, что со мной будет, когда я умру? Откуда мы знаем про рай и про ад, если после смерти никто ведь не возвращался оттуда? В глазах отца удивление и непонимание сменяется вдруг... состраданием. Мне кажется, он понимает весь мой страх и всю эту тоску. Может быть, он чувствует так же? — Я не знаю, Саша. Никто об этом не знает... — он садится на корточки возле меня и берет за руки. — Почему ты об этом спросил? Я пожимаю плечами. Почему-то ответ его, честный, меня успокоил. Он тоже не знает, значит, может быть, тоже боится. Мне нравится в нем то, что он мне никогда не врет. — А что рая и ада нет... то нет и самого Бога? Где мы будем тогда? — я говорю это шепотом, как секрет и с испугом. Он вдруг меня обнимает и берет на руки. Он ВИДИТ меня. Он один только видит по-настоящему. Я очень его люблю. — Человек так устроен, чтобы здесь... — он указал пальцем мне на лоб, — сомневаться. Но у нас есть два ума. И вот тот, что есть здесь... — он приложил руку к груди, — в сердце. Он не может никогда ошибаться. Бог всегда здесь.***
Шёл сильный дождь. Мы ехали с отцом в карете и почему-то вдвоём. Он тревожен и мрачен и думает о чём-то плохом. В такие минуты я почему-то уверен, что думает он обо мне. Но мне кажется, что тогда он не часто сердился, особенно с нами, с детьми. Вот карета остановилась, отец взял свой большой чёрный зонт и открыл дверцу. Мы выходили и вдруг откуда-то, словно из воздуха, появился пожилой человек. Длинная борода его, абсолютно седая, была как-то необычно подстрижена. Он не был нищим, напротив, был богато одет. Он снял свою шляпу и упал к ногам отца и, простирая к нему руки, заговорил на каком-то странном, неизвестном мне языке, как будто умоляя о чем-то. Почему-то появление его страшно напугало отца, он отшатнулся и залез обратно в карету, захлопнув за собой дверь. Я помню в отчаянье припавшую к стеклу руку. На её запястье с внутренней стороны татуировка. — Поехали!!! — крикнул отец кучеру и карета сорвалась с места. По вискам отца стекал пот, а на лбу от напряжения снова вздулась эта страшная синяя жила. Я забился в угол сидения подальше. Он посмотрел на меня, глядящего на него во всё глаза. — Не говори никому, что ты видел. Понял меня? Никогда! Я вспомнил. Старик повторял по-латыни: «Obsecro te, domini». На запястье незнакомца был изображён тот самый знак, что был на платке убитого индуса.***
— Да, Ваше Высочество, теперь одну неделю вы и ваш брат будете проживать у ваших родителей, другую — здесь, с нами... Протасов произносит эти слова с удручением, приложив руку к груди. Новость эта потрясает и радует и пугает меня. Видеть отца каждый день — испытание, но оно делает меня совершенно счастливым. Я о таком не мог и мечтать. — Идите скорее к вашей бабушке, они вас ожидают... Пока соберут ваши вещи. Я спешу в личные покои к императрице, стараясь не слишком бежать, чтобы не быть запыхавшимся. Я знаю, что не должен показывать ей своей радости. Это её огорчит. Я застаю бабушку в спальне. Она сидит у окна с задумчивым и несколько по-театральному скорбным лицом. Мне кажется, что она, едва заслышав шаги мои за этой дверью, приняла эту позу. Я так же делаю грустное лицо перед ней. — О, мой дорогой... Иди сюда. Мне нужно сказать тебе пару слов... Я сажусь подле неё в обычной позе учтивости и внимания, которая так нравится ей. Мы оба всегда делаем всё, чтобы быть довольными друг другом. — Тебе сообщили уже о небольших переменах... в нашем домашнем укладе? — она улыбается, но глаза её чуть увлажнены, будто от слез. — Твои родители давно меня упрекают, что мало видят своих сыновей. Ты будешь неделю теперь проводить у них... Я опускаю глаза. — Но, может быть, ты не хочешь? Я не стану заставлять вас с Костей. — Нет, я против этого ничего не имею. — Внезапно я вспоминаю о важном. — Но как же мои занятия с господином Лагарпом и другими учителями? — Твой отец согласился с условием, чтобы Лагарп поехал с тобой. Он уже здесь. Мы обедаем вместе и после обеда ты и твой брат поедете с ним. Всё это кажется невероятным. Я смотрю на императрицу и не знаю, как одновременно мне показать бесконечную ей благодарность и при этом не обидеть её своим рвением. — Саша, ты будешь жить у отца неделю, и он, возможно, о чём-то будет с тобой говорить. Эти разговоры могут показаться тебе странными и я прошу тебя, если так будет, рассказать об этом непременно всё мне. Она говорит это мягко и вкрадчиво, одним голосом своим внушая правильность своих слов. Я молчу, не в силах ответить на это ей ничего и по лицу моему она понимает, какие чувства во мне вызвали эти слова. — Я беспокоюсь о твоём отце. Но мне он не доверяет, ты знаешь. Я опасаюсь, что он попал под влияние людей, которые могут всем нам причинить вред. И если тебе он что-то расскажет... Попросит... Теперь мне понятно это внезапное разрешение переехать к родителям жить. Я отвечаю, что сделаю всё, что в моих силах, но я не собираюсь ничего ей говорить. Я ощущаю обиду на неё и раздражение. </i>***
Я помню... Мы с отцом вдвоём стоим на главной лестнице в Царскосельском дворце. Мы должны спуститься вниз, чтобы ехать. Отец берёт меня за руку и мы начинаем спускаться вниз по ступенькам. В какой-то момент его шаг замедляется и мы останавливаемся. Что-то не так... Его рука тянется к воротнику своей блузы расстегнуть пуговицу. Я чувствую, как пальцы до боли стискивают мою руку и с ужасом вижу, как лицо отца сводит судорогой. Он падает, и если бы я не схватился свободной рукой за перила, то упал бы вслед за ним. Я выдергиваю руку, не в силах удержать его, и беспомощно наблюдаю, как он скатывается с лестницы вниз. Я громко кричу и бросаюсь наверх, призывая на помощь... Я помню, как несколько человек на руках несут отца до комнат императрицы и кладут на кровать. Бабушка подходит к нему и склоняется, а он, вдруг, так страшно кричит... Я убегаю из комнаты, закрыв уши, но этот крик догоняет меня. Перед моими глазами лицо отца за секунду перед падением. Я не могу забыть его... По коридору бегут какие-то люди. Один из них спотыкается, роняет таз с водой и я падаю, поскользнувшись, сильно ударяясь затылком об пол. Никто не обращает на меня в тот момент никакого внимания. Мне так страшно... Императрица стоит у окна, её лицо напряжено и она с силой кусает свои губы. Мне кажется, она очень напугана. Рядом с ней стоит Виллие... Да, это он. Тогда он не носил ещё бороду. Они говорят и я слышу, как он произносит: — Ваше Величество, увы, дальше будет становится всё хуже... — С ним это было уже один раз. О чем он? Я хочу подойти и спросить и делаю шаг к ним, как меня опережает подбежавший лакей. Он говорит, что у моей матери начались роды раньше срока. Я впервые вижу панику на лице бабушки и это пугает меня. Она не бывает растеряна... она всегда знает, что надо делать. Ко мне подходит Протасов. Он уводит меня в мою спальню и там запирает совсем одного. Он ведёт себя со мной грубо и не отвечает ни на один мой вопрос. Я стучу, кричу и умоляю отпереть мою дверь. Запирать можно только собаку, а я не собака, чтобы меня запирать. Никто не отзывается... Я ложусь на кровать и почти сразу же засыпаю. Мне снится, как снаружи слышится грохот сапог. Шаги приближаются... Я знаю, что кто-то войдёт, чтобы мне сообщить страшную новость. Дверь приоткрывается и в помещение въезжает... доска. Чёрная доска для уроков. На ней белым мелом по-русски написано «СМЕРТЬ». В ту ночь родилась наша Катя. Мама при родах едва не умерла, как потом мне сказали. Я сидел до позднего вечера один в своей комнате и слышал, как за стеной плачет мой брат. Первым, кто пришёл ко мне в тот вечер, был мой учитель Лагарп. Он сидел со мной на кровати и объяснял, что меня заперли, чтобы я был в безопасности и императрица переживает, что я испугался. Я неделю с этого дня не видел отца. Я помню, что подозревал даже, что он умер, а мне не сказали, чтобы меня не расстраивать. Я думал, что бабушка, говоря, что с ним всё хорошо, мне врёт. Потом он пришёл ко мне сам. Совсем ненадолго... он выглядел очень плохо и у него была странная, замедленная как будто бы речь. Я так и не узнал, чем он был болен, и что случилось в тот день. Я слышал только, что мой отец в последствие думал, что бабушка хотела его отравить.***
Весь день после сеанса гипноза Александр чувствовал себя странно. Он не помнил ничего о самом процессе, но Эттингер смог записать то, что он говорил. Когда Максим после показал ему записи, воспоминания вдруг ворвались в его мозг и Александр совершенно все вспомнил. Всё, ровно до 1788 года. На этом моменте образы прервались, потому что Максим решил закончить сеанс, сказав, что они оба не должны перенапрягаться и нужно осмыслить «пришедшее». Оставшийся день Александр не мог нормально заниматься делами и рано ушёл к себе, попросив никого к нему не пускать. Перед тем, как лечь спать, он, чтобы хоть немного отвлечься, решил зайти в спальню к жене и попросить, чтобы она ему почитала. Часто заходя к ней теперь по вечерам, он вдруг только теперь заметил, как еще сильнее Елизавета похудела за последние месяцы. Её тонкая кожа как будто иссохлась и лицо постарело, под глазами были круги. Александр знал, что никогда не услышит от жены ни на что жалоб, и если она больна, то могла и скрыть от него... Его окатило волной страха. Потерять единственного оставшегося у него друга сейчас! Знание, что она любит его, любит теперь, когда казалось бы уже поздно, когда он несёт на себе весь этот гнёт, давало надежду. Как ужасно будет ее потерять! — Вы так бледны сегодня, мой друг... Вам нездоровиться? — ласково спросил он, коснувшись кончиками пальцев её тонкой руки, лежавшей на подлокотнике кресла, когда она закашлялась и перестала читать. — Ничего страшного. Небольшая простуда. — Я думаю, вам было бы полезно съездить куда-нибудь отдохнуть. Куда-то на юг. Я бы даже сопроводил вас, если мне удастся разобраться с делами... — он не понял, как эта мысль в эту секунду пришла к нему. «Уехать... бежать... быть подальше отсюда... скоро здесь произойдет страшное...» Поцеловав её в лоб, он ушёл к себе, чувствуя нарастающую боль в голове. Он лёг в постель рано, впервые за последние десять недель приняв вновь лауданум, но всё равно долго не мог заснуть и проснулся ещё затемно. На часах было почти пять утра. Он поспал совсем мало, часа четыре, но сон больше не шёл. «Отец всегда вставал в пять утра...» — почему-то подумал он. Долго ворочался и не хотел звать лакея, воображая, с каким тот придет снова лицом. Всё чаще теперь слуги страдали от его вызовов среди ночи или рано с утра. Он мог попросить принести ему чаю, поесть, затопить печь посильнее или дать какое-то нелепейшее поручение и просто все для того, чтобы не быть одному. Позвать хоть кого-нибудь лишь бы удостовериться, что на его зов придут. Позавтракав в шесть, Александр был в своем кабинете к семи, и, едва дотерпев до девяти часов, велел позвать к нему Аракчеева. Он знал, что последние полгода взвалил на Алексея такое количество поручений и дел, что это было просто бессовестно. Он дергал его по самым ничтожнейшим поводам, по всяческой ерунде, желая как будто бы показать этим: «Смотри, как ты мне нужен! Видишь, как ценю я тебя!» Александр в напряжении ходил по кабинету, то и дело присаживаясь и пытаясь углубиться в бумаги. Он не понимал, что с ним происходит — его сковывала сильнейшая тревога и он ощущал ее буквально физически в одеревеневших руках и ногах. Около половины одиннадцатого в дверь, наконец, постучали. Александр бросил «входите», намереваясь уже отчитать Алексея за то, что тот явно не торопился его посетить. В кабинет же осторожно ужом проскользнул молодой человек с буквально блестящими от помады темными волосами и аккуратными усиками и, щёлкнув каблуками сапог, отдал честь. — Вы кто? — Александр в недоумении уставился на него, даже не пытаясь казаться любезным. — Петр Андреевич Клейнмихель к вашим услугам-с, Ваше Величество! — отрапортовал он с потрясающей дикцию скоростью. — Я Алексея Андреевича адъютант. Неужто не помните? Александр не помнил, хотя помнить был должен... Адъютант Алексея? — Да-да..я вас не сразу узнал... — пробормотал он в лёгком смущении. — Где Аракчеев? Я за ним посылал. — Алексею Андреевичу не здоровиться. Дома-с. Я заместо него. Готов выполнить любое самое взыскательное поручение с радостью! — мужчина расплылся в приторно-слащавой улыбке. Александр, не веря глазам своим, смотрел на него и думал: «Боже... до чего отвратительный тип!» — Алексей Андреевич болен? И что же, давно? И серьезно? Я не знал. — С неделю-с. Инфлюэнция-с. — Тогда можете быть свободны. У меня к Аракчееву... личное дело. Я лучше... сам его навещу... — неуверенно произнес Александр, видя заметное разочарование на лице Клейнмихеля. Едва тот, тщательно кланяясь, покинул его кабинет, Александр бросился писать Алексею записку. Он вдруг осознал, что вот так незаметно, в несколько месяцев вокруг него как бы сам собой сформировался круг новых людей. Разумеется, он сам подписывал их назначение, по-другому и быть не могло, но все они — чужаки. Он не знал их. Он забывал их лица и их имена. Откуда вокруг него взялись все эти люди? Как может он им доверять? А как мог Алексей направить к нему своего адъютанта, сказав «себя заменить»? Следом в голову полезли совсем уже мрачные мысли. Раз Алексей дома, значит, болен серьезно. А что если... он тоже умрет? У Александра перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он с ужасающей ясностью понял, что остается один. Никому нельзя верить... — Ваше Величество, к вам господин Сперанский. Со срочным докладом. — Подняв голову, Александр увидел, как на него с легким испугом смотрит его секретарь. — В-вы... здоровы? — Да! — рявкнул он, вскакивая. — Пусть войдёт! А как ты ко мне вошёл так без стука? Чтобы впредь не было такого! Секретарь покраснел, потом побледнел и, бормоча извинения, вышел. В кабинет своей обычной, лёгкой походкой зашёл Михаил Сперанский. «Ну вот же... Хотя бы тебя я и знаю... что ты негодяй...» — подумал он про себя, но вслух произнёс: — Присаживайтесь, Михаил Михайлович. Рад видеть хоть вас.