V. Исповедь

Рано утром 31 декабря Леопольда и Анну разбудил громкий стук. Встревоженный мужчина открыл дверь и увидел двух полицейских. — Вы Леопольд Брейер? — спросил один из них, глянув на какую-то бумажку в руках. Тот кивнул. — Вам надо проехать с нами. Как свидетель по делу. На улице ещё не до конца рассвело. Выпавший за ночь снег лежал нетронутым ровным покровом. На пустынных улицах можно было увидеть обрывки разноцветных праздничных лент, привязанных к ветвям деревьев, скамейкам и фонарям. Карета полиции проехала через центр города на восток. Подозрения, которые начали зарождаться у Леопольда, подтвердились, когда экипаж остановился возле трёхэтажного старого дома в самом конце улицы Лицштейна, на которой снимал квартиру Максим. «Боже, что он натворил?» — в страхе подумал Леопольд, на дрожащих ногах поднимаясь вслед за полицейскими по выщербленной, узенькой и грязной лестнице на верхний этаж. Дверь квартиры была приоткрыта, и оттуда раздавались приглушённые голоса. Леопольд вошёл в темную маленькую прихожую, которая выходила в две комнаты. В одной из них, служившей одновременно и кладовой, и кухней, за столом сидел ещё один полицейский, который писал что-то. Рядом с ним стояла какая-то женщина. По обрывкам разговора Леопольд понял, что это хозяйка, сдававшая помещение. Он хотел заглянуть во вторую комнату, дверь которой была закрыта, но полицейский подтолкнул его к кухне. Леопольд вошёл в помещение, и в глаза ему сразу же бросилось множество пустых винных бутылок в углу у крохотной печки. —… что-нибудь странное замечали? —… нет, он был очень тихий. Пациенты к нему не ходили. Но я подозревала, что он много пил. — Вы Брейер? — полицейский, который записывал показания женщины, посмотрел на Максима. — Да… — Леопольд почувствовал, как резко сердце стучать стало чаще и засосало под ложечкой. — Кем вы приходились доктору Максимилиану Эттингеру? — бесстрастно спросил полицейский. — Я его друг. А… почему вы говорите о нëм в прошедшем времени? — почувствовав слабость, он прислонился к стене. Полицейский не успел ответить. Женщина повернулась к Леопольду и перекрестилась. — Так повесился он. Вчера вечером! Я страху такого натерпелась сегодня, когда утром растопить печь пришла! Захожу, а он висит в комнате на красном шарфе... Там потолок низкий. Я мимо прошла не сразу и поняла, что это он так странно стоит, думаю... Леопольд застыл, непонимающе глядя на хозяйку и полицейского. Его онемевшее в один миг от горя и потрясения тело стало как будто бы деревянным. И он с трудом смог поднять и протянуть руку, когда полицейский протянул ему письмо. — Это он, стало быть, вам оставил. Леопольд внезапно подумал про комнату рядом и закрытую дверь. Сжимая письмо, он вышел опять за полицейским, который охотно сам провел его в спальню. Максим был там, лежал на кровати. Он был накрыт с головой старым, потёртым пледом, и полицейский, подведя Леопольда, быстро приподнял ткань, открывая лицо. — Он? Леопольд кивнул машинально, мгновенно узнав своего друга. Мёртвый Максим казался странно ненастоящим. Казалось, что на кровати лежит просто сделанная по подобию кукла. Рядом на столе лежал красный шерстяной шарф, который удивительно выбивался из общей убогой обстановки. «Словно цветы на снегу», — почему-то подумалось Леопольду. Потом был короткий допрос. Спрашивали, есть ли в городе ещё кто из родных, где работал Максим, на что жил? Услышав, что он недавно вернулся из России, один из полицейских многозначительно хмыкнул. Его попросили подписать какие-то бумаги. — У вас есть предположения, почему он мог совершить самоубийство? — Полицейский спросил это, но таким будничным тоном, что было понятно: причины смерти бедного доктора его мало интересуют. Очевидно, что преступлением здесь и не пахнет, а значит, дело о смерти нужно поскорее закрыть. — Я не знаю… — От пьянства, наверное... — раздался где-то позади голос второго полисмена. Леопольд не помнил, как вышел один уже снова на улицу и шёл долго пешком вдоль постепенно просыпающихся однотипных домов. В какой-то момент, придя в себя, он сел на первую попавшуюся на глаза скамейку и достал скомканное и помятое уже немного письмо. Увидев почерк Максима, он заплакал, вдруг разом поняв, что больше никогда не получит написанного его рукой послания. Никогда. Леопольд смог прочитать его не с первого раза, хотя оно было коротким, и то и дело вытирал застилающие глаза слёзы. «Дорогой Леопольд, я знаю, что это письмо огорчит тебя, но я прошу, не ищи внешней причины для моего поступка. Это решение было обдуманным и сознательным. Моя жизнь подошла к той точке, которая превратила её в существование без цели, смысла, без радости. Я жил медициной, наукой, но теперь все это потеряно для меня. Я не верю в Бога, у меня нет семьи, ради которой я мог бы продолжать жить. Прости за то огорчение, которое причинит тебе моя смерть. На днях через нотариуса ты получишь ту часть денежных средств, которые я тебе завещаю. Эти деньги я заработал. Мне были они ни к чему, тебе они гораздо нужнее. Пусть сумма эта и не такая большая, но с ней ты сможешь приподнять голову и позволить себе завести семью и детей, как ты мечтаешь. Прощай, ты был мне единственным преданным другом. Твой Максим».

***

Небо. На рассвете оно было таким красивым, каким он его раньше не видел. Лиловые, розовые, золотистые всполохи на востоке — на них вот именно сейчас, в эту минуту, хотелось вечно смотреть. И он жалел, что впервые видит этот рассвет последний раз в жизни. Подошли два палача и неловким, грубоватым движением надели на голову белый холщовый мешок. «Зачем это?» — раздался взволнованно-возмущённый голос совсем рядом с ним. Каховский? Небо исчезло. Перед глазами была только сероватая ткань, через которую было не видно ни друг друга, ни исполнителей наказания. Только частое, прерывистое дыхание рядом, стук собственного сердца и скрип деревянных половиц эшафота. Пахло небом, дождём и цветами. Это запахи детства. Он закрыл глаза. — За такое преступление высшая мера! Он видел залитую солнечным светом поляну в усадьбе перед родительским домом. Себя ребёнком ещё на качелях… Слышится мамин смех. Тёплый ветер качает ветви сирени. Звучная, барабанная дробь. Тяжёлые петли на шею. На перекладину, курлыкая присел белый голубь. Смерть? Он глубоко вздохнул и поднял вверх голову. Странный хлопок. Ноги потеряли опору. Он падает… падает вниз… где-то там наверху оглушительный треск. Качели ломаются, он больно падает на мокрую траву. Нет, не на траву, под землю… всё ниже… всё вниз. Конец? В глазах потемнело, и сквозь удушающую боль во всём теле и темноту до сознания донёсся вдруг чей-то голос: — Батюшки… Оборвалась!

***

— Ваше Величество! Император Николай вздрогнул и обернулся. Перед ним в кабинете стоял запыхавшийся, перепуганный офицер. Пушка не выстрелила… — Что? — он привстал. — Кончено? — Нет… тут дело такое… — посыльный, который докладывал о казни находившемуся в Царском Селе Николаю каждые полчаса, вытирал пот со лба и заикался. — Повешены двое… А у Муравьёва-Апостола, Рылеева, Бестужева-Рюмина… верёвка… оборвалась. На секунду Николаю показалось, что он ослышался. Сидевшая с книжкой в углу у кофейного столика императрица ахнула и уронила из рук своё чтение. — Как это… оборвалась? В ответ он услышал ужасное, бессвязное объяснение. Не рассчитали вес кандалов… расстояние от виселицы до поверхности эшафота… Когда скамью у приговоренных выбили из-под ног, то трое из них, сорвавшись, пробили деревянный настил и провалились в вырытую наспех яму. — Так и что же теперь? — Николай смотрел на посыльного и прекрасно знал, какого решения тот от него ждёт. Боль застучала в висках. Нет, не показывать ни малейшей тени волнения… — За новой верёвкой прикажите ехать? В город… обратно?.. — Никс! Божье знамение! Пощади! — воскликнула Александра и бросилась к мужу. Николай чувствовал, как краска то ли стали, то ли гнева заливает лицо. — Европейское государство… Позор… — процедил он. — Даже верёвки нормальной им не найти… — Так не вешали никого давно уж… — сказав это будто бы себе в оправдание, офицер покраснел и отступил. — Привозите верёвку. Довершить дело, как полагается, по приговору. — Николай посмотрел на жену. — Пощадить? Александр их пощадил бы… — Только вот они бы нас, думаешь, пощадили?.. Мужчина отвернулся к окну.

***

— Так вот, Ваше Высочество, стало быть, нам с вами сегодня русским языком заниматься... А потом Михаил Михайлович вас экзаменовать будет по истории. — А можно мне ещё немножко отдохнуть? Цесаревич сел на стул, зевнул и потянулся, поставив на стол недопитую чашку с какао. Вид у него был сонный и недовольный. Сидевший напротив воспитатель наследника Василий Андреевич Жуковский улыбнулся. Саша вздохнул и, прикрыв один глаз, посмотрел на часы. Было десять. У окна стоял, скрестив за спиной руки, Сперанский. Шёл дождь. Внезапно где-то вдали раздался звук, похожий на выстрел пушки. Мальчик вскочил и взволнованно подбежал к большому окну. —Стреляют там, что ли? В комнату для занятий с подносом вошла служанка и начала расставлять чай. — Должно быть, пушка выстрелила, как известие о свершившейся казни... — произнёс, аккуратно сняв очки, Жуковский. — А казнили кого? — Мятежников, Ваше Высочество. Что бунт устроили на Сенатской. Служанка шмыгнула носом и быстро подняла с легким звоном упавшую чашку. Саша отошёл от окна и сел снова за стол. — А против чего бунтовали? Служанка осуждающе посмотрела на Жуковского, как бы этим взглядом ему говоря: негоже мальчику знать вот такое. — А что, и надобно знать… Бунтовали, Ваше Высочество, против государя нашего. И вашего батюшки. Против всей государственной власти в России. И казнили их за государственную измену. — Стало быть, они преступники? — Мальчик задумчиво посмотрел в окно. Потом подошёл к своему воспитателю и произнёс тихо, так, чтобы только тот его слышал: — Если они преступники… То почему Михаил Михайлович плачет? Жуковский вздрогнул, отвёл глаза и устремил взгляд на напряжённо застывшую у окна мужскую фигуру. — Чувствительный человек. Неожиданный странный стук в самое дальнее окошко заставил всех оглянуться. Подбежав к нему, цесаревич удивлённо и радостно воскликнул: — Ой, там голубь! — не дожидаясь ответа, он потянулся поворотить ручку, приоткрывая оконную раму. — Ваше Высочество… Нет! Не вздумайте впускать птицу! — вскочил воспитатель. Раздалось хлопанье крыльев, и вот уже по комнате летал, курлыкая, большой белый голубь. Служанка взвизгнула, Жуковский бросился ловить птицу, а Михаил Михайлович молча смотрел на всё происходящее, не двигаясь с места. — Нет, оставьте, не трогайте его! — крикнул мальчик голосом, говорящим, что он вот-вот готов удариться в слёзы. Под изумлённые взгляды всех взрослых голубь подлетел к Саше и сел на плечо, слегка расправив крыло и коснувшись им лица мальчика. Тот застыл, но больше от восторга, чем от испуга, и осторожно погладил птицу. Внезапно громко хлопнула дверь и в комнату вошёл государь. Птица встрепенулась, быстро взлетела и вылетела в окно, оставив в воздухе только несколько перьев. — Папа, ты спугнул его! Ты спугнул! — воскликнул мальчик, подбегая к отцу. Тот подхватил его на руки. — Кого я спугнул, Саша? — Сюда в окно постучал белый голубь. Я впустил его... и погладил, — произнёс он с детской гордостью и тут же добавил недовольно: — А ты пришёл, и он сразу улетел... Повисла тишина. Сперанский отвернулся снова к окну, Жуковский стал говорить что-то о необычном поведении голубей иногда, и никто как будто бы не обратил внимания на то, как Агафья, служанка, тихо произнесла: — А ведь это душа государя покойного… Александра Павловича… к племяннику прилетала.

***

Австрия, Вена

Несмотря на то, что стрелки часов уже давно указывали, что ему пора отправляться домой, Клеменс Меттерних продолжал в задумчивости сидеть в кресле в своём кабинете. Странно, но в более молодые годы, когда он был полон энергии, его не тянуло задерживаться на службе так сильно, как это было сейчас. Император Франц подшучивал, что у них «нет никакого свободного от государственного долга личного времени». Меттерних подумал, что с каждым днём, невзирая на прочность своего положения, он чувствует всё большую уязвимость и желание не отпускать... не отпускать своего рабочего времени ни на минуту. — Чем выше в гору ты поднимаешься, тем тяжелее заснуть. Тем страшнее мысли о спуске. Клеменс посмотрел на небрежно сидящего на подоконнике Бонапарта. Тот улыбался. Это позднее время, в конце дня, давало Клеменсу возможность спокойно продолжить прерванный разговор со своим воображаемым собеседником. — Вы трусы. И вы это знаете. Вы не способны были совершать перемены. Вы слишком боялись за свой привычный уклад, и вот ваша цена: вся ваша жизнь будет в страхе. — Наполеон усмехнулся. — Так дали бы возможность всё совершить мне... человеку, который готов был взять на себя эту ношу и её понести! Который ничего не боялся. Но нет же... никто не готов был делиться ни капелькой власти... ни со мной, ни с народом... ни друг с другом. Клеменс закрыл глаза и стиснул зубы. Противный, навязчивый, насмешливый голос продолжать звучать в его голове. — Бедный, маленький Александр... Он так и не справился ни с одной своей целью. И всё же с ним было очень приятно иметь дело. — Замолчи и убирайся. Ты уже мёртв... Ей-богу, я предпочёл бы говорить с Александром! — воскликнул вслух Клеменс и прислушался. Тихо за дверью. — Вы думаете, что победили меня. — Наполеон смотрел на него своими тёмными, пронзительными, как у ястреба, глазами. — Но есть то, перед чем вы ВСЕ бессильны, Клеменс. Это время.

КОНЕЦ