Генерал

Ставрогин никогда не знал слова «семья». Хрупкий ёлочный шар под названием «семья» треснул и рассыпался тучей осколков в его детских ладонях ещё очень давно. Слово «детство», к слову, ему тоже было почти незнакомо. Всё закончилось слишком уж быстро, сумбурно. После ухода отца, кажется. Мать носила красивую, фарфоровую маску безразличия, но Николай знал, что где-то там, глубоко внутри, ей было больно. После известия о смерти в её ежедневном гардеробе неизменно присутствовал неласковый, скорбный чёрный цвет. Отца Ставрогин помнил хорошо, когда-то даже хотел быть на него похож. До жути любил тогда носиться по, как ему тогда казалось, бесконечно длинным лабиринтам коридоров, петлять между высочезными, почти подпирающими небо, как могучий Атлант, витыми колоннами, а затем наконец прятаться в отцовском кабинете, под столом, чтоб глупая белокурая гувернантка уж точно не смогла его найти. А затем, когда звонкий стук каблуков стихал, а крики становились почти неслышны, он тихонько выбирался наружу и занимал свое излюбленное место — устеленный мягким тёплым пледом угол меж книжных стеллажей. Отец всегда говорил, что Николай может брать оттуда всё, что только пожелает, если сможет достать до нужной полки. Приходилось становиться на носочки или, чего хуже, и вовсе подпрыгивать, чтоб достать желанный экземпляр. Любовь к бабочкам ему тоже, сам того не ведая, привил именно отец. Ставрогин отчётливо помнит большого, красивого Адмирала — «Vanessa atalanta» — под стеклом у него на столе. Крупный, с тёмными крыльями, огненно-рыжей полосой и белесыми пятнышками. А затем в руки совершенно случайно попала толстая, пыльная энциклопедия — «Бабочки России. Наглядная классификация», от которой Николая было не оторвать. Он, по правде, совсем ничего тогда не смыслил во всех этих видах, типах, семействах и прочей ерунде, да и латиницу мало понимал, но и сей пустяк его не остановил. Мать всегда обращалась к нему по-разному, в большинстве своём нежно и ласково: «Коля», «Коленька», или же на иностранный манер — «Николя». Такую привычку он впоследствии обнаружил и у Степана Трофимовича, что, впрочем, было совсем не удивительно. Отец же, с напускной серьёзностью и по-детски горящими глазами, сурово и как-то даже строго звал его: «Николай Всеволодович», сводя брови к переносице. А «Николай Всеволодович» в эти моменты чувствовал себя самым важным, взрослым и авторитетным человеком на планете, готовым вершить судьбы. Свой досуг они скрасить умели да с блеском. Не столь активные и подвижные у них были игры, как у других мальчишек с улицы, задиристых и противных, вечно чумазых и в оборванном тряпье — крестьянских детей, но жуть какие интересные. В свои неполных семь Ставрогин уже почти умел играть в штосс, хотя порой партии выглядели так, будто многоуважаемый Всеволод Николаевич играет сам с собой, а не с сыном, который просто наблюдал за ходом игры. Мать ругалась, метающим молнии взглядом буравя его, негодующе вздыхала, мол, растишь будущего азартника! Знала бы она тогда, как была права. Интеллектуальное развитие брали на себя «рифмы», которыми они перебрасывались при любой удачной возможности: за завтраком, обедом, ужином, на вечерней прогулке и даже перед тем, как взбить непослушную подушку и ложиться спать. Кто-то один начинал — и остановить было невозможно. За «генералами» сыпались «капиталы», за «книжками» — «мышки», а за «репродукциями» какие-то непонятные «простипуции», за которые Всеволод Николаевич после получил подзатыльник, а Николай Всеволодович чуть не получил по губам. Словом, было забавно, но иногда травмоопасно. Отец был тёплым. От него пахло пергаментом, свежими чернилами, кисловатым металлом шпаги на поясе и нерушимым покоем. С ним было уютно и безопасно, Николаю он казался самым умным, самым сильным, самым высоким и самым-самым лучшим. Как, впрочем, всем детям в его возрасте. Генералом Всеволод Николаевич был столь же отменным, сколь и отцом. Парадный лоск, строевая выправка, идеально ровная осанка, твёрдый, уверенный шаг и виртуозное умение блестяще выполнять свои обязанности. Николя не шибко разбирался, но более всего ему была по душе форма. От неё он каждый раз приходил в дикий восторг, да там и было от чего: болотно-зеленый мундир со скошенным воротником и обшлагами, белые лосины (замшевые!), ботфорты с пристегнутыми шпорами и два эполета с мягкой, густой бахромой и полем. Особенно Ставрогину нравилась шляпа: плюмаж из черных петушиных перьев и, конечно же, витая из золотого или серебряного жгута петлица. Вид у этого всего был по-своему торжественнен и импозантен. Чувствовалась определённая статусность, величавость и значимость. Николай твёрдо решил: обязательно пойдёт служить и всенепременно тоже станет генералом. Даже может не пехотным, а, дай боже, кавалерийским! Ставрогин тогда был тем, кем искренне хотел, но никогда так и не стал. Счастливым. У судьбы на этот счёт были свои планы, а мечтам не суждено было сбыться. Они треснули, развалились и погибли в тот самый момент, когда малость повзрослевший, но с всё ещё теплившейся в маленькой груди тупой детской надеждой, Николя по-тихому стащил со стола матери помятый конверт с письмом, после прочтения которого та, кажется, несколько часов не покидала собственной спальни. А когда вышла, лицо её, привычно бледное, побелело ещё сильнее. Ставрогин причину уловил ещё с первых строк. Дальше ему читать было не нужно, да и невмоготу. Слова, словно выцарапанные ржавым лезвием на коже, остро врезались в сознание. В животе похолодело, а к горлу подкатил ком тошноты и незваных слез. Отца не стало. Совсем недавно Николай читал письмо, адресованное ему самому, с торжественными, впрочем, характерными отцу обещаниями писать как можно чаще и сообщать обо всех военных кампаниях и предстоящих битвах, как только появится возможность и клочок бумаги с чернилами под рукой. Оно и было всего-то пару недель назад. Не могла эта глупая писулька с не менее глупой и нелепой причиной смерти быть правдой, не могла! Это шутка, глупая шутка! Ставрогина в тот злотворный день искали всем поместьем до глубокой ночи, пока он наконец случайно не обнаружился там, где найти его никто решительно не ожидал. Николай, щедро выплакав все свои позорные слёзы, обессиленный и в полном отчаянии уснул прямо под столом у Всеволода Николаевича в кабинете, до побелевших костяшек сжимая в пальцах рваный лоскут бумаги: то, что осталось от того письма. Никто его не тронул. Варвара Петровна не позволила. Укрыла сына пушистым, тёплым пледом, до крови закусывая тонкие губы, едва сдерживая зачатки истерики и лихорадочную дрожь в руках, и лишь оставила на столе хрустальный канделябр с зажжеными свечами. В то же время, хорошо, что нашли его уже спящим. Ни у кого бы тогда не возникло желания услышать тот протяжный вой и надрывные рыдания, умело заглушаемые рукавом белоснежной рубашки, которые Ставрогин не смог бы в себе подавить ни при каких обстоятельствах. В один момент рухнуло абсолютно всё, что он до этого считал «детством». Понятие «семья» умерло ещё тогда, когда Всеволод Николаевич в последний раз переступил порог дома. И больше не вернулся. Ни-ког-да. Отвратительное слово, имеющее отвратительное значение, больно впивающееся в чувствительное сердце.

***

Ставрогин не знал, почему именно эти воспоминания вспыхнули в его воспаленном сознании, едва ли способным на осознанность мысли. Верёвка, змеёй притаившаяся в клубах пыли и кучке пожелтевших листьев, мозолила глаза. Будет ли кто-то думать о нём в подобном ключе? Хотелось бы, наверное. Руки, не подконтрольные мозгу и той крупице здравого смысла в пустыне безумия, сами наколдовали петлю. На душе было как-то пусто, тоскно, но на удивление спокойно, будто так и должно было быть изначально. Будто и не было тех детских надежд, мечт и ожиданий, будто судьба его была предопределена с самых первых минут его жизни. Будто вела его по уже протоптанной дорожке прямо в бездну. Одно только Николай знал наверняка, накидывая петлю на шею. Отец был бы расстроен.