На холме церковь строится...

На холме церковь строится. Вообще, церковь есть уже, но это так, одно название - деревянные стены, деревянная крыша, и мальвы растут у покосившегося забора. А там, на холме, строится настоящая: серый камень, высокие потолки, витражные окна и алтарь, как полагается, как в столице - статуя ангела, непременно красивого, непременно в человеческий рост. Только скоро зима, и всё это отложат до лета - никакой радости работать в холод, в грязи, в снегу. Снег здесь, право, бывает редко, но этой зимой будет, судя по тому, какие рассветы, что ни день, алые. При нынешней церкви учатся дети. И при новой тоже будут. Ходить дальше, а места больше - классы настоящие, с партами вместо лавок, и сесть можно будет всем, друг к другу не прижимаясь и, что главное, в работы не подглядывая друг к другу. Под конец сентября в городок у холма понаехали солдаты - жить там, расселившись по домам местных, якобы для защиты стратегически важной точки. И форма их, сине-серая, замелькала среди домов наравне с рубахами рабочих и женскими юбками. Солдат много - целый отряд, человек двадцать. И всем постелить постель, постирать мундир, подать чего-нибудь из еды, развлечь беседой и при том от службы особенно не отвлекать. Из службы - построения, тренировки, - верно, чтоб от безделия всё не перезабыли, - и ночные караулы каждый день. То есть, ночь. Кто-то из жителей жаловался, что из городка сделали поле боя, - а ведь война, хоть и есть, она далеко, - из домов - казармы, что тренировочные выстрелы пугают детей и женщин. Другие говорили, что потому война и далеко, что эти здесь. А выстрелы… Выстрелы чудесно ворон с поля гоняют, лучше любого пугала. А солдатам самим тоже тяжело, вон командир у них какой строгий, ходит глазами стреляет да тренировками мучает. К слову, командир, полковник Лэнгтон, высокий, светловолосый и светлоглазый, с серебристыми эполетами, с медалью в виде синего розового лепестка, - знак королевской милости и выдающегося отличия на войне, - сам поселился при церкви, будто это небольшое деревянное здание привлекало его именно тем, что стояло по центру, как самое главное. По крайней мере, так говорил любопытным детям здешний священник, молодой отец Визар, тогда, когда вообще что-либо говорил, а не призывал к прекращению всех рассуждений строгим, усталым взглядом. Он знал, что на переменах дети бегают во двор не для игры в салки, как раньше, а для того, чтобы стайкой любопытных птиц столпиться вокруг полковника, безжалостно отвлечь его от дел и расспрашивать о всяких глупостях, начисто игнорируя то, что ни одна из этих глупостей не является его прямым занятием. В отличие от войны. Но Лэнгтон никогда не рассказывал им о войне, только о том, как громко и далеко стреляют пушки, - куда громче и дальше мушкетов, на выстрелы которых все здешние теперь имели удовольствие любоваться, - о том, какой густой в горах туман, и какая бархатная, темная там зелень. Дети слушали, а священник только хмурился - в отличие от них он понимал, что пушечное ядро не оставляет от человека совсем ничего, а бархатная зелень с густыми туманами хороша не для красоты, но для военных засад. Хоть с детьми солдатский командир и был весел, общителен, добр, хорошей компанией он Визару всё равно не казался - ему виделось, что у Лэнгтона глаза хладнокровного убийцы, цветом такие же бледные, как кожа и волосы, почти белёсые и оттого даже страшные. Однако, детскому любопытству священник не мешал. Наблюдал со стороны и ждал, пока оно, любопытство, само иссякнет, пока полковник станет его ученикам привычен и понятен, вместе с тем и неинтересен, пока у него истории кончатся, чтобы детей удивлять, или терпение. Но время шло – месяц, полтора, а ничего не менялось. Байки у Лэнгтона не исчерпывались, желание слушать у детей - тоже. Только медленно наступали холода, и играть в салки начало приходиться простого тепла ради. Визар изумлённым застыл у окна, когда впервые увидел, как полковник носится вдоль забора, как кто-то из его учеников с криком «Теперь вы водите!» догоняет его, хлопает по руке, чтобы передать очередь, и сам принимается убегать. В один из дней Лэнгтон, перед тем долго поглядывая на священника, стоящего на крыльце с парой учениц, которых подобные игры не интересовали, даже позвал его присоединиться. Махнул рукой на бегу: - Ну же, отец Визар! Хоть согреетесь. Тот прошелестел: - Воздержусь. И неловко перебрал замёрзшими пальцами. Полковника, отвлёкшегося на разговор, в этот момент в очередной раз поймали, он остановился. - Нигде не читал, чтобы ангелы запрещали своим слугам… Бегать. Визар, не сумевший быстро решить, возмущён он этим предложением или просто не ожидал его, хотел было объяснить, что дело вовсе не в каких-то конкретных запретах, лишь в поведении, подобающем или нет, вдруг растерянно ахнул – одна из девочек, которая только что была прямо рядом с ним, уже обрывала мальвы, растущие у ступеней. - Дора! Не мучай цветы! Их и так совсем не осталось. Был уже почти ноябрь, но мальвы, только одни, бледно-розовые, ещё кое-как цвели. - Простите, святой отец. - Дора расстроено опустила руки. Она искала среди усталых, местами пожелтевших бутонов тот, который сошёл бы ещё за свежий. А теперь хотела было отойти, вернуться на крыльцо, как вдруг Лэнгтон оказался с ней рядом, от бега взлохмаченный и румяный, игру бросивший только что. - Святой отец, это ведь просто цветы. Вы их, что ли, сажали? И все знали прекрасно, что мальвы никто не сажает - сами растут. Священник вздохнул: - Нет, конечно. Но обрывать-то зачем? - Затем, святой отец, что они дикие. Хоть с корнем вырви – всё равно заново вырастут. Полковник, высокий и длиннорукий, потянулся сквозь кусты и с усмешкой сорвал две самые красивые мальвы, одну протянул девочке, другую - самому священнику. Дора, состроив реверанс и бросив короткое спасибо, вернулась на крыльцо только после того, как Визар тоже принял цветок. Ему для этого пришлось спуститься на пару ступеней и теперь он стоял на последней, при том всё равно оставаясь полковника ниже ростом. Задрал голову и спросил, видно, надеясь этим Лэнгтона смутить: - Может, ещё и руку мне поцелуете, как даме? Однако, Лэнгтон ничуть не смутился. - Руки целуют не только дамам. Военачальникам, например, целуют. Священникам, я слышал, тоже. С этими словами он мягко перехватил чужую ладонь, всё ещё сжимающую бутон, и поднёс к губам. Поцеловал куда-то в костяшки – достаточно быстро, чтобы выглядело прилично, но и достаточно медленно, чтобы не выглядело насмешкой или повинностью. Губы у полковника были совсем тёплые. И чуть сухие. Визар ощутил, как у него самого вдруг согрелись щёки, а ещё ощутил на себе взгляды, целое множество. Кивнул на дверь: - Через пять минут чтобы все были в классе. И сам направился в класс, не дожидаясь, пока пройдут пять минут. Выразительным, совершенно учительским жестом пригласил полковника за собой. Заявил в коридоре, беззлобно и даже будто бы безразлично: - Вы развращаете мне детей. Учите их всяким… - Провернул цветок в пальцах, любуясь, - Глупостям. А они и рады за вами повторять. Лэнгтон держался на пол шага позади, то ли так демонстрируя своё почтение, то ли скрывая совершенно весёлые глаза. - И теперь они, конечно же, оборвут вам все мальвы и… Стало быть, все перецелуются? - Полковник! – Визар обернулся, возмущённый, этим окликом призвать к порядку, и тут же снова сам присмирел, - Вы им нравитесь. А это чувство - всегда влияние, вам ли не знать. Так, раз уж вам, как я вижу, по душе наставничество и юные умы, окажите мне услугу, вложите в них что-нибудь… Достойное. *** - Отец Визар, можно я? - Девочка лет тринадцати с голубой лентой на воротнике подняла руку. На этом уроке рассказывали стихи на память. Священник велел каждому из своих учеников и учениц выучить по одному и непременно сдать до конца месяца, а месяц уже кончался. Стихи, к слову, не повторялись - их Визар подбирал для всех по отдельности: по возрасту, по умениям и интересам. Так, чтобы никому не сделалось вдруг слишком сложно или слишком просто, и чтобы от повторения одного и того же у него не разболелась голова, а дети не заскучали. Впрочем, с этим дети справлялись даже с разными стихами - кто-то глядел в окно, кто-то рисовал, кто-то перешёптывался, а кто-то самозабвенно повторял свой стих, не слушая выступлений других. Визар за такое никогда не ругался - казалось, просто не имел на это душевных сил, или, напротив, имел достаточно смирения, чтобы довольствоваться малым - сравнительной тишиной в классе. - Да, Эмили, конечно. Вставай. У тебя… Он глянул на листок, лежащий перед ним - там были выписаны имена детей и названия назначенных им произведений. Ему помнилось, Эмили, как девочке не по годам сообразительной и при том очень старательной, он выбрал что-то достаточно длинное и достаточно, как ему казалось, для запоминания непростое. - У меня «Поэма о спасении». - Подсказала ученица, поднимаясь с лавки, раньше, чем Визар отыскал её имя на листке. - Да, верно. Священник убрал выпавшую прядь со лба и, сложив на столе руки, - на мизинце одной - небольшое колечко, - приготовился слушать. В стихотворении этом, - а было оно в несколько раз старше его самого, - говорилось о страшной битве, живым из которой вышел только один солдат, а всё потому, что с неба спустился ангел и, по доброте своей, спас его. Эмили рассказывала, не сбиваясь и не спеша, кажется, искренне наслаждаясь сюжетом. Визар заслушался, задумчиво отвёл глаза, прядь снова выбилась и упала на лицо. - …Как солнце взошло, он вывел его к воде, К хрустальному озеру посреди тёмного леса, Велел: «Смой с себя кровь и забудь о беде, Закрой то, что видел, накрепко в своём сердце. Как отдохнёшь - я проведу тебя к людям, Здесь рядом деревня, они не откажут в помощи. Вернёшься домой, там скромен и тих будь, Не к врагам взращивай злобу, а уважение к мёртвым.» Так ангел сказал и исчез, растворившись светом. Сквозь кроны елей проникали лучи восхода. Солдат шагнул к озеру, на берегу разделся И на устах с молитвой вошёл в воду. Как вышел - спокойный, чистый от всякой крови, В повторной молитве восславил он небеса. Тогда вновь появился ангел, заплёл ему в косу волосы, Обнял за плечи и принялся целовать… Священник вздрогнул, встрепенулся: - Стой. Эмили, погоди. Что это ты сейчас рассказала? - Как что… «Поэму о спасении»… - Но последнее четверостишие… Там ведь такого нет. В книге, что я давал тебе… Визар, совершенно растерянный, потянулся к книге, проверить. Благо, та лежала прямо перед ним, - Эмили вернула её ещё перед уроком, - а нужная страница нашлась быстро. Поэма, как он и был убеждён, кончалась на строчке «И на устах с молитвой вошёл в воду.». - А это не из вашей книги. К этому мигу их странный диалог с интересом слушали уже все в классе – даже те, кто начисто прослушал само стихотворение. - Откуда же тогда? – Священник выглядел настороженным, заранее чувствовал, что ему не понравится ответ. Ещё бы! Чтобы столь юной девушке вслух читать подобные вещи – как ангел с человеком, да ещё и с мужчиной, с солдатом, на озере… Визару казалось, за фразой «принялся целовать» стоит нечто большее, чем один поцелуй, какой ангел мог бы дать человеку. И он лишь надеялся, что ни Эмили, ни остальные дети этого просто не поняли. Впрочем, Эмили, хоть и была в классе самой старшей, явно ничего неподобающего в прочитанном не рассмотрела, поскольку с готовностью, безо всякого смущения призналась: - Полковник Лэнгтон рассказал мне. Сказал, это её потерянное продолжение. Я думала, вы удивитесь… - И я удивлён. – Священник кое-как перевёл дыхание, всё ещё произошедшим слегка ошарашенный, и тогда продолжил в строгой усталости, - Эмили, скажи мне, кто здесь преподаёт? Вот тут девочка виновато опустила глаза, догадавшись по его изменившемуся тону, что удивление вышло малоприятным. - Вы, святой отец. Визар выровнял спину и чуть вскинул голову. Когда доходило до подобных сцен, в нём просыпалась лёгкая и даже красивая, присущая большинству священников, горделивость в повадках. - Верно. И я был бы благодарен тебе, если впредь ты… Сперва станешь спрашивать меня, прежде чем читать такое… При всех. Я совершенно уверен, что подобного распутного продолжения у этого стихотворения нет и никогда не было. Быть может… - Он развёл руками, не зная даже, что бы такого предположить – не могла ведь Эмили выдумать это сама, - Быть может, полковник Лэнгтон сам сочинил его. Тут голос подала ученица, сидящая с Эмили рядом – Дора, та самая, что обрывала мальвы: - Если так, он, несомненно, очень талантлив! Кто-то в классе коротко посмеялся, кто-то пошутил, что Дора, должно быть, в полковника уже попросту влюблена. Священник же, негромко постучав ладонью по столу, требуя тишины, ответил ей только недобрым прищуром, обещающим, что следующей своё стихотворение рассказывать будет она, заранее видно, что неготовая. А вслух уточнил: - Эмили, скажи, ты запомнила это четверостишие наизусть? Уже собиравшаяся сесть, ученица выпрямилась снова. - Нет. Нет, он записал его для меня. – И, не дожидаясь никаких просьб, сама принесла Визару листок, сложенный вдвое, отдала и, наклонившись, шепнула священнику на ухо, - И… Там ещё одно. Четверостишие. Визар кивнул, чувствуя, как по спине пробегают мурашки. Знать, что там написано дальше, хотелось не очень. - Ясно. Благодарю. Ты всё равно большая молодец. Поэма и так достаточно длинная, а тут ещё и целых два лишних. Он улыбнулся как-то вымученно, Эмили в ответ – искренне. И быстро вернулась на место, пихнула Дору локтем, стребовала с неё «карандаш срочно» и, судя по всему, принялась переписывать эти строфы себе, пока не забыла. Священник же скомандовал: - Дора, ты следующая. Поднимайся. И, пока она, собственно, поднималась, пока выдумывала себе оправдания, развернул листок. Почерк у полковника был, надо сказать, прямо-таки замечательный - правильный, прямой, с элегантным наклоном. Для военного весьма необычно. Продолжение же звучало так: «Молвил затем: «Запомни и всем скажи, Спасение есть - зовётся оно «любовь». Я полюбил тебя, и потому ты жив.» В путь они двинулись вместе, ладонь в ладонь.» Визар быстро его прочёл и так и не понял, испытал облегчение или нет. С одной стороны, никаких, слава ангелам, излишних подробностей, с другой – совершенно немыслимая мораль, неслыханная наглость – называть спасением такую любовь. Как кончился урок, он, наскоро выпроводив всех из класса, пообещав Доре, что непременно расскажет её матери о том, как она не учится, отправился искать полковника и быстро нашёл. Тот, как и каждый вечер в это время, гонял своих солдат. Завидев священника, чуть смягчился лицом, но поздороваться не успел. Визар вместо всяческого приветствия, жестом резким и крайне нервным, сразу сунул ему листок. - Потрудитесь мне объяснить, что это. Пробежавшись глазами по строчкам, Лэнгтон бросил короткий взгляд на своих солдат, тренировка для которых, видимо, в этот самый момент закончилась. Взгляд насмешливо спрашивал, мол, видали, какая строгость, аж страшно. Листок полковник сложил, как было. - Смею предположить, что стихи. – И оглядел Визара сверху-вниз. Тот стоял перед ним, разозлённый и взвинченный, с чуть растрёпанными ветром и скорым шагом чёрными волосами, с чёрными же нахмуренными бровями на белом лице. - Это я вижу. Вашего сочинения? - Нет, почему же… - Лэнгтон снова развернул бумагу, демонстративно туда поглядел, - Это, насколько я узнаю, «Поэма о спасении». - Насколько вы узнаёте. Чудно. – Священник поджал губы, сам покосился на наблюдавших за ними солдат, но претензии в голосе не умерил, - А не расскажете мне, полковник, с каких это пор она заканчивается такими словами? Лэнгтон от такого напора даже слегка опешил. - Признаться, с недавних. Вы не слышали? В столице в последнее время только об этом и говорят… Нашлись утерянные стихи, целое множество. И эти были среди них… Его оборвали: - В столице за такое бы повесили! Визар сперва сказал, затем только, словно со стороны, услышал свой голос, непривычно громкий и жесткий, снова посмотрел на солдат – те молчали, но выразительно переглядывались. На мгновение сделалось неуютно. Должно быть, рядом с полковником, высоким, статным, здесь и сейчас, - ну, в поле, - без сомнения самым главным, он со своими возмущениями и смотрелся смешно, – сам хрупкий, нежный, в сутане, как в платье, - но негодование в нём бушевало такое, что он и думать не думал о том, чтобы сдерживаться. А вот сам полковник, очевидно, думал, потому как, помолчав секунду, продолжил совсем спокойно: - Святой отец, этим стихам лет больше, чем всему моему отряду вместе взятому. Ещё со мной и вами сверху. Кого ж за это теперь вешать? Все сами померли давно. А те, кто распространяет… Разве ж всех перевешаешь? Люди узнали новость, и их теперь не удержишь. Священник кивнул на листок: - Вы тоже, смотрю, не особо держитесь. - А зачем? Правда есть правда. Если по задумке автора поэма кончается так, что ж ещё делать, как не принять это? К тому же, а лично вас не смущало, что без этих строф в «Поэме о спасении» и слова-то такого нет, «спасение»? Визар невольно призадумался. Он всегда считал, что поэма называется так лишь по той причине, что по сюжету ангел солдата спас в битве, не дал погибнуть. Потому она и о спасении. Солдата. Ангелом. Теперь же, зная новые две строфы, казалось, что само слово это обретает немного иной, куда менее буквальный смысл. Но оттого не менее грешный! Мотнув головой, то ли чтобы не позволить сбить себя с мысли окончательно, то ли чтобы ветер игрался с прядями где-нибудь подальше от лица, он заметил: - Вам с вашей начитанностью бы в священники. Или сразу в профессора. Что ж вы здесь? Под «здесь» подразумевалось, видимо, это поле, этот городок, это необходимое, конечно, но такое со стороны бестолковое задание «охранять», и, наверное, вообще эта война. Уважать военных, как и уважать священников, всех учили с детства, но с первым у Визара наблюдались значительные проблемы – ему всё время казалось, что эполеты носят те, кому ума не хватило даже на сутану. Полковник вздохнул. Он часто слышал со стороны, что сутану носят те, кому на эполеты не хватило храбрости, но никогда с этим особенно не соглашался. Сейчас – убедился, что был прав. Ведь разве стал бы трус вот в такой манере отчитывать командира перед его собственным отрядом, полагаясь на то лишь негласное правило, что священника, совсем как женщину, стыдно ударить? Лэнгтон указал на собственную медаль. - Знаете, за что у меня этот лепесток? Визар коротко на неё глянул и понял, что, не задирай он лица, вот прямо на медаль бы полковнику и смотрел всё время. - Нет, не знаю. - Я спас книги. – Лэнгтон чуть улыбнулся, - Да, книги, вы не ослышались. Когда на северной границе жгли всё подряд, мои солдаты выносили всё из храмовой библиотеки. Священник дёрнул уголком губ. Ему от этого факта, должно было, наверное, мгновенно полегчать. То ли оттого, что не все военные безграмотные идиоты, то ли оттого, что его ученики уже который месяц общаются с человеком, который свою медаль заслужил не каким-нибудь кровавым подвигом, а лишь тем, что ценные книжки велел вынести из огня. Однако, не полегчало. Визар исправил без особого энтузиазма, но с ехидцей: - Стало быть, не вы, а солдаты. А ещё ему резко захотелось уйти, нет – исчезнуть прямо с этого места, чтобы не идти прочь по полю, ловя солдатские взгляды спиной. После следующей фразы, а говорил полковник всё так же мягко, желание это лишь усилилось. - Если я скажу, что был с ними, вы мне не поверите. – И он снова улыбнулся, весь из себя такой… Ну, полковник. Награждённый герой. Высокий, во всём светлый, в военных этих сапогах, эполеты серебристые и солнце закатное на них. Точно те ангел и солдат из поэмы… В одном. Священник от собственных мыслей смутился, на секунду отвёл глаза, отступил на шаг. - Мы потеряли нить разговора. Впредь оставляйте ваше творчество… Или вашу осведомлённость при себе. Не стоит развращать юные умы такими вещами. И собирался было уйти, не дожидаясь согласия, - он ведь, всё-таки, сказал уже, что хотел, да и бумажку эту вернул Лэнгтону обратно, - но не успел. Полковник впервые за весь их разговор искренне возмутился: - По-вашему, это развращает? - Разумеется, да. Солдаты зашептались, словно что-то в этом услышали не то, но ни Визар, ни их командир, не обратили внимания. Лэнгтон только уточнил: - Значит, любовь, чистая, непорочная, ангельская, вам видится развратной лишь потому, что возникла между двумя мужчинами? Впрочем, я где-то читал, что ангелы в большинстве своём бесполы, так… - Мне видится, Лэнгтон, - Священник в миг и смущение, и странные видения свои растерял. То ли солнце сдвинулось и эполеты более так не блестели, то ли это он отошёл на шаг и угол обзора себе испортил, но полковник, в любом случае, ни на что возвышенное более был не похож, - Что вы любите развлекать толпу. Развлеките чем-нибудь другим. Можете вон, стихи им прочесть. А я всё сказал, что хотел. Ещё раз увижу, что вы делитесь с детьми подобными вещами, донесу старосте. Вы поняли меня? Лэнгтон мрачно кивнул ему: - Как уж тут не понять. – А после своим солдатам, куда веселее, - Ну что, господа, не изволите ли слушать развратные стихи? Более на священника не глядел никто. Солдаты смотрели на своего командира, а он и вовсе развернулся к Визару спиной, демонстративно прочистил горло и принялся читать «Поэму о спасении» на память, собираясь закончить, видимо, тем, что написано на листке. Визар уходил с поля так быстро, что последних строчек и не услышал. По первым, однако, понял: как бы Эмили ни старалась, у полковника получалось в разы лучше. А на следующий день Лэнгтон возник у дверей класса. Терпеливо дождался, пока Дора, оставшаяся после урока, домучает своё стихотворение, получит вместо оценки что-то в духе «Иди с глаз моих», подмигнул ей, пропустил к двери и дверь эту за ней закрыл. - Надеюсь, вы не стихи на память сдавать пришли. – Вздохнул Визар, перекладывая на столе какие-то бумаги. Он выглядел усталым и даже расстроенным, ему бы переплести рассыпавшийся хвост и, быть может, пройтись по воздуху. На полковника он головы не подымал, прекрасно различал его фигуру и боковым зрением. – Их я вчера уже слышал. Память у вас, стало быть, прекрасная, с интонациями тоже… Всё хорошо. - А у вас с вашими интонациями неплохо вышло бы командовать солдатами. Взглядом, предназначавшимся Лэнгтону, священник наградил стол. Взгляд спрашивал: язвить пришли? И полковник тут же цель своего визита поспешил озвучить: - Я просить прощения пришёл, – Шагнул ближе, - Мне не стоило давать ничего вашим детям, с вами не посоветовавшись. Всё-таки, я здесь гость. А гости так себя не ведут. Что-то внутри Визара воскликнуло: «Ага, старосты испугались!». Но быстро замолкло. Он отодвинул бумаги и наконец на полковника посмотрел. У них обоих – светлые глаза: у Лэнгтона – до нездорового, у Визара – как небо. Небо сделалось виноватым. - И вы меня простите. Вы на меня и голоса не повысили, а я так на вас накинулся при ваших людях… Полковник поравнялся со столом, встал перед ним, точно один из учеников, руки за спиной. - Что вы, мне даже понравилось. Оказалось, за спиной, в руках – какая-то книга, небольшая, с молитвенник. Он положил её перед Визаром на стол. - А это вам. На обложке – ни слова, одни узоры. Розы, руки, стрелы. И всё это серебристым. Священник осторожно тронул. - Что это? - Стихи. Те самые. Этот там тоже есть, целиком. Прежде, чем ему успели бы возразить, - а сделать это точно собирались, - Лэнгтон улыбнулся, почти умоляюще. - Послушайте, я ведь не предлагаю вам читать их детям. Сами почитайте. Там ничего… Большего, чем вы уже видели, клянусь. Просто… Почитайте. На досуге. Если возникнут какие мысли, приходите обсудить. – Полковник сам себя поймал на том, что будто бы предлагает вот с этой книжкой за ним по полям гоняться, - О, ангелы, да что ж это я в самом деле. Меня зовите обсудить. Визар неоднозначно пожал плечами: - Если найдётся время. И поскорее убрал книгу в ящик стола. Очевидно, время у него нашлось скоро, потому как уже через четыре вечера он с этой самой книгой в руках стучал в дверь комнаты, выделенной полковнику в церковной пристройке. Странно, но живя так рядом, они почти не пересекались – когда Лэнгтон возвращался, - его и его солдат до темноты занимало как ни поле, так местная таверна, - Визар уже либо спал, либо молился на ночь, после чего комнаты своей не покидал. В эту же ночь священнику не спалось. Он услышал, что Лэнгтон вернулся, обождал ещё немного, приличия ради или всё-таки надеясь уснуть, и тогда, взяв стихи, пришёл к нему под дверь. Полковник отворил ему, будучи без мундира, в одной рубашке, - так похож не на солдата, а на графа какого или поэта, - пустил внутрь. Долго предлагал, чтобы Визар оставил книгу себе, но тот решительно отказался. Сам пристроил её на комод, поверх ещё каких-то книг. Вспомнил: - У вас там, между страниц, были цветы. Не волнуйтесь, я не сломал ни одного. - Среди стихов и впрямь встречались засушенные до тонких чешуек бутоны и лепестки, хрупкие настолько, что священнику страшно было к ним прикасаться, так он пропустил несколько страниц и, собственно, стихов, но упоминать об этом, конечно же, не собирался. - Это был подарок? Визару думалось, цветы в книгах не появляются просто так – это непременно должно быть дело рук влюблённых. Но Лэнгтон покачал головой. - Нет, это из той библиотеки. Признаюсь, не удержался, забрал себе. Но только эту одну! А цветы… Мои. В горах тогда было чудо как зелено. Так… У вас появились какие-то мысли? – Прозвучало, как не особо сообразительному ученику от учителя, и полковник поспешил исправиться, - Не подумайте, что я это в укор… Священник мягко улыбнулся. Если за ним и водился какой грех – так это то, что он страшно любил, когда с ним так: вежливо, обходительно, вовремя объясняясь. И это была не гордыня – Визар просто чувствовал, что ему это очень нужно. Особенно от таких, как Лэнгтон – высоких, при звании, медалях и возмутительной самонадеянности. - Это ужасно греховные стихи. Но, признаю, красивые. Мне нравится, что он пишет так… Осторожно. Без всякой пошлости, в основном. - В основном? – Полковник потянулся к книге, - Где ж вы там разглядели пошлость? В тот вечер они закончили не скандалом, но спором. Вовремя разошлись по комнатам, чтобы не продолжать, и перед тем Визару впихнули очередную книгу. Чтобы спустя ещё несколько дней он явился обсудить её. Оказалось, библиотека и при этой церкви, хоть и не столь ценная, как при той, горевшей на северной границе, но, всё-таки, есть. И полковник, хоть и читал большинство того, что там было, но, всё-таки, не всё. Так они повадились захаживать перед сном друг к другу в спальни - приходил обычно тот, кто должен был вернуть книгу. И спорили, пока не надоест - о грехах, о сюжетах и героях. Священник, обыкновенно сдержанный и даже робкий, в этих разговорах разгорячался так, что увидел бы кто из местных, решил бы, что как следует довели. Лэнгтон же, строгий с солдатами, весёлый с детьми, держался с таким стальным уважением, не повышая тона, не позволяя себе ни одного неоднозначного слова, что Визару каждый раз за себя становилось стыдно. Стыдно так, что аж сомнения возникали в собственной правоте. Ведь почему полковник спокоен, как ангел, а сам он, чуть что, взвинчивается так, как никогда себе не позволял, например, при учениках, что бы те ни устроили. После таких эпизодов священник обычно извинялся. И, обычно, извинений его не принимали. Лэнгтон каждый раз улыбался: - Святой отец, это ведь был просто разговор. Оживлённая дискуссия. Ваш пыл там был более, чем уместен, и вы ничем меня не обидели. Во время «оживлённых дискуссий», Визар, как бы ни распалялся - никогда не краснел. А вот после таких фраз - всё время. И, иногда, от некоторых стихов. Одним вечером выяснилось - стихи он читал очень грамотно, Лэнгтон - очень с выражением (тогда, при солдатах, видно, сдерживался). О том, как правильнее, поспорили тоже. А потом настала зима - снежная и долгая. Вместе с ней освободилось много лишнего времени: полковник враз отстал от солдат с тренировками, - снег ведь! - и вместо них приказал помогать здешним, да хоть тот же снег разгребать. Сам стал чаще садиться за бумаги и карты. Ему приходили какие-то письма, из них становилось ясно - война пока впала в зимнюю спячку, но как проснётся... Две стороны, успевшие передохнуть, ринутся друг на друга с новыми силами. Лэнгтон стал часто видеться со старостой - они что-то обсуждали, закрывшись в кабинете с большой картой. Однажды полковник вышел оттуда и сообщил, что он с отрядом уйдёт, как только в горах сойдёт снег. И не просто сойдёт, а как следует. Сказал, это место больше не от чего защищать - война кончится быстро и хорошо, всё идёт к этому. Визар не понимал, что «всё» и куда идёт, не понимал, что вообще значит это «хорошо» по отношению к войне, но был приглашён на ужин в дом старосты в честь зимних праздников и пришёл. До весны было далеко, но за столом говорили так, точно полковника провожают. Староста пошутил, мол, это же ему придётся обратно привыкать - быть здесь главным. Визар шутки не понял, растерянно вскинул брови. Как это - обратно привыкать? Кто ж тогда был главным всё это время? С праздника вышел раньше всех, но зато с новым знанием: когда отряд приехал сюда, у Лэнгтона при себе была бумага, назначающая его на время пребывания старше любой местной власти. Полковник сам предложил старосте местным на этом не акцентировать, - то есть, просто не сообщать, - решать всё, - если будет вообще, что решать, - лично, тихо, по кабинетам, не нарушать мирной жизни и не подрывать лишний раз его, как старосты, авторитета. Знание это плохо укладывалось в голове. С ним священник, вернувшись домой и как-то не вдумчиво помолившись, собирался было спать, но только зря проворочался, пока в дверь не постучали. Это Лэнгтон, - на ужине у старосты он, в отличии от Визара, пил, - направился к его спальне сразу же, как вернулся, не тратя времени на то, чтобы, заглянув в свою, хотя бы снять мундир. О том, чтобы притвориться спящим, священник почему-то не подумал, хотя чего-то похожего ему хотелось. Встал, открыл. Сам замер на пороге, этим не приглашая войти. За его спиной было совсем темно. - Полковник? А от Лэнгтона пахло вином и снегом. Зимой. И скулы у него с мороза были порозовевшие. - Я разбудил вас? Нет? Чудно. Хотел спросить… Вы ушли так внезапно и как будто чем-то расстроены. Что-то произошло? Визар, - вот так, только поднявшись с кровати, он и впрямь выглядел расстроенным, - с подозрением прищурился. Ему казалось, Лэнгтон прекрасно понимает, что произошло, но то ли не уверен до конца, то ли просто хочет, чтобы священник сам, вслух это произнёс. Пришлось покориться, признать со вздохом: - Мне просто стало очень неловко. Я думал, вы тогда, с тем стихом, так сдались, потому что я вам старостой пригрозил. А вы всё это время были старше старосты. Что ж меня на место не поставили? Говорил Визар это с таким выражением лица и голоса, словно, посмей полковник тогда это сделать - они бы впредь не заговорили. Но и то, что он умолчал, воспринималось теперь, как насмешка. Ведь солдаты, - солдаты, что тогда смотрели на них! - наверняка знали, что их командир и здесь командир. И посмеивались с того, как он делает вид, что угрозы испугался. Лэнгтон, - вино делало его чуть резче, - отчеканил, выражение плохо сошлось со смыслом: - Ваше место, святой отец, за учительским столом. А вы там и так… Не стоите, правда, сидите. И ваши ученики, и то, что и как им учить - только в вашей власти. Как бы меня там сверху не уполномочили. Да и сделали это, поверьте, не для того, чтобы я тут без причин командовал. А для того, чтобы все вы, в случае, если пришлось бы обороняться или бежать, меня слушались. Священник, едва державшийся, чтобы не отступить назад, - ведь перед ним оправдывались в такой манере, точно отчитывали, - вдруг совсем растерялся. Взглянул на полковника почти испуганно: - А м-могло… Прийтись? Ему, как и всем остальным, всё время казалось, - именно что казалось! - что война так далеко, что её почти нет. Лэнгтон в непривычной для себя насмешке развёл руками: - Нет, мы просто так здесь сидели. Отрывисто пожелал доброй ночи и двинулся по коридору прочь. Визару в ту ночь так и не удалось уснуть. Он думал обо всём: о том, как, оказывается, всё это время их положение было плохо, о том, как, должно быть, теперь стало хорошо, раз отряд уходит, о том, что уходит он не так уж и скоро, а ещё о том, что он, как любой из местных, понимает всё лишь до той степени, до которой ему позволяют понимать. Думал о своём классе - о том, как дети расстроятся, узнав, что их полковник скоро уедет, и как вцепятся в него на всё оставшееся время с большей силой. И просто о полковнике думал. Насчёт детей, кстати, не ошибся - им глубоко плевать было на войну и на то, что уходящие солдаты - знак хороший. Они видели во всём этом лишь скорую потерю нового друга и спешили успеть всё, что только можно было успеть, пока не сойдут снега. Со снега и начали - догонялки по церковному двору превратились в битвы снежками. И если уговорить присоединиться к первому священника было просто невозможно, - он предпочитал только наблюдать с крыльца, - то после долгих просьб и ровно одного снежка в плечо, - кажется, кидал сам полковник, - он со ступеней спустился. На холоде у Визара трогательно краснели щёки и очень мёрзли пальцы. Он плохо лепил снежки, плохо попадал, но красиво смеялся. А после, пока дети возвращались в класс, шутливо грозил Лэнгтону, что упаси его ангелы, если кто-то после этих игр заболеет. Заболел сам Визар, на следующий же день. Да так, что пришлось остаться в постели. Он страшно переживал за оставленный класс, но катастрофы не вышло - детей занимал полковник. А Эмили заходила передать лекарства, приготовленные её матерью, помогала по дому, рассказывала, как Лэнгтон старается, убеждала, что нет, они там не только по двору носятся - что-то читают, пишут, учат. Пару раз с ней приходила и Дора, чтобы… Чтобы просто побыть. И заявила как-то между прочим, что лучше бы просто устроили им всем внезапные каникулы, а полковник вместо того, чтобы с ними возиться, был бы тут. С отцом Визаром. Эмили одёрнула подругу и быстро тему сменила, так и не дав возможности священнику уточнить, а зачем ему здесь, собственно, Лэнгтон дни напролёт. Как он выздоровел и вернулся на место учителя, дети изъявили желание ставить спектакль в честь прошедших зимних праздников - непременно с ним самим и полковником в качестве главных актёров. Сюжет слепили из всего, что знали, смешали сюжеты легенд, стихов и известных всем ангельских преданий. Самого Визара, терпеливо выслушав его причитания о том, какой это грех, упросили играть ангела. Разрисовали ему лицо - подвели серебристым веки, брови, губы, контуры скул. И нацепили самодельные крылья из настоящих перьев. Лэнгтон отделался меньшим - он играл генерала, - шутил, что это ему повышение, - а потому только почистил свой мундир и нацепил на него побрякушек побольше, чтобы ангелу в нарядности не уступать. Эмили была мудрой принцессой, Дора - её служанкой, очевидно, не слишком мудрой, потому как прямо на сцене забыла слова. После выступления, - дети остались в восторге сами с себя - это главное, - генерал помогал ангелу смыть грим. Крылья, уже снятые, лежали на одной из лавок, а сами они сидели на другой с миской воды и тряпками. Серебристая краска смывалась быстро, но страшно растекалась во все стороны, пачкая шею и воротник. Визар с этим уже, кажется, смирился, а потому просто терпеливо ждал, позволяя придерживать себя за подбородок, пока Лэнгтон водил смоченной тканью ему по лицу. Несколько раз с нажимом проведя вдоль губ и по ним, полковник вдруг замер. Прищурился. - Ч-что вы так смотрите? – Священник с неуверенной улыбкой отстранился, обернулся в поисках небольшого зеркала, что тоже валялось где-то рядом, - после спектакля, надо сказать, всё валялось везде, - и быстро его нашёл. Отражение всё ещё наполовину блестело серебром. - Вам идёт. - Это? – Переняв у Лэнгтона тряпицу, Визар принялся оттирать, что осталось, сам, - Ну ничего себе. Ему не казалось, что это было красиво. Как и не казалось, что на ангела похоже. Было просто очень… Серебряно. А теперь ещё и размазано очень. Полковник, всё так же по-доброму щурясь и внимательно наблюдая за чужими руками, за чужим лицом, уточнил, широким жестом указав на пустующий класс. - Нет, всё это. Вы на своём месте, святой отец, на это всегда приятно смотреть. Визар ощутил, что под серебряным сейчас ещё и покраснеет. - Вы мне льстите. Вы льстите ангелу, генерал, подумайте. Это совершенно лишнее. Рассмеялись. Когда грим был побеждён, они вдвоём остались побеждать и разведённый театром беспорядок. Полковник рассказывал про столицу, в которую непременно вернётся, когда закончится война. Говорил, там всё изумительно, кроме церквей. Говорил, столичные священники - как ни палачи, так жертвы. - Вы там были когда-нибудь? Визар, собиравший с пола разбросанные бумажки, честно признался, что нет. И услышал в ответ совершенно серьёзное: - Вот и не будьте. Приближалась весна. Таяло. Священник смотрел, как с протекающей деревянной крыши капли летят в расставленные по углам класса вёдра - это, как ему казалось, текло само время. И каждая капля приближала всё к уходу солдат. Он и сам не заметил, как стал наведываться к полковнику говорить всё чаще и задерживаться всё на дольше, уже даже без книг, просто разговора ради. Пару раз позволил себе пробыть с ним так допоздна, что весь следующий день засыпал на собственных же уроках. Они обсуждали всё: его учеников, - Лэнгтон железно уверен был, что Дора не так уж и безнадёжна, просто талантлива в чём-то другом, - собственную юность, всех местных. Избегали только двух тем: войны и веры. А в один вечер полковник поделился с ним точной датой отъезда. Отряду в городе у холма оставалось ровно полтора месяца. Как полтора превратилось в один, а он – в полторы недели, - день тогда был солнечный и выходной, - Визар, окончив службу, догнал Лэнгтона на крыльце. - Полковник… Он был, без сомнения, чем-то очень взволнован – это проскакивало ещё на службе в нетвёрдом голосе и рассеянных глазах. - Да, святой отец? - У меня просьба к вам. – Визар, когда беспокоился, всегда перебирал пальцами, - Понимаете ли, я здесь один, всё время. В большой город уже не помню, сколько не ездил… А вы скоро уходите. А мне бы исповедоваться. В военное время, вы, при таком звании, могли бы… А полковник и впрямь мог – в войну, за невозможностью всюду таскать с собой по священнику, правом вести службы и исповедовать наделялись и офицеры. Они, как правило, выслушивали своих подчинённых в тех случаях, когда это было необходимо, они же читали молитву, когда единственным, что оставалось для поднятия боевого духа, было обращение к ангелам. Нигде не значилось, что священник, нуждающийся в исповеди в занятом солдатами городе, не может обратиться за этим к кому-нибудь со званием повыше. - Хотите, чтобы я исповедовал вас? – Прозвучало с ласковым подозрением. Лэнгтон видел, что что-то, похоже, успело стрястись, но даже предположить не мог, когда и что. Визар с решительным усилием кивнул: - Да. - Когда же? - Прямо сейчас, если вы можете. Такой исповедальни, как в столичных церквях, тут, разумеется, не было, но была комнатка, разделённая надвое стеной в небольшие отверстия-ромбики. Разместившись в той части, что полагалась ему, - признаться, части эти ровно ничем не отличались, хотя, по идее, должны, - полковник, выждав мгновение, неуверенно предложил: - Ну... Начинайте, что ли. Что вас беспокоит, отец Визар? Из-за узорчатой перегородки раздалось глуховатое: - Простите, ибо я согрешил. Лэнгтон знал, конечно, что начинать именно с этой фразы просто положено, чтобы и со вступлением не затягивать и сразу с признания не начинать, но прозвучало всё равно как-то обречённо. - Как именно? - Я полюбил. - Это грех? - Священнику н-не положено. – Голос у Визара дрогнул, но удержался. А вот полковник позволил себе с нажимом: - Но человеку - да. И услышал в ответ усталый вздох, мол, ну хоть тут-то не начинайте. Понял, что, наверное, делает что-то не то, - это ведь, всё же, исповедь, а не споры по спальням, - и попытался вспомнить всё, что на этот счёт знал. - Насколько я знаю, тяжесть греха зависит от того, кого именно вы полюбили. Кто этот человек? Священник ответил уклончиво, считай, вообще не ответил: - Грех… Весьма тяжкий. И по дыханию показалось, ещё немного – расплачется или рассмеётся. Жаль, через ромбики эти его почти не было видно. Для Лэнгтона, привыкшего всё контролировать глазами – существенный минус. Он вдруг решил вспомнить столицу: - Неужели это одна из ваших учениц? И слёзы, или нервный смех, или что там ещё собиралось, утонуло в восклицании: - О, ангелы, нет конечно! - Уже замечательно. Грехом меньше. – Полковник фыркнул это как-то ободряюще-небрежно. Немного подумал, что дальше говорить. И не надумал ничего, кроме того, как, должно быть, непросто работается священникам – склонять к признанию тех, чьё признание, вероятней всего, не несёт в себе никакой существенной катастрофы. Оно и признанием-то, во всей глубине этого слова, ощущается лишь для того, кто признаётся. Осторожно предположил: - Простите, я никогда не вёл исповедей, только военные допросы, но, мне кажется, мы вас сейчас только мучаем. Но не получил никакого ответа. Визар там, похоже, не дышал, так был тих. Этим, стало быть, соглашался, нет, даже предлагал продолжать. Наводящими вопросами. Самому Лэнгтону это больше напоминало игру в угадывания. Дети её страшно любили, а он – страшно хорошо играл. По крайней мере, по сравнению с ними. И на этот раз выбрал тактику на выбывание. - Этот человек… Его сердце уже кем-то занято? - Н-нет. – Священник запнулся, - Точнее, я не знаю наверняка. Но думаю, что нет. На что Лэнгтон лишь констатировал: - Ещё меньше грехом. Любовь к человеку занятому ангелы призывают унимать, и тут я с ними полностью согласен. Стало быть, из запретов остаётся лишь ваш сан? Прежде, чем полковник успел бы выразить своё отношение к этому запрету, ему возразили: - Нет. Есть ещё кое-что. - Что же? Визар снова замолчал. Видно, собирался с силами и, видно, силы собираться никак не желали. Лэнгтон пересел поудобнее, потёр лоб. Выдохнул: - Отец Визар. Говорю снова, мы над вами сейчас просто издеваемся. Это ведь всё-таки не допрос. Вам тяжело. Не нужно ни в чём признаваться, если это вас только… - Вы. – Вдруг выпалили за перегородкой, - Я вас люблю. Мне никогда не обрести чувства более чистого и непорочного, чем любовь к вам, полковник. Всё это время священник, сложив руки замком, до белых отметин стискивал пальцы. От собственного признания, собранного и выданного, как театральную реплику, зазвенело в ушах. В исповедальне повисла гнетущая тишина. Визар не выдержал первым. Взмолился: - Не молчите, прошу вас. - А когда ему не ответили в то же мгновение, прикрикнул, одновременно требовательно и жалобно, - Полковник, не молчите! Вдруг плотная занавеска, служащая здесь дверью, отдёрнулась. Оказалось, Лэнгтон успел подняться, обойти и оказаться в той части комнатки, в которой находился признающийся. Просто у самого признающегося от стыда и страха, наверное, так в голове шумело, что он не услышал шагов. Полковник заглянул в полутьму, точно такую же, из какой сам только что вышел. Занавеска опустилась за его спиной. - Так вставайте и поцелуйте меня, раз любите. Вот так просто – вставайте и поцелуйте. Не как просьба, не как приказ, а просто – почему нет? И священник действительно поднялся, - плохо держали ноги, но падать, при всём желании, здесь было просто некуда, - и действительно поцеловал. Как сумел. Получилось отчаянно. Его тут же ухватили за плечи, за талию, как будто только этого признания Лэнгтон и ждал, как будто обо всём заранее, сильно заранее, догадался. В комнатке, предназначенной для одного, двоим получалось лишь в обнимку, поочерёдно упираясь во все подряд стены. Сбивчиво, душно и почти ничего не видно. Только слышно – дыхание. Два. Визар опомнился скоро, в тот самый момент, когда его в поцелуе легонечко укусили, когда чужие руки скользнули вдоль его воротника в поисках пуговицы. Принялся вырываться. - Пустите. Полковник, пустите меня! Исполнили тут же – Лэнгтон не просто пустил его к выходу, а пустил первым, занавеску эту перед ним в сторону отодвинул. Священник потерянно огляделся, словно у исповедальни, кроме них двоих, мог кто-то быть. Дрожащими пальцами прикрыл рот, раскрасневшиеся от поцелуев губы. - Ангелы, что я наделал… - Они вам не скажут. – Полковник, выбравшись следом, одёрнул мундир, ремни на нём, и засмотрелся куда-то в сторону. - Что? - Ангелы. Не думаю, что они станут отвечать на такой глупый вопрос. Визар, - ему страшно хотелось куда-нибудь упасть, - проверил пуговицу на воротнике и в бессилии всплеснул руками: - Так, может, вы ответите? Лэнгтон, как обычно, знающий чуточку больше, главный по ощущениям и по документам, главным выглядел и теперь. И знающим. Чуточку больше. А ещё раздражённым слегка, но изо всех сил это скрывающим. Он отчеканил: - Что вы сделали? Думаю, вы наконец сделали то, что хотели. И направился прочь так решительно, что священнику даже пришлось отступить, освобождая ему дорогу. Они встретились вечером. Визар не просто дождался его возвращения и пришёл на порог его спальни, как это бывало обычно – он выглянул из своей, как только услышал шаги в коридоре. Тут же бросился к полковнику. - Лэнгтон, сегодняшнее… - Разумеется, останется в тайне. Полковник явно пил, явно чуть больше обычного, но вместо того, чтобы с укором констатировать это, Визар только мотнул головой: - Благодарю. Но я не об этом. Я лишь хотел узнать… Ваше сердце оно… Я ведь правильно сказал, оно - свободно? Переодетый ко сну, в белое, с совершенно распустившимся хвостом, он похож был на ангела даже больше, чем в гриме. И говорил, точно ангел – нечеловеческими в своей искренности интонациями. Лэнгтон безразлично повёл белёсыми бровями. Чем больше он выпивал вина, тем больше в нём становилось прямоты, так что он ответил просто: - Нет. В нём вы. Священник вздрогнул. Ощутилось, как с небес и обратно. Сперва - нет. Затем - вы. А затем, в голове, строчками о грехах, снова с неба. Моргнул, попытался собраться: - Как давно? Ведь явно не с сегодня. А по сегодняшнему ясно, что давно - с такой готовностью полковник в исповедальне за него схватился, так умело и так легко, точно всё это время смотрел, думал, примерялся. Осознавать это было странно. Визар не мог отыскать в себе и каплю укора: во-первых, кто уж тут может быть хуже него самого, во-вторых, Лэнгтон ничего не сделал сам – лишь взял предложенное, а теперь, благородный, ещё и обещал всему этому тайну. Полковник прошёл к двери своей комнаты, но лишь для того, чтобы подпереть её спиной. Скрестил на груди руки. - С момента, как вы отчитали меня за те стихи. А вы как давно? Это показалось даже забавным. Выбирал бы священник, когда в него влюбляться – точно выбрал бы не это – не себя, раздражённого, в поле. Хуже мог быть, пожалуй, только спектакль – все те минуты, что он был ангелом. - Не знаю. - Визар приблизился. Встал справа, копируя чужую позу, спиной к стене, обнял себя руками, - Но как подумал, что вы уедете… Как вы назвали дату… - Вдруг повернулся, - А почему вы не признавались?.. Раз вы тоже… Лэнгтон почти возмутился: - Разумеется, потому что не смел. Не одни ангелы – простая мораль не одобряет любви к тем, кто занят. А вы заняты своим саном, навечно. Хоть я и считаю, что это… - Махнул рукой, - Ай, ладно. Не хочу спорить. В коридоре было темно – одна масляная лампа на комоде. Две фигуры плечом к плечу. И молчание, больше похожее на «И что теперь будем делать?». И никто не уходит, хотя завтра с утра подыматься рано – уроки, построения, подготовка к скорому отъезду. Простояли так неизвестно сколько, каждый в себе, взглядами вперёд или вниз, но не друг на друга. Полковник первым почувствовал, что засыпает. А, быть может, и не первым. Может, Визар просто смиреннее терпел. Зевнул, протёр глаза. - Скажите, отец Визар, спать, просто спать вместе – это грех? - Сомневаюсь. - Тогда идёмте. И отпер в свою спальню дверь. Одним утром, - до ухода солдат оставался ровно день, - двое особо внимательных учениц, от нечего делать пришедших раньше, застали отца Визара с полковником наедине. Деревянное здание церкви обнимал туман, и они, стоя на заднем дворе, у самого крыльца, тоже обнимались, перешёптывались о чём-то и переплетали пальцы. Лэнгтон носом утыкался священнику в волосы, несколько раз осторожно поцеловал в лоб. Сам Визар, чуть отстранившись, долго рассматривал его лицо и тогда поцеловал тоже, недлинно, невинно, в губы. Быть может, он просто надеялся на туман, на то, что он замечательно скроет это даже от ангелов, а, может, причина была в том, что отряд уходил завтра, и неизвестно ещё, сколько таких туманов полковнику выдастся повидать в горах, и в котором из них он потеряется. Завтра настанет. Проводы пройдут скомкано, священник простоит их в стороне, но затем ещё очень долгое время будет потерян: ронять бумаги, просить повторять дважды, - не расслышал, отвлёкся, простите, - и службы вести короче, но как-то искреннее молиться за жизни солдат. В этой печальной рассеянности своей и не заметит, как притих класс, как Дора и Эмили смотрят на остальных, и как остальные под этими взглядами в миг успокаиваются, как все проделки и шалости будто откладываются до тех пор, пока в нём не проснётся способность за них отчитывать. Возобновится стройка. Дети станут без конца бегать на холм посмотреть, как там идут дела, опаздывать на уроки. А Визар, не в силах никого действительно не пустить в класс - только обещать, каждый раз будет дожидаться. В одну из перемен, - все либо во дворе, либо уже на стройке, только пара девочек за партами рисует, и сам священник вытирает доску от мела, - Дора вдруг заметит: - Он вернётся. Визар едва не выронит тряпку. - Кто? И Эмили, ущипнув подругу под партой за ногу, разбавит всё наигранно-серьёзным: - Не он, вообще-то, а они. Их на стройку сегодня целых пятеро побежало. Но на этот раз обещали вернуться вовремя, честное слово. Просили вам передать. У новой церкви, как достроят, тут же разрастутся мальвы. Сами собой, как символ вечной надежды. И точно такие же вырастут где-то в горах, на обочине тропинки, по которой пойдёт отряд. Полковник остановится, станет искать спички в кармане, достанет оттуда листок, сложенный вчетверо. Развернёт и сразу узнает почерк. Там будет последнее из «Поэмы о спасении», чуть переписанное четверостишие: «Ты говорил: «Запомни и всем скажи, Спасение есть - зовётся оно любовь.» Я полюбил тебя. Пожалуйста, будь жив. Хоть этой дорогой я не сумею пойти с тобой.» Усмехнётся: - А вы говорили, я поэт… И сложит обратно, к сердцу поближе.