Vampire

      Уж лучше вены вскрыть, чем вновь кормить нечисть…       Впрочем, перспектива выглядела не столь безумно — моя жизнь уже давно шла к чертям в самом наипрямом смысле. Моцарт, которого так радушно приняли при дворе, когда узнал, что капельмейстером назначили меня, превратил мою жизнь в ад. Его вампирские клыки, беззаботная улыбка в такие моменты, цепкие музыкальные пальцы и силуэт летучей мыши за занавеской — он предпочитает входить через окно, — будут преследовать меня вечно в кошмарах. Откликаться это будет дрожью в моих руках, взглядом, полным ужаса, смотрящим на все странные тени, и страхом одиночества — ведь на людях Моцарт меня не тронет. Но он будет злиться, если я буду избегать одиночества слишком долго, я уже пробовал — всё скажется на его жестоких укусах, когда я всё-таки останусь один. Чёртов кровопийца Амадей…       Ты не раз говорил, что еда должна быть послушной и терпеть свою участь достойно. Не пытаться сбежать, защититься острым ножом (да, я и так сглупил однажды), и сидеть смирно, ровно и спокойно, когда твои клыки во мне. Я должен платить тебе кровью и молчанием, за то, что ты позволяешь мне быть капельмейстером. Но я не хочу, чтобы ты позволял, я хочу, чтобы ты оставил меня в покое и вернул всё как раньше — позволил мне наблюдать за тобой в парке, ведь окна моего дома как раз выходят на то дерево, под которым перо в твоей руке создаёт шедевры. Я проиграл, когда смотрел на тебя завороженно, когда позволил твоей музыке стать кукловодом моего сердца, — но я не позволял! Я лишь с детства искал истину — где же та музыка небес, где та истинная гармония, которую в итоге принёс другой музыкант — вампир!..       Господи, в чём я так виноват, что должен смириться с этим? Смирение и вера, говоришь? Я не могу; я покорен лишь в том, чтобы исчезнуть. Совершить неискупимый грех самоубийства и читать молитву, надеясь на неё…       И правда, порезать вены — совершенно не страшно после всего этого. Надеюсь, ты найдешь другую жертву, более покладистую, чем я, не смотрящую на запретное — на тебя, с надеждой, что ты всё-таки не сам себе Чёрный человек, а это лишь природа сыграла шутку, подарив тебе жестокость вампира. Ты, Моцарт, не такой. Я хотел в это верить, но поздно. Я уже не хочу ничего, кроме последних минут спокойствия. Боюсь перерезать себе горло, покончить со всем раз и в минуту — навсегда. Я просто прочертил лезвием линию на запястье. Кинжал заточен слишком хорошо — я добрался до вен непозволительно быстро, но тем лучше — два пореза — по одному на каждую руку, и тёмно-вишнёвая кровь пачкает мои кюлоты и кресло. Столько раз вздрагивать от твоих клыков — теперь струйки крови и огненная боль в запястьях ни капли не пугают. Быстрее бы, но медленнее. Мне страшно, но я понимаю, что иначе никак. Ещё два пореза дрожащими руками. Быстрее, быстрее. Жизнь не пролетает перед глазами, еще рано. Быстрее, ещё, пока я не передумал, пока хватает сил освободить душу от жалкого тела.       Еще несколько минут проходят почти в полной тишине — я шепчу молитву. За окном слышится вопросительный писк. Окна я уже не закрываю — ты просто примешь облик человека и разобьёшь стекло. Лучше пускать добровольно в приоткрытую форточку. Вольфганг летучей мышью оказывается в комнате и принимает свой человеческий вид. Смотрит на меня сначала тоже молча, с непониманием, скромным осуждением и капельку страхом.       — Маэстро, решили принести мне блюдо на тарелочке? — интересуется мой мучитель, подходя ближе и принимая свой безволнованный вид.       Даже умереть нельзя спокойно, без вампиров, за что мне это, чем я заслужил… Я закрываю глаза и продолжаю шептать молитву, стараясь не обращать на пришедшего внимания. Моцарт спокойно дождался, когда я закончил, хотя в любой другой раз моё абстрагирование от его присутствия выводило его из себя в секунды. Я помолчал ещё несколько секунд, уже открыв глаза и смотря на вампира. Чего он ждёт? Молитвы его никогда не останавливали.       — Пейте, раз пришли… — наконец говорю я не громче, чем прежде читал молитву.       — И правда, можно? — риторически спрашивает он, а после касается моих запястьев губами, присев рядом на колени. Я всё равно невольно вздрагиваю, словно еще несколькими порезами коснулся его «ласковый» язык моих ран. Но Амадей удивительно быстро бросает своё занятие и, подняв голову, пристально смотрит мне в глаза. — Антонио…       Совсем несвойственная ему интонация нежности или даже какого-то сочувствия, а взгляд всё тот же кровожадный. У меня мурашки по коже от адского коктейля противоречий в этом юноше. Он поразителен до невозможного, я люблю его, но лишь ту часть, которая мила на вид и гениальна на вкус. Так не любят, я не могу его принять всего, я слишком слаб для такого. Я поделил его надвое: Вольфганг Амадей Моцарт и вампир…       — Давно вы думали о смерти? — вдруг спрашивает он. Слишком серьезно для его весёлой натуры, но также это не менее несвойственный вопрос для его части мучителя.       — Давно…       — Сколько крови пропадает даром, — резким театральным тоном переменил он тему. Ему правда было обидно смотреть, как свежая чистая кровь капает на пол, но он от чего-то удерживался — не прильнул к ней жадным поцелуем.       Моцарт снимает со своей руки платок, и туго перевязывает мою руку там, где рана. Я не сопротивляюсь, но и не в восторге от его стараний, решимости, умений.       — Где вы научились так ловко перевязывать раны? — едва вопросительно говорю я, кажется, все эмоции уже вместе с кровью покинули моё тело. Страх смерти прошёл, я просто терпеливо жду её, свято веря, что Моцарт опоздал.       — К вашему сведению, у вампиров в детстве есть учитель или родитель, который чётко и ясно расскажет всю вашу человеческую анатомию. Положит на пол в дом труп человека, порежет и показывает-рассказывает, как что устроено, где и откуда берется кровь, и как продлевать кушанью жизнь, если кровь очень вкусная.       — Боже, Моцарт, вас послушаешь — умереть захочется как можно скорее, — с улыбкой отчаяния сказал я.       — А вы уже, — хмыкнул он и вновь провёл языком по глубокому порезу, а после туго завязал второй платок на моей левой руке. Я не дернулся. — Как ощущения? Руки болят?       — Едва ли чувствую, — спокойно признался я. Попробовав пошевелить руками, я с досадой понял, что не чувствую их вовсе, в то время как еще нахожусь в сознании. Кажется, Вольфганг действительно пришел вовремя. Я усердно стал пытаться развязать платки, что но вместо этого вышли слабые бесполезные движения рук — а пальцы, словно кукольные, почти не шевелились.       — Отлично, — заключил он.       — Моцарт, какого чёрта вы делаете это, выпейте кровь, когда я наконец решил умереть, зачем вы творите нечто противоречащее вам?!..       — Почему противоречащее? — в искреннем недоумении спросил Вольфганг. Резко приблизившись к моему лицу он впился своими губами в мои, и стоило мне только дать шанс на ответ, как вампир принялся искусывать. Я привык, когда от такого страдают губы, но в этот раз он не пожалел и язык своими легкими тонкими укусами.       — Вольфганг, пожалуйста, отпустите… — взмолился я, когда мне дали вдохнуть.       — Я вас и не держу, маэстро, — хихикнул Вольфганг.       — Я хочу умереть, отпустите… — вновь просил я.       Моцарт нахмурился, поднялся с колен и прошёлся по комнате небольшим кругом. Вернулся ко мне, так и сидящему неподвижно в кресле. Не знаю, о чём Вольфганг думал, но явно не о том, чтобы отпустить меня. Это я знал точно. Совсем неожиданно лицо обожгло сильной пощёчиной.       — Не отпущу. Не отпущу вас, Сальери. Ясно? — он выдержал паузу, пока я закусил губу — от безнадёжности. Куда уж неприятнее, чем лишение смерти. Нужно снова стерпеть. — Позволите ещё один поцелуй? — совсем невинно спрашивает он.       Вздохнув, я киваю и закрываю глаза. Амадей целует меня снова, также: по губам снова будто прошлись лезвиями и окровили их — они ведь только-только начали заживать — покрывать тонкой корочкой прежние раны. Лишь сейчас осознаю, как сильно пересохло во рту. Не успеваю закончить мысль, как Амадей бросает поцелуй и впивается в моё запястье, чуть ближе к локтю. Я вскрикиваю от неожиданности и боли. Ведь только несколько минут назад Моцарт сам перевязал мне раны, а теперь создаёт новые совсем рядом.       Как же хочется пить…       Не знаю, сколько проходит времени, но он наконец прекращает истязать мою руку и вглядывается в моё лицо красными глазами. Это значит, что он безумен, что сейчас совершенно не контролирует свой голод крови.       — Доведите начатое до конца, Вольфганг, я прошу вас.       Он часто моргает несколько раз, и вскоре его глаза приобретают человеческий оттенок. Он молча оглядывает комнату, вновь смотрит на меня и с некоторой опаской на укусы, которые оставил мне на запястьях. Кровь почти не течёт — и из новых ран, и из прошлых порезов. Я надеюсь, она просто кончилась. Ну же, я едва в сознании, почему смерть так не хочет взять меня! Я такой же грешник как и все!.. Попытка встать оканчивается темнотой…

***

      Открыв глаза, я вижу потолок своей комнаты и Моцарта рядом. Вечереет. Вольфганг уложил меня на кровать за это время и, видимо, ждал пробуждения. Даже свечи зажёг, хотя предпочитал проявлять заботу только к себе — он и в темноте видит прекрасно. Зачем такие услуги?..       Я охотно принимаю протянутый им стакан воды и залпом опустошаю его. Из стоящего рядом кувшина он наливает еще, и я уже медленнее пью второй бокал.       — Я остался, чтобы убедиться, что вы расстались с идеей самоубийства.       — Не расстался, — отрезал я более резко, чем ожидалось.       — И что мне сделать, чтобы расстались?       — Вы ничего не можете для этого. Вам не следует даже думать об этом, не отягощайте свою голову мыслями о моей жизни.       Комната на некоторое время утонула в тишине. Вольфганг сидел с опущенным взглядом, рассматривал край простыни моей кровати. Я просто ждал продолжения, что бы он не решил. Его мрачные раздумья редко сказывались на мне хорошо.       — Сальери, попросите невозможное, безумное, что угодно, я всё выполню! — выпалил он.       Я так и медлил с ответом, едва в силах поверить, что такие речи говорит тот, кто запугивал меня всё это время, кто страшен до безумия, если со мной наедине. Только на людях он казался безобидным юным композитором.       — Антонио… — Он ласково касается моих губ кончиками пальцев, и эта огненная боль возвращает меня к решению. Я резко отталкиваю его изящную музыкальную руку и прижимаюсь к стене. Всё ещё боюсь. Но он смотрит мне в глаза так, словно там горит адский огонь, уготовленный лично для него.       — Навсегда оставьте меня, — проговорил я ровным тоном. Моцарт не шелохнулся. — Убирайтесь, чтоб я вас больше не видел, гениальное чудовище! — воскликнул я, вкладывая весь страх и ненависть, которые накопились за эти два года.       Вампир вздохнул, посмотрел куда-то в пол и погрузил комнату в молчание. Я не надеялся, но ждал, что, может быть, произойдёт чудо: или он уйдёт или укусит вновь за то, что я продолжаю сопротивляться, и главное, убьет меня этим…       Но он в самом деле направился к двери. Остановившись у неё, еще раз неуверенно повернулся ко мне.       — Вы любите меня, Сальери? Хотя бы немного...       Я продолжал молчать, пристально смотря на Амадея. Его взгляд сиял умирающей надеждой, но я не спешил эту надежду оправдать — мечтал лишь о том, чтобы ничто не помешало его уходу. Это было моим единственным желанием и глупым, до низости слабым поступком.       Конечно, я любил Вольфганга.