Дураки

      — Это была необычайно длинная ночь. Может, длинной она была потому, что я не спал до этого сутки. С приближением нового года я все больше и больше чувствовал потребность улететь в Москву. Я думал: новый год это ведь семейный праздник, его нужно отмечать дома. А потом вспоминал, что вся моя семья здесь, в Лондоне. И дом тоже. И московскую квартиру я продал, и ничего меня с этим проклятым городом не связывает. Даже в ЗимаЛетто не летаю — выплаты акционерам приходят на карточку. Ну представь: хочется бежать туда, где тебя никто не ждет. Забавно.       Знаешь, Лондон весьма серый город. Особенно сейчас, зимой, когда температура плещется в районе нуля и месит под ногами слякоть, а в воздухе стеной стоит туман. Я кутался в пальто, смотрел на грязно-бурую Темзу и дрожал от холода, но мне было тепло и светло. Несмотря ни на что, я так и не смог загрустить, а знаешь, почему? Я представлял, что где-то там, в пушистой и снежной Москве, по Арбату гуляешь ты. Тебя ничто не тревожит, и сердцу твоему легко и спокойно. Я даже представлял, что ты идешь под руку с мужчиной. Вы останавливаетесь у витрины и выбираете тебе кольцо, а потом он гладит тебя по округлившемуся животику. И даже тогда я улыбался, потому что знал — если ты счастлива, то каждый чертов день, месяц, год моего пребывания вдали от тебя того стоит.       Я мечтал, что однажды ты с дочкой будешь наряжать елку, а твой муж принесет вам по огромной кружке горячего шоколада, после чего вы все устроитесь у камина. И тогда, глядя на мирно потрескивающий огонь, ты всего на секунду вспомнишь меня и подумаешь: простила. Поначалу я учился жить без тебя, правда. И чем усерднее, тем хуже получалось. А потом я понял — это бессмысленно. Ты всегда будешь рядом. Куда бы я ни пошел, что бы я ни делал, твоя улыбка — та самая, течет по моим венам. Она часть меня. То, что поначалу душило и убивало меня, теперь принесло покой и исцеление.       Недавно я был на выставке одного местного художника. Его картины не представляли из себя ничего интересного, было невыносимо скучно и в какой-то момент я понял, что просто хожу по залам без какой-либо цели. В этих блужданиях я наткнулся на дверь, которая вела на крышу здания. Поднявшись, вдохнул воздуха в грудь и вдруг повеяло Москвой. Клянусь, стоял там, под небом Великобритании, а казалось, что вот-вот услышу рев Федькиного мотоцикла. И тут, представляешь, снег пошел. Хлопьями, как в рекламе кока-колы, первый раз за несколько недель промозглой сырости и ветра с мелким дождем. Я смотрел, как он кружится в небе, и мне стало так хорошо… И до кома в горле жаль, что не могу поделиться этим чувством с тобой. И тогда я понял, что больше не могу.       Летел сюда как в бреду и не искал встречи. Я только хотел лишь на мгновение вдохнуть знакомый воздух, пройтись по улочкам, по которым ты ходила. Посмотреть на башню ЗимаЛетто издалека. Хотел в новый год посмотреть на твои окна, представляя, что ты там, со своей семьей. Счастлива и свободна. А я здесь, счастлив и свободен, потому что у тебя все хорошо.       А ровно в полночь, ты появилась во дворе с Эйнштейном на поводке, и я подумал, что мне мерещится.       — Он испугался фейрверков и чуть не обделал мне ковер в комнате, — засмеялась Катя и ласково потрепала за ушами большого черного пса. Тот счастливо завилял хвостом, и поднявшись на задние лапы, положил передние Катерине на колени.       Жданов позвонил на ресепшен и заказал в номер еще вина, а Катя переместилась с барного стула прямо на пол, усевшись по-турецки в обнимку с собакой.       — Он чем-то на меня похож, — усмехнулся Андрей, присев на корточки рядом.       Эйнштейн, глядя на незнакомца, склонил голову на один бок, потом на другой, и вдруг с размаху угнездил переднюю лапу в ждановских ладонях. Тот улыбнулся и пожал ее.       — Я тоже не могла от этой мысли отделаться, — хихикнула Пушкарева, — особенно, когда этот товарищ психует. Вздыхает, прямо как ты.       — Чего это он психует?       — Папа его иногда слишком любит. Особенно, когда выпьет, садит к себе на колени и сидит с ним в обнимку. Он сначала хрюкает недовольно, а потом ка-ак вздохнет, как будто уже три жизни прожил.       Раздался стук в дверь. Андрей ушел открывать, а Катя включила в розетку гирлянду и выключила свет. Комната засияла мерцающим теплым светом. В большое панорамное окно было видно, как во дворе гостиницы переливается огнями огромная елка, а возле нее люди жгут бенгальские огни. Отголосками в номер заносило их заливистый смех и веселые песни.       Появление Андрея и правда было похоже на настоящее новогоднее чудо. Еще спускаясь по лестнице она подумала о нем. Только она увидела его фигуру вдалеке, как тут же узнала. А еще поняла, что все эти полгода и не жила вовсе. Пёс тянул поводок, пытаясь найти себе местечко для справления нужды, а она стояла и смотрела в родные глаза, не решаясь сделать шаг навстречу. И Жданов, как всегда, взял все в свои руки. Он сделал к ней несколько шагов через двор, и Катерина последовала его примеру. Они встретились на середине и какое-то время молчали. Эйнштейн встряхивался, хлопая ушами, громко нюхал снег и занимался своими делами.       — Ну, привет, Андрей, — сказала, наконец, Катя.       — Привет, — тихо ответил он.       И обнялись. Крепко, зажмурившись и не веря тому, что это происходит на самом деле. Медленно падал снег, искрясь и переливаясь в свете фонарей, а из чьего-то окна громко играла кода Таривердиева из «Иронии судьбы». Вокруг бегал лопоухий пёс, обвивая их поводком, а потом, проворчав что-то на собачьем, подпрыгнул, попытавшись вклиниться между ними.        В номере сладко запахло цитрусом. Жданов вернулся. Он подал Кате бокал красного вина и вазочку с мандаринами, после чего сел на пол рядом с ней и ее новым другом. Тот облизнулся и грузно улегся на живот, разместив огромную черную голову у Пушкаревой на коленях.       — И давно ты живешь с этим джентльменом?       — Около месяца. Мне на него Потапкин пожаловался. Тогда в Москве сильные морозы ударили, он попытался в ЗимаЛетто зайти. — пёс на это сладко причмокнул языком, и перевалившись на бок, засопел, пока Катерина нежно гладила его по морде, — Сергей Сергеич очень переживал за него. И пустить, вроде как, нельзя, и на мороз выгонять жалко. А я его как только увидела, сразу же и влюбилась.       Жданов подвинулся поближе и погладил Эйнштейна по пузу. Тот от удовольствия фыркнул и задергал задней лапой.       — Стало быть, это у нас злостный нарушитель?       — Тот еще! — засмеялась Катя, — В первый же день половину тазика пирожков у мамы сожрал! Знаешь, как папа ругался? А теперь ничего, подружились.       — Кать… — шепнул Андрей, и осторожно взяв ее теплую ладошку, приложился к ней щекой, — Дураки мы с тобой.       — Это точно, — тяжело вздохнула она, — дураки.       — Давай больше не будем дураками, а, Кать? Я без тебя не хочу, — и нежно поцеловал запястье. Она опустила глаза и замолчала, после чего, прочистив горло, горько призналась:       — Папа недавно в стеллаже в каморке нашел твою фотографию. Напополам разрезанную. Я тем вечером так плакала, что у меня потом весь следующий день голова болела.       Андрей грустно улыбнулся и не выдержал: подавшись вперед, поцеловал. Сначала осторожно и робко, потом нетерпеливо и жадно. Катя с удовольствием отвечала ему, крепко обнимая за шею. Только псу это, кажется, не понравилось. Или наоборот, слишком понравилось, потому что он вдруг вскочил на лапы, и виляя хвостом, лизнул Андрея в ухо.       — Ай!.. Уйди отсюда, бандит, — шутливо отпихнул его Жданов и рассмеялся.       — Вот уж действительно, ирония судьбы, — улыбнулась Пушкарева, — у нас тобой в этом гостиничном номере уже во второй раз все начинается. Пусть в этот раз будет по-настоящему.       — Всегда было по-настоящему, Кать. Ты мне веришь?       Вместо ответа, она положила голову ему на плечо, и закрыв глаза, прошептала:       — С новым годом, Андрей.