Одержимость

Самый быстрый в мире автомобиль развивает скорость от 0 до 60 миль в час за 3 секунды. Сверхзвуковой самолет способен преодолеть расстояние от Нью-Йорка до Лондона за 2 часа. Свет от солнца до планеты Земля проходит расстояние в 93 миллиона миль за 8 минут. Так за сколько минут, часов, дней во мне зародилась эта одержимость? Одержимость не искусством — скульптурой, которой я занимался с малолетства, а человеком — таким же, как я, состоящим из плоти и крови существом? Да, повстречав его в детстве, не сразу понял, что меня к нему тянет. То чувство, что я испытывал к нему тогда, в корне отличалось от того, что настигло меня, стоило мне только увидеть его здесь, в этом городе, в стенах забытой богами кофейне. В которой кофе был, как он сам позже признался, просто омерзительным. Я сразу узнал его. Всю следующую ночь после нашей встречи безустанно выуживал из памяти знакомый образ его еще совсем юного. Воссоздавал в памяти времена, когда наблюдал за ним да мгновения нашего неуклюжего общения. Я не мог уснуть, пытаясь угомонить мельтешащие мысли, флешбеки, которые вспыхивали яркими лучиками в памяти. Вконец измученный, с раскалывающейся головой, лишь к утру, когда тонкая полоска света выглянула из-за неплотно прикрытых жалюзи — отключился. Никогда прежде мне не доводилось испытывать такое чувство… к человеку. Неделями мог доводить до совершенства свои скульптуры, днями набрасывать эскизы к ним. Ночи напролет читать книги — по учебе или художественные… Пока не повстречал его. Стоило один лишь раз вновь увидеть его, заглянуть в глаза, и мир померк. Весь мир — люди, вещи, погода на улице или климатические катастрофы на другом континенте, новости на первой полосе газет, мои проблемы в колледже, усталость после работы — все это в миг стало лишь фоном. Ничего не значащим, мелочным, до которого никому нет дела. Это наваждение… Да, да, я знал это. Я понимал это. Я стал зависим от этого человека. От его внимания. От его голоса. От рук, губ, тепла кожи в местах соприкосновения с моей; каждой клеточки этого совершенного тела. Идеал, встречаемый мной прежде лишь в фантазиях. В скульптурах. Это ненормально? И даже шрамы — огромные иероглифы, грубые, так ему не подходящие — даже они были прекрасны. Они не портили его тело. Его тело ничто не способно было изуродовать. Даже зная, что он делает с другими, я все равно считал его совершенством. Цзинь-Цинь Ю… Он занял все мои мысли так резво, так всепоглощающе, так неотвратимо… Просто взял и стер все кроме себя, поселившись цветком надежды в моей душе. Кажется, что и меня — мне — не оставил. Я стал не властен над собой более. А нужен ли я себе, встретив его? Да и зачем? Я прекрасно умел ждать — этого у меня не отнять. И я ждал его. Не имея ни номера телефона, ни малейшего понятия, где его найти. Сводки в сети пестрили новостями о его успехах, но нигде, ни в одной статье, не было его фотографий. Это неимоверно злило. Но я успокаивал себя мыслью о том, что у него есть ключ от моей студии и он придет, когда сам того захочет. Напоминал себе, что его подчиненные нет-нет, но заходят в кофейню, где я работаю, и у них можно выведать хотя бы крупицу новостей о нем, если это потребуется. И эти небольшие зацепки держали меня на плаву. И все же мне… мне хотелось… Постоянно. Всегда. Каждую минуту. Его. Я думал и думал о том, что за желание я ныне испытывал. Какого толка? Сколь ненасытно оно? Как сильно ему, этому желанию, удалось меня подчинить? Разве хватило бы мне быть рядом с Цзинем на протяжении одной ночи? Одной — в месяц? Хватило бы мне лишь смотреть на него? А прикосновений? Одного, двух — к груди, сердцу; поцелуя — было бы достаточно? И ловил себя на категоричном отрицании. Нет, нет, недостаточно. Слишком мало. Сублимация. Смена фокуса. Переключение во вне. Помогало, но не до конца: я пахал, как проклятый, на трех работах, готовился и выступал на всех семинарах, но мыслями то и дело возвращался к нему. Выпадал из реальности, зависал, тупил. Однокурсники даже надо мной посмеивались, когда преподавателю приходилось по третьему разу меня окликать, хотя мне, конечно же, было плевать. Но стоило только оказаться в студии, начать делать наброски будущей скульптуры, как я и вовсе начинал сходить с ума. Вы нужны мне, Цзинь Цинь-Ю. Я с остервенением пытался передать вас на бумагу, но боже, это какое-то издевательство. Словно все вокруг насмехалось надо мной, мол, ну давай, попробуй! Как передать все совершенство этого человека? Как изобразить красоту этого человека? Его уверенность, его силу? Тяжелый, полный вожделения, взгляд, порочный и вызывающий? Мне казалось это непосильной задачей. Я боялся, что не справлюсь. Ведь ни слова, ни рисунки, ни даже скульптура, что выходила из-под моей руки, ничто в мире не было способно воссоздать все совершенство Цзиня. Галерея искусств пришла на помощь. Картины, гобелены, скульптуры — я начал понимать принципы и методы отображения внутренней энергии. Вернувшись, начал набрасывать позы, в которых тело Цзиня выглядело бы эффектнее всего. Одну из поз, в которой мы занимались сексом. Я был уверен, что это будет откровенно, это будет вызовом мне, как мастеру, и мой — общественности, но… Да, это будет прекрасно. Оставалось только вспомнить все… до мельчайших деталей. Он лежит на спине, на лопатках, бедрами вверх — я держу его за них. Голова свешена с постели, откинута назад, к полу, так что моему взгляду доступна лишь открытая шея. Мышцы пресса напряжены и проступают так отчетливо, словно высечены из камня. Белая-белая лоснящаяся от пота кожа покраснела в самых чувствительных местах — пах, грудь, шея. Контрастом с белизной кожи — черная рубашка, распахнутая, расхристанная в стороны, но все еще обхватывающая его руки и прикрывающая плечи. Делающая его кожу еще бледнее. Его сильные руки, пальцы, вцепившиеся едва ли не до синяков в мои колени. Бедра Цзиня обхватывают меня и не дают отстраниться. Кажется, он тоже жаден до меня. Хотя я бы и не отстранился. Никогда и ни за что. Только если бы он сам меня об этом не попросил. Но он не просит. Он лишь постанывает жалобно и оттого невероятно откровенно, так что у меня все внутренности скручивает от желания, да глухо вскрикивает, когда я вхожу особенно глубоко. Или когда совершаю волнообразные движения поясницей — чуть медленнее, но чувственнее, так, как он сам меня научил. Кажется, ему было так же хорошо, как и мне. Как жаль, что я не видел его глаз, его губ в тот момент… Мое сердце едва не выпрыгнуло из груди, стоило мне заметить, как позже, сменив позу, он чувственно закусил нижнюю губу во время оргазма. И несмотря на то, что Цзинь постоянно хмурил брови, румянец на его щеках ясно давал мне понять, что ему нравилось. Нравился секс со мной. Я же и вовсе утонул в наслаждении. Настолько, что, дорвавшись то столь ярких ощущений — быть с этим человеком, быть в этом человеке, — не мог остановиться. Если бы не закончившиеся презервативы, то и вовсе не остановился. Казалось, что вот-вот что-то в моем мозгу перегорит, взорвется: невозможно выдержать столько удовольствия одновременно. И я гнался к этому недосягаемому, наверняка не существующему лимиту, чтобы до конца, под самый корень. Забыть, выкинуть, отринуть все. Стереть под ноль. Взорваться. Помешательство, проверка организма, который, наконец, дорвался до желанного объекта. Наверняка то было потому, что я боялся, что такого больше никогда не повторится. И моя жадность… Я даже не сразу осознал, что Цзиню наверняка приходилось несладко со мной, неопытным. Что ему могло быть больно. Ведь он дрожал всем телом, звенел, как струна, впервые принимая меня. Да, ему наверняка было больно. Вот только мне это было неведомо. Не потому ли, что опыта в сексе у меня не было? Тем более с мужчиной. Как мне было понять, что стоны и вскрики — это от боли? А если от удовольствия? Ведь Цзинь не признался бы, что испытывал боль: я понял сразу, что он не из тех, кто ее боится. Все же у него вся спина в шрамах… А может все это лишь слабое оправдание перед непреложным фактом: людские эмоции для меня — тайна за семью печатями? Спустя еще несколько дней, что тянулись, словно вечность, мой организм не выдержал и вырубил меня точным ударом прямо на работе: в лихорадке я упал с высоты и потерял сознание. Цзинь словно почувствовал мой немой зов: будьте рядом. Спасите меня. И он спас: своим присутствием и заботой, что приняла воплощения упаковки жаропонижающего и пиджака, на котором остался его запах. Тот, который ни с чем не перепутать. Однако проделки тела — это мелочи в сравнении с тем, что ожидало меня дальше. А именно быть окруженным в подворотне толпой враждебно настроенных мужчин. Я пытался вырваться — сначала дрался, после и вовсе рванул куда глаза глядят, но с самого начала был обречен. Численное преимущество, их скоординированность, физическая подготовка — все было на высоте. Неизвестные набросились, скрутили, завязали глаза, и сделали это так эффективно и бережно, что сомнений в том, что это профессионалы, не осталось. Кому же я понадобился? Кому мог перейти дорогу? Всего лишь студент колледжа. Друзей нет, лишь несколько приятелей. Антипатия недругов не была столь существенной, чтобы отправлять ко мне наемников: у нас даже до драк не доходило, так, словесные перепалки… Значит, это было как-то связано с Цзинем. Одно лишь его имя заставило меня забеспокоиться: неужели ему тоже угрожала беда? Я должен, я обязан был помочь. Если с ним что-то случится, то я этого не переживу! Меня успокаивали. Говорили не рыпаться. Говорили слушаться. Уверяли, что ничего плохого не сделают. Обходились со мной аккуратно — не швыряли и не били, словно я был ценен для них. Уложили на сидение и накрепко пристегнули, предусмотрительно проверив кляп, а телефон, судя по звуку раскалываемого пластика, выкинули. У меня на секунду остановилось сердце: если Цзинь захочет позвонить, то не сможет дозвониться и тогда… Что тогда? Вариантов было немного. Он мог приехать на квартиру, проверить, дома ли я. Не найти меня там, разозлиться и уехать. Приехать в другой раз. Или после того, как застал меня спящим в прошлый раз, и вовсе махнуть рукой. Стереть из памяти и забыть. Он… да, он мог бы это сделать с легкостью. В отличие от меня. Я бы не смог его забыть никогда больше. Машина остановилась, меня вывели из нее и быстро повели. Почти сразу мы зашли в лифт — я понял это по ненавязчивой стоковой мелодии, и тому, как привычно заложило уши. Несколько минут, в течение которых меня вели сначала коридорами, писк кодового замка, и после под ногами стало мягко. В воздухе ощущались слабые запахи разлитого алкоголя и травки. Ушей долетала тихая мелодия — Элла Фицжеральд явно была чем-то недовольна. Но я совершенно не ожидал того, что увижу, когда с глаз снимут повязку. Я ожидал увидеть незнакомца, или их нескольких, я ожидал увидеть гангстеров с надменными ухмылками, но я совсем не ожидал увидеть… … его. Цзиня. Вот только то был не привычный мне Цзинь. Этот был обнажен так же, как и в моих мыслях, моих снах, но на нем — чужие руки. В него толкался не мой член. И стонал, и кричал он не потому что я делал ему хорошо. Этот мужчина был ожидаемо незнаком. Он держался властно, сжимая пальцами в перчатках волосы Цзиня и дергая его на себя. И выглядел словно наездник на красивой необузданной лошади: та хрипит, рвется, но она истерзана, измучена. Мне хватило несколько секунд, чтобы понять, что Цзинь сам не свой: его глаза закатывались, колени разъезжались и он падал на простыни. Цзинь был слаб, его мотало в стороны, он явно заметил меня и пытался отвернуться, но было заметно как тяжело ему давалось элементарное — открыть глаза. Держался и вовсе только благодаря незнакомцу. Его явно чем-то накачали. И ему это не нравилось. Стоны, что вырывались из него, были совсем не похожи на те, что звучали в моей постели. Они были… на грани жизни и смерти. Свистящие, словно ему переломали кости. — Как тебе, Мэттью? — подал голос насильник, не снижая темпа. Он был немолод, судя по морщинам лица и серебристым вискам, но двигался энергично и уверенно. И он явно был доволен собой. Наверняка репетировал это выражение лица и позу, чтобы произвести на меня впечатление. И я был впечатлен. И взбешен. И не мог отвести глаз от безвольной куклы, что выглядела в точности как мой неповторимый Цзинь Цинь-Ю. Мой… Он мой. Как этот ублюдок посмел притронуться к тому, что принадлежит мне?! Адреналин подскочил до предела, придавая мне какой-то небывалой мощи, вырубая все лишние эмоции. Отключая сознание, так что дальнейшие действия я не осознавал и словно смотрел на себя со стороны. Сначала я разобрался с двумя оставшимися в апартаментах охранниками, столкнув их друг с другом и вырвав у одного пистолет, заткнутый за пояс ремня. Предохранитель, курок, выстрел один-другой — я не понял, как у меня это вышло с руками в наручниках. Не теряя ни секунды, не смотря в сторону поверженных — я даже не был уверен, убил или только ранил — сорвался к постели, вскочил на нее и с колена врезал старику в челюсть. Тот — ожидаемо для меня и не ожидаемо для себя — рухнул назад, а я мгновенно навис над ним. Пистолет выпал из непослушных рук, но меня это не заботило: у меня осталось другое оружие в виде цепи наручников, что красивым ошейником врезалась незнакомцу в шею. Стоило лишь прикрыть веки, как в следующее мгновение я вздрогнул от еще одного выстрела. Медленно… Очень медленно, словно в замедленной съемке, я перевел взгляд на источник хлопка. То был один из охранников. Проследил, на кого был направлен его пистолет... Это был Цзинь. Стоял, пошатываясь, дрожал всем телом, вытянув вперед руки с зажатым в них пистолетом, как в следующую секунду уронил его на пол и опал вслед за ним на подогнувшихся ногах. Выстрел был точен. Он попал в самую цель. Но его целью был не тот, кто только что насиловал Цзиня. И даже не я. Его целью был сам Цзинь.

***

Это чувство, одержимость, что я испытывал к Цзиню, умирает вслед за ним. Умирает долго и мучительно, принося мне едва выносимые страдания. Вспыхнув ярко, оно долго потухает, обжигая меня и принося боль еще долгие месяцы. Я запрещаю себе думать об этом человеке, запрещаю жалеть о том, что было между нами, жалеть себя, но разум бессилен перед душой. Было бы честнее, если бы я мог похоронить все свои чувства к нему вместе с их обладателем, ведь они больше мне не принадлежат. Но меня никогда и близко не допустят к его могильной плите. Потому что сам Цзинь захотел, чтобы я жил. Таков был его приказ, а слова его — самая могущественная сила, которую мне удалось повстречать. Ей все равно на бюрократию, законы и силу денег. И мне, находясь в тысячах милях от дома, от праха Цзиня, остается только цепляться за выцветшие воспоминания, в которых он был жив. В которых я был жив для него.