бил

Тощие коленки Билла натягивали черные джинсы и торчали из дурацких разрезов. Это вызывало мою выдуманную психосоматическую аритмию. (Возможно, мы с Эдди схожи более, чем мне казалось). Меня резали его коленки. У меня болела голова, сдавливало черепную коробочку с такой силой, что я бы с удовольствием умер. Клянусь. Думаю, это неправильная, странная, опасная и немного идиотская реакция на Билла Денбро — моего закадычного товарища, друга, приятеля, корефана, брата — со вселенской грустью в глазах без поводов и с ними, с забавными попытками заботиться и с немного красивыми улыбками. Музыка Билла била мне по голове, вытряхивала из нее все ненужное, поглощала полностью — я уже не сильно осознавал, в каком из измерений я нахожусь. Я не люблю кантри. Я был абсолютно трезв. Состояние опьянения мне совсем не приходилось по душе — слишком сложно контролировать происходящее. И я всякого могу натворить. Могу даже превзойти Ричи. Каспбрак впервые нажрался. Я смеялся с него долго, под осуждающий взгляд Тозиера. Я ничего против не имел: его день рождения, его праздник, его жизнь, его он. Попросту пьянющий Каспбрак действительно стоил внимания. И я даже ни капли не переживал за него (в отличие от Ричи), потому что точно знал: Ричи сегодня трезвее некуда, и мы все понимали, что это значит. Он так боится за своего закадычного товарища, друга, корефана и приятеля, что в любой момент спасёт его от чего угодно — интоксикация, плохое настроение, грусть, несчастный случай. Даже если медведь вдруг на него нападёт. Ричи точно спасёт. Но для этого нужно быть трезвым. Они (Беверли, Эдди и Билл (Майк и Бен слегонца пружинили на ногах)) танцевали напротив нас (сидящих на диване) под очень странную музыку. Я не люблю кантри. Танцевать под все существующие звуки — прерогатива пьяной Бев; пьяный Каспбрак был невыносимо смешным, но Ричи пялился на него так, что я задумался о своем зрении (возможно, я правда слеп), — пьяный Каспбрак танцевал вместе с Марш: они прыгали вокруг колонок, водили руками во всех местах, делали вид, что поют друг другу… Мы с Тозиером сидели так, будто смотрим кино или оцениваем товар. Грубовато. Но они не обижаются. Танцующий Билл — другое. С каждым его движением моя аритмия росла до бо́льших тел и размеров. Его челка (Ричи называл его эмо или иногда челкарем) спадала и липла ко лбу, краснели щеки и середина носа; он танцевал с закрытыми глазами и закидывал голову назад, цепляясь иногда пальцами за шею. Я бы умер. Клянусь, я бы точно умер. Я не разделял Ричиных созависимых отношений, пароноидальных мыслей — или каким ещё психологическим термином его окрестить… Или это его безусловная любовь. Не пил я только из собственных, эгоистичных побуждений. Совсем не из-за Билла. И совсем не из-за того, что хочу его таким точно в деталях запомнить: мечтательного, вездесущего и поддато-доброго. Конечно, Билл и без алкоголя очень добрый и мечтательный, но, я думаю, все знают разницу между трезвыми и пьяными добрыми людьми. Я не пил совсем не из-за этого. — У меня губы сейчас отвалятся от желания поцеловать его, — не глядя на меня, поведал Ричи. — Это сифилис, — уточнил я, тоже не сильно одаривая его зрительным вниманием. Я понял, о ком он: Эдди — в серой футболке Ричи, покланяющейся Дейву Гролу, покрасневший, мокрый, пьянющий и взвинченный, — Эдди точно этого не услышал. Но это было про него. Я понял Ричи: мои губы тоже отвалятся сейчас, сердце разорвет грудную клетку и забрызгает кровью всех моих друзей, а коленки трусятся — вот-вот отпадут, как нос сифилитика. — Всё, я не вывожу. Тозиер одним прыжком с дивана подлетел к Эдди и защебетал ему что-то прямо в губы. Эдди рассмеялся, повис кистями на его плечах, а следом рассмеялся я: уверенное лицо Ричи мигом переменилось, и он точно не знал куда себя деть. Я бы точно умер, клянусь. Я очень надеялся, что друзья на меня не обидятся, не будут плакать и винить себя во всём. Я тоже попросту не вывожу. Я искал спасение во всём: еда мамы Денбро (боже, клянусь, вкуснее её бубликов с сыром, которые она делает на каждый день рождения ребят, я не пробовал ничего); Твиттер (в Твиттере было несколько постов Ричи типа философии абсурда: «боже как же меня всё заебало», посты Бена типа безусловной любви «ненависть порождает ненависть и так же с любовью» и посты Билла. Билл улыбается на фоне недовольного Эдди, Билл моет посуду (Джорджи наверняка отобрал у него телефон и не смог разблокировать), фотографии вчерашнего заката, его собака и иногда мы с ребятами. Я курю в каком-то из постов. Одна единственная фотография. Красиво обработанная. Без слов и смайликов. Я нашёл спасение в этом. Эта фотография — её я люблю и этот день тоже. Темно, холодно, и мы вышли тогда покурить в чём попало: я — в ветровке Ричи, он — в куртке Бев; попутанная между собой обувь: кроксы Джорджи и Эдди (они почти одинаковые) и домашние тапочки Ричи. Я вышел покурить, а он вышел за компанию. Мы говорим о чём-то дурацком: космоса не существует, его мама — белая ведьма, Соня — чёрная ведьма и несчастный Эдди, — и мы улыбаемся друг другу маленькими улыбками. «Ты забавный», — он говорит тогда мне и достаёт камеру. «Жалко, что куришь». И я смеюсь, но внутри себя самого думаю, что я готов бросить курить, ломаться и забить на зависимость, если ему жалко. «Разве это что-то меняет?» Он смеётся. «Нет, — говорит, — ничего. Я передумал. Сигареты лучше, чем та страшная конструкция, которую ты курил». Я пугаюсь. Откуда он знает? «Ну, тот дурацкий под, белый». Я выдыхаю. «Говорят, что поды безопаснее сигарет», — смеюсь я. «Нет уж. Сигареты — это все знают, от чего умирают. Горение этих бумажек в первую очередь, потом никотин. А поды? Это страшно. Ты знаешь, что там за состав? — я машу головой в стороны, — вот и я не знаю. Нахуй оно надо?» Я смеюсь. Я смеюсь и сейчас, когда вспоминаю его тогда: выпивший, поддатый и очень деловой. Мёрзнет в маленькой куртке и не может укутаться сильнее. «Ну, я же на самом деле забочусь», — говорит. И улыбка моя спадает. Мне становится тепло, колит пальцы, а ещё я обжигаю из-за этого дистальную фалангу. Молчу. Выжидаю. Он не отворачивается от меня, но смотрит куда-то за. «Да, забочусь. Как Джорджи бегает за той девочкой в армейских ботинках со своей курткой. Чтобы ей холодно не было. Так и я. Кажется, нас научила этому мама. Не заставляя заставила». Я почти смущаюсь. «Думаешь, дело именно в маме?», — спрашиваю. «Нет, — усмехается, — конечно нет». Усмехается он тогда так умно и так многозначительно, что я начинаю съедать сам себя. Что же он имел в виду... «Мама такой своей заботой любовь к папе проявляет. И Джорджи — к девочке в армейских ботинках». И я не рискую спрашивать больше, а он не рискует продолжать. Так и молчим. Так и не говорим о той беседе больше никогда. Я сижу на том же месте, в той же одежде, сам. Мотаю домашними тапочками Ричи, которые он отовсюду носит с собой. Курю сигареты.