Мотылёк из глины

      Глаза в глаза. На лестнице ни души: только лампа чуть искрит, погружая пролет в тусклый полумрак. Питер вжимает доктора в перила, остервенело, до белых костяшек цепляясь за деревянные поручни. Чужое лицо — такое спокойное, невозмутимое — непозволительно близко. Юноша лбом ощущает ровное дыхание, грудью чувствует складки чужой рубашки, носом улавливает горький запах табака. Питер поймал Октавиуса во время перекура — тот только что закончил курить и собирался уходить. — Не нужно делать то, к чему вы не готовы и о чем можете пожалеть, молодой человек.       Питер не слышит. Лишь сердце пульсирует в ушах, рвется, обливается.       Питер решается и всё-таки осуществляет задуманное. Целует. Легко, трепетно, как целуют самые нежные любовники. Октавиусу нравятся его теплые мягкие руки, поэтому он с удовольствием позволяет чужим пальцам утонуть в своих вьющихся волосах. Глупый мальчишка, влюбившийся в наставника — неновая и печальная история. Доктор усмехается про себя. Сколько их было? И ни одной хорошей.       Питер целует нежно, но безумно робко. Какие прекрасные и наивные эти девятнадцать лет: уже не ребенок, но еще не все знает, не все попробовал к своим годам. Это и не удивительно, Паркер слыл тихим и скромным юношей, с большей любовью глядя на учебник по физике, нежели на противоположный пол. Целует юноша просто: отчаянно вжавшись губами в губы, даже не пытаясь сделать что-то больше. Октавиуса веселит эта неуверенность, смешанная с напором. Он отвечает, неожиданно раскрывая губами рот Питера, углубляя поцелуй, отчего юноша моментально краснеет и отстраняется, с полным непониманием и удивлением глядя на доктора. Смущение заливает краской кончики его ушей. Октавиусу хочется расхохотаться от умиления. Сконфуженность Питера невероятно поднимает ему настроение. Глупый, глупый мальчик. Даже целоваться не умеет. — Вам это не нужно, мистер Паркер, — ласково улыбается Октавиус, заглядывая смущенному юноше в глаза. — Я — не лучший выбор. Вы перегорите и успокоитесь. Мне жалко вас.       Доктор с еле сдерживаемым смехом смотрит, как обиженно поджимаются чужие губы и сверкают глаза напротив. Не принимает отказов? Еще бы. — Я люблю вас, — задыхаясь.       Октавиус с улыбкой устало вздыхает. Не первый раз такой напор, не первый раз эти робкие поцелуи застают его в укромных уголках. Раньше доктор, совершенно не стесняясь, пользовался розовыми влюбленностями, утопая в ласках молодых тел наивных лаборантов. Они признавались, клялись, умоляли, целовали, устраивали сцены — Октавиус обожал эти спектакли. Он никогда не верил ни единому слову, прекрасно понимая, что это не любовь, а лишь страсть, смешанная с неопытностью, влюбчивостью и абсолютно слепой неразборчивостью. Обожание льстило доктору. Вот и сейчас красные уши юноши тешили его самолюбие. Но Паркера душить не хотелось. Уж больно он был нежен и мил, старателен и умен. Жалко такого, пусть живет, пусть просто перегорит, как лампочка, мучительно, но без травм. — Вы ошибаетесь, — отрезвляет его доктор. — Вы сами себя вводите в заблуждение. Это не любовь, просто слепая влюбленность, которая не приведет ни к чему хорошему. — Я знаю, — тихо отвечает Питер, почти шепчет, бледнея от волнения, — я все знаю. Я тоже так думал, но теперь понял, что пропал окончательно. Вам, наверное, не первый раз так признаются, да? Заверю, что я не такой, я… другой, — он запнулся, но мужественно взял себя в руки и посмотрел доктору в глаза. — Совершенно серьёзно. Я не требую… чего-либо для себя. И уж тем более, не буду навязываться на виду, не испорчу вашу репутацию, нет-нет! Это было мучительно … наверное, вы можете понять? Простите, я волнуюсь, мысли путаются, слов связать не могу. Мне просто важно. Важно знать, взаимно ли это, — он сглотнул. — Приму любой ваш ответ, как святой закон. Если он будет отрицательный — я моментально затихну, ничем не потревожу, не принесу неудобств. Мы забудем все, что сейчас произошло.       Такая трепетная и отчаянная искренность вдруг нагнала на Октавиуса смертельную скуку. «Я не такой, я другой» — сломанная старая шарманка с заевшей песней, что играется от одного лаборанта к другому. Повторы давно надоели доктору. Слова одинаковые, влюбленные взгляды - под копирку. Что-то улыбало, а что-то вызывало страшное раздражение. «Другие» раздражали. Вечно пытались доказать, что они что-то новое и невероятное, а на деле — просто неопытное и зеленое. — Я дам вам отгул сегодня, — доктор подается вперед, вынуждая Питера разжать руки и выпустить его из импровизированной клетки. — Проспитесь и уже завтра приходите с холодной головой. — Это «нет»? — на Питере нет лица, в глазах что-то сверкает. — Совершенно верно.

***

— Доктор! — зовет Питер. Для Октавиуса его голос доносится, словно сквозь толщу волнующейся воды, очень глухо, еле слышно, но отчаянно и тревожно. — Отпустите их! Все можно исправить!       Октавиус хищно скалится, сильнее сжимая людей в вагоне: чье-то лицо уже разрезалось о крошку битого стекла, кто-то задыхался от вжатых в стену металлических щупалец, а кто-то — просто вылетел на рельсы через разломанные окна. В голове — кровавая кипящая каша из нездоровых мыслей, булькающая и шипящая, точно в настоящем котелке. — Паркер… — страшно хрипит Осьминог, расплываясь в ядовитой улыбке. Ничего человеческого, только волчий азарт и безмерная жажда запаха крови. Сердце бешено стучит. За последние пять минут он мог умереть восемь раз, пять из которых — от поезда. Адреналин высушивает лёгкие, вызывая дрожь в руках. Октавиусу кажется, что он способен разорвать листы металла в мелкие клочья, как тонкую газетную бумагу. — Ты все такой же наивный, такой же нелепый. Ничего нельзя уже исправить. Сколько раз я должен это сказать?       Паук, задыхаясь, стоит перед ним без маски — ее не успели подать. Лицо юноши белое, изрезанное. Из носа по подбородку спускается тонкая алая струя крови. Волосы взъерошены, точно воронье гнездо. Он смотрит испуганно и… всё еще влюблённо, как и год назад. — Доктор, давайте поговорим, — умоляюще шепчет Питер, бессильно опираясь о погнутые поручни вагона поезда. — Все можно вернуть! Вы не в себе! Позвольте мне помочь вам! — Помочь? Мне? — вопрошает, шипя, Октавиус. Глаза его расширяются от ярости, брови напрягаются, рассекая лоб глубокими складками. — После всего ты еще смеешь предлагать мне помощь, щенок?!       Питер раздражает своим ангельским всепрощением и безмерной жаждой помощи. Сколько раз его нужно приложить головой о бетон, чтобы он наконец захлебнулся своими собственными словами? Октавиус поджимает губы. Его раздражает эта фальшивая настойчивость. Безгрешных не бывает, и мальчишка не исключение. Как смеет он читать ему проповеди, когда сам не способен ни на что. — Как можно все исправить, когда ты же все испортил?! Ты помешал эксперименту, ты выдрал с корнем провода установки! Все, что со мной сейчас происходит — из-за тебя, Паркер, — рычит Октавиус. В глубине сознания пульсирует мысль о лжи в сказанных словах. Совесть? Давно сгорела в агонии. Доктор злится, раздражается с каждой секундой. Скрипучие голоса в голове визжат, словно кто-то скребет по металлу арматурой, раскалывая мозг на полушария невыносимой болью. Они требуют проучить, измучить, а потом казнить. Или это его собственный голос?.. — Тогда как мне искупить свои ошибки? — обескровленными губами спрашивает юноша. Ноги не держат его. — Что мне сделать для вас, чтобы вы отпустили людей? Что вы хотите? — Чего я хочу?.. — ухмылка.       Прижатые к окнам вагона пассажиры выжидающе таращатся на них, точно запуганные до самой смерти лабораторные крысы. Необъяснимое желание выдрать этим крысам лапы и хвост жжет Октавиусу грудь, но он держит себя из последних сил, задумываясь о том, чего бы он хотел на самом деле. Доктор вновь смотрит Питеру в лицо, такое уставшее, израненное, но в тоже время смиренное, как у мученика, готового принять любые небесные кары. Огонь раздражения и гнева вспыхивает внутри Октавиуса с новой силой. Посмотрите на него! Герой, жертвующий собой, с горящими влюбленными глазами! Нет, так не пойдет. Решение приходит моментально, и Осьминог улыбается, понимая, что сможет совместить приятное с полезным. — Я хочу… тебя, — скалит зубы доктор. — Меня за толпу людей? Всего-то, — Питер выдавливает из себя вымученную улыбку. Губы его растягиваются, разрывая запекшуюся рану и высвобождая новые кровавые капли, которые тут же срываются по подбородку. — Вы продешевили, но забирайте. Я — ваш. — Продешевил?! — взрывается Октавиус. — О, нет, щенок, ты еще не понял, что тебя ждет.       Питер смотрит в обозленное лицо бывшего наставника совершенно спокойно, и это выбешивает доктора только сильнее, и сильнее. Одно из металлических щупалец со скрежетом отпускает прижатых людей. Точно рассыпавшийся сухой горох, они с визгом раскатываются в разные стороны. Последнее, что видит Паук, — кроваво-красную лампу манипулятора, приближающегося к нему броском ядовитой кобры. А дальше темнота.

***

      Питер смотрит на него сонными блестящими глазами, не зная, насколько мучительным для Октавиуса было ожидание его пробуждения. Все это время доктор думал, терзая себя. Еще два года назад он ни за что бы на подобное не решился. Это просто омерзительно, отвратительно, низко, но сейчас… Казалось, все рамки морали и этики растворились где-то внутри подсознания, вынимая наружу животные инстинкты. — Очнулся? — грубо бросает доктор пленнику. Питер встряхивает головой, оглядываясь: кругом дырявая темнота, лишь блеск речных волн просачивается сквозь развалы пристани, а сам он лежит на тяжелых промятых мешках с песком возле импровизированного рабочего стола с частями новой установки.       Октавиус не дает ему осмотреться полностью, хватая клешней за горло и нагибаясь к его лицу: — Здесь только я. Смотри только на меня, только в мои глаза, — Питер всхлипывает, но слушается, смотрит, не отрываясь. — Видишь их? Видишь, сколько в них злобы и ярости? — лицо его жутко подсвечивается огнями манипуляторов, очерчивая крючковатый нос и сжатые губы. — Я вижу в них только печаль и отчаяние потерявшегося человека, — еле слышно хрипит Питер. Даже в таком положении он выглядит совершено смиренно, не упуская ни единой возможности достучаться до своего наставника. — Вам плохо, доктор Октавиус, вы несчастны. Позвольте мне помочь вам. — О, ты непременно мне поможешь, мальчишка, — Октавиус скрипит зубами от злобы, понимая, что Питер видит намного дальше, чувствует его намного глубже. По крайней мере, пытается. Скоро он в этом разубедится.       Щупальца шипят, визжат, рокочут. Клешни раскрываются, точно голодные змеиные пасти, больно впиваются металлом Питеру в бедра, подтаскивая ближе к хозяину. Юноша не сопротивляется, покорно позволяя доктору развести его ноги. Он знал, на что соглашался, но непоколебимое спокойствие заставляет брови его врага хмуриться в непонимании и раздражении. Совершенно не думая о спине, Октавиус наклоняется ближе, почти касаясь холодным носом щеки Паука. — Я голоден уже много месяцев. Нежностей не жди, — шепчет. — Отто Октавиус — самый нежный человек из всех, кого я когда-либо знал, — уверенно выдыхает Питер. Его веки предательски дрожат, когда чужие руки хищно впиваются острыми пальцами в ребра, словно пытаются пересчитать каждую выпирающую кость. — Он не сделает мне больно. — Этот человек действительно был очень мягким. Как жаль, что он мёртв, — ядовито улыбается Осьминог. Болтовня мальчишки начинает действовать ему на нервы. Он жаждет услышать крики, которые будут срываться с его уст, мольбы о пощаде, просьбы все прекратить. — Он не может быть мертв, — почти синими губами Питер неожиданно улыбается, словно Октавиус сейчас сказал какую-то забавно глупую вещь. — Это гениальный ученый, любящий муж и талантливый преподаватель. Я смотрю на него прямо сейчас. Его глаза все такие же живые и горящие. — Ты видишь трупную оболочку, — выплевывает доктор, сильнее прижимая к себе поджарое тело. — Оболочку, в которой не осталось ничего человеческого. — Вы ошибаетесь, — мягко улыбается Питер, словно не чувствует боли от сдирающих с него костюм щупалец. — Вы просто в отчаянии, вам кажется, что вы умерли, но вы живы. Я вижу жизнь в вас, вижу шанс начать все сначала.       Октавиус морщится от этих слов. Сколько лжи еще скажет Паркер? И опять эти совершенно глупые влюбленные глаза. Видимо, мальчишка все еще не понимает, кто перед ним. Что перед ним. Что ж, ему же хуже. Мотыльки сгорают в огне. Наивное упрямство Паука раззадоривает на немыслимую жестокость, грубость. Да, Осьминогу не терпится указать бывшему ученику на ошибки. Это будет его последним уроком, в котором он научится бояться. — Довольно, ты не священник, — рыкает Октавиус и впивается зубами в бледную шею, но… ничего не слышит. Мальчишка шумно дышит, прикрыв веки, но не издает ни звука. Из прокушенной кожи срывается капля и капает на грязную ткань набитого мешка, растворяясь в волокнах. — Молчишь? Я только начал. Все еще веришь, что я не причиню боль? — Да, — тихий-тихий шепот, растворяющийся в мерном шуме реки.       Октавиус недовольно морщится и яростно вгрызается в мягкие тонкие губы Питера. С напором, грубо, жестко, сжимая руками глотку, чтоб начал задыхаться. Питер немедленно отвечает. Губы его открываются, углубляя поцелуй, нежно проводят языком по острым зубам Октавиуса. Доктор вдруг ощущает, как в его волосы ласково запускают пальцы, успокаивающе поглаживая корни волос. Его гладят сквозь пальто, вжимают в себя, не позволяют отстраниться. Питер доводит его до того, что тот сам разрывает поцелуй и отстраняется, задыхаясь. — Прекрати.       Октавиус не мелочится на тщательную подготовку. К чему это, если он намеренно хочет причинить боль, выбить дурь из этой глупой головы, но все же делает ради приличия несколько движений. Щупальца сжимают близлежащие балки и металлические листы, вцепляясь, напрягаясь, будто настоящие человеческие руки. Октавиус слышит их довольное шипение в голове, словно они тоже испытывают удовольствие. Питер всхлипывает от первого толчка, вцепляясь в шею доктора, но моментально замолкает, пряча лицо на его плече. Октавиус стискивает зубы, тяжело дыша от ускоряющегося темпа. На ребрах Паркера завтра точно будут синяки. Завтра ведь наступит?       В голове пустота, ни одной мысли, только растекающееся по телу животное удовольствие от напряжения внизу и невыносимая дикая головная боль, доводящая до тошноты. Клешни разрезают металл, разламывают доски, точно обезумившие змеи, кусающие клыками камень. Лишь изредка Октавиус задается вопросом, насколько плохо сейчас мальчишке. Но Питер молчит, вжимаясь носом в его шею, и сопит, сминая пальцами плотную ткань пальто, все также продолжая успокаивающе гладить. — Все хорошо, доктор, — вдруг шепчет он на ухо своему мучителю. — Все будет хорошо, — и оставляет лёгкий, почти невесомый поцелуй на щеке — настолько невинный, что толчки замедляются. Нечто тёплое и светлое начинает свербить в груди, не дает нормально вздохнуть, расслабляет мышцы. — Прекрати… — срывающимся шепотом рычит Октавиус. Что-то внутри начинает шевелиться и сверлить изнанку рёбер. Разубеждение впивается в мозг пульсирующей болью. Он делает мальчишке больно, а тот все равно ластится к нему, гладит по волосам, осыпает лицо поцелуями. Идиот. Больной. Больнее, чем он сам. — Всё будет хорошо, — опять мурчит Питер, улыбаясь, хоть в глазах стоят слёзы. — Я рядом, доктор, все хорошо. Вам легче?       Октавиус замирает, понимая, что его начинает тошнить. От самого себя. — Нет, — выдыхает он, останавливаясь полностью. Возбуждение растворяется так быстро, словно его и не было никогда. На место приходит отрезвляющий горячую голову стыд. Огромный и безжалостный. — Потому что это не вы, — тихо говорит Питер. — Это не ваша натура. Вы не такой. Вы намного лучше.       Руки Октавиуса ослабевают, он опускается на юношу, прижимаясь лбом к его подбородку, и рвано вздыхает: — Зачем ты мне все это говоришь? Я убил врачей, полицейских, гражданских, изувечил тебя на поезде, причиняю тебе адскую боль сейчас, а ты все равно, как долото, продолжаешь твердить о том, что я хороший человек, и смотришь на меня этими невыносимо глупыми влюблёнными глазами.       Питер вдруг расхохотался под ним, громко, безудержно. Октавиус чувствует, как по его спине, прямо под металлические позвонки, бегут мурашки от этого смеха. Юноша вдруг обвивает плечи доктора и сильно-сильно сжимает его в объятьях, да так, что тот не может вздохнуть. — Я же уже говорил, доктор Октавиус, — продолжая смеяться, говорит Питер. — Я — другой. Я люблю вас. И я сделаю все, чтобы помочь вам, я могу выдержать многое. Вы все еще не верите?       Октавиус молчит. Ему нечего сказать. Со стеной говорить не о чем. А Питер — та еще стена. Щупальца вьются над головой, точно водоросли на морском дне. Красные лампы мигают. Голоса в голове что-то шепчут, спорят меж собой. Или это он сам с собой спорит? Теплое тело под грудью дышит тяжело, глубоко вздыхает. Доктор чувствует бешено колотящееся сердце Питера. Но пелена с глаз все никак не сходит. Что-то пытается пробиться через толстую корку льда, с той стороны, снизу, из воды, но лёд не ломается, лишь кристаллизируется плотнее. Он болен. Да, он определенно болен, ему нужна помощь. Питер прав.       Словно услышав чужие муки, Питер обнимает Октавиуса сильнее, целуя в волосы. Доктор шумно выдыхает, обнимая в ответ, и закрывает глаза. «Озборн тебя не получит. Придется искать тритий самостоятельно».