Орденская дипломатия

Если бы когда-нибудь кто-нибудь осмелился спросить, Цзян Чэн ответил бы, что это все из-за Вэй Усяня. Но никто не спрашивал, и Цзян Чэну приходилось довольствоваться лишь тем, чтобы винить брата хотя бы мысленно. (Хотя, пожалуй, именно за эту замечательную затею ему стоило бы Вэй Усяню быть благодарным: без него он никогда не решился бы о ней даже подумать.) Дело вот в чем: Цзян Чэн ненавидит заседания. Короткие совещания с только лишь собственными адептами вытерпеть еще можно: в конце концов, все они хотят поскорее покончить с болтовней, быстро сделать работу и заняться своими делами. Но собрания окрестных кланов? Советы орденов? Любое сборище с участием главы Яо? О нет! С равной вероятностью он либо засыпает, либо выходит из себя и начинает орать на людей (то есть Яо), потому что они идиоты. В случае первого всегда оказывается, что, пока он спал, остальные собравшиеся выгребли из себя все дерьмо, свалили в кучу и объявили решением, на которое он теперь не может повлиять. В случае второго — заседание оказывается сорвано и перенесено на завтра, чтобы все (то есть Цзян Чэн) остыли, из-за чего он обречен еще целый день мечтать утопиться в ближайшем озере. В их с Вэй Усянем юности тот всегда во всем оказывался лучше, хотя, в отличие от Цзян Чэна, никогда не занимался зубрежкой. Зубрежку Цзян Чэн ненавидел: ему нравились тренировки с мечом, стрельба из лука и любая живая деятельность, но часами разбираться в хитросплетениях орденской политики и заучивать историю кланов? Цзян Чэн обладал ужасной склонностью засыпать над книгами. Но хотя бы тут они с Вэй Усянем были в почти равном положении: пока Цзян Чэн клевал носом, Вэй Усянь мучительно ерзал. За несколько месяцев до отъезда в Облачные Глубины оба они пребывали в отчаянии от ожидающей их нескончаемой зубрежки. Как и обычно, они сидели за столом напротив друг друга — Вэй Усянь непрерывно елозил на месте, Цзян Чэн отважно таращился в книгу и видел фигу. А потом Вэй Усянь выдал: — Ох ты ж, я сегодня продрых и не успел кое-чего до начала занятий на тренировочном поле. Как же стоит — аж сидеть неудобно, — и снова завозился, сунув руку под стол. Цзян Чэн, давно привыкший к его вопиющему бесстыдству, вздохнул. — Ну так сделай с этим что-нибудь, чем сидеть тут и ныть. Глаза Вэй Усяня загорелись, и он ухмыльнулся. — И правда, Цзян Чэн! Какая отличная мысль! Ты ж не против? Может, потом у меня получится усидеть за чтением достаточно долго. Цзян Чэн фыркнул. — Да ты кончишь и снова заскучаешь через пять минут. — Фу, как грубо! — на мгновение Вэй Усянь надулся, а потом решительно заявил: — Уж я-то точно подольше тебя протяну, готов об заклад побиться. — Как бы не так, — возразил Цзян Чэн, продолжая смотреть в книгу. — Если думаешь, что продержишься дольше — докажи! — с этими словами Вэй Усянь принялся копаться под столом в своих одеждах и наконец шумно выдохнул, добравшись до члена. Поначалу Цзян Чэн пытался не обращать на него внимания, но, откровенно говоря, он тоже уже несколько дней не мог улучить минутку подрочить, да и читать сейчас не то чтобы получалось. — Ладно, твоя взяла, — вздохнул он и тоже полез под одежды. — Но будем продолжать читать, чтобы, если кто-то спросит, мы могли смело сказать, что весь вечер занимались. Вэй Усянь немного побухтел, но все же придвинул учебники поближе. Цзян Чэн последовал его примеру, и они уселись поудобнее, размеренно работая руками под столом. Обычно Цзян Чэн дрочил торопливо: утром, перед тем как бежать на тренировку, или ночью, перед сном, а иногда летом во время купания в озере, когда спешил управиться побыстрее, пока никто не понял, чем он занят. Но сегодня он хотел протянуть подольше и превзойти Вэй Усяня, а значит, не мог позволить себе кончить быстро. Он обнаружил, что потирать свой член и вместе с тем углубляться в неимоверно нудные хроники клана Цзян сладостно, но при этом безопасно: он был возбужден, получал удовольствие, но кончить ему не грозило. И у него правда получалось читать? Вот так, одновременно? Вэй Усянь продержался около получаса: он дышал все прерывистее и уже не смотрел в свои книги, во всяком случае под конец. Он задвигал рукой быстрее и вскоре, застонав, нагнулся над коленями, дернулся еще пару раз и повалился грудью на стол. Цзян Чэн неспешно продолжал. Когда Вэй Усянь наконец перевел дух, выпрямился и увидел, что Цзян Чэн все еще водит рукой туда-сюда, у него глаза на лоб полезли. — Быть не может! — выдохнул он и, прежде чем Цзян Чэн успел что-то сказать, нырнул под стол. — Надо же! — воскликнул Вэй Усянь, выбираясь. И, изумленно тряся головой, попытался усесться на место. — Вот это круто, Цзян Чэн. Никак не думал, что ты сможешь меня переплюнуть, — он почесал в затылке, явно впечатленный. Цзян Чэн лишь самодовольно взглянул на него и продолжил. Он продержался чуть больше часа. Наконец возбуждение стало невыносимым, он не смог сдержаться и излился в ладонь волной наслаждения, которая, казалось, прокатилась по всему телу, прежде чем сосредоточилась в члене и бурно выплеснулась. Он сидел сгорбившись и, тяжело дыша, ждал, когда уймется прохватившая его дрожь. — Вот это да! Голос Вэй Усяня донесся до него словно издали. Он нашел в себе силы лишь приподнять голову и вымолвить: — Я победил! — и снова обмяк. К собственному изумлению, он не только прочитал, но и запомнил из истории ордена гораздо больше, чем обычно, так что скоро новая методика вошла у них в обиход. Вэй Усянь, как бы ни старался, так и не мог выдержать более получаса, но довольно быстро перестал об этом переживать. Что же до Цзян Чэна, то его успехи в учебе настолько возросли, что даже госпожа Юй заметила и похвалила его. В присутствии Вэй Усяня. Все время, проведенное в Облачных Глубинах, они не расставались со своей учебной привычкой. Став главой ордена, Цзян Чэн тоже от нее не отказывается: работу свою он любит, но копание в бумажках? Фу! А собрания еще хуже. Идет второй со времени смерти Вэй Усяня совет кланов, и Цзян Чэн, сидя между Цзинь Гуаншанем и главой Яо, прилагает все силы, чтобы сохранять бесстрастное выражение лица. Изобразить дружелюбие или вежливость не стоит и надеяться. Главы Яо и какого-то мелкого ордена из Молина все разглагольствуют и разглагольствуют о торговых путях, льстя и поддакивая друг другу и заставляя всех остальных зевать до слез. На самом деле эти торговые пути затрагивают Юньмэн, и Цзян Чэн старается не терять нити разговора, мучительно ожидая, когда же эти двое выдохнутся — сохранять внимание так трудно. Бездумно глядя на лежащие перед ним бумаги, Цзян Чэн вдруг понимает, что у него стоит и что последние несколько минут он неосознанно поглаживал себя через халат. Что ж, это помогало ему сосредоточиться во время учебы, теперь помогает справляться с бумажной работой, а главы Яо и Су едва ли не надрачивают друг другу прямо сейчас (хотя и в переносном смысле). Так почему бы и нет? Для начала он просто потирает себя через одежды — высота у его стола в самый раз, чтобы неплохо закрывать обзор, и орудовать под ним тоже удобно. Впрочем, Цзян Чэн не сомневается, что, приглядевшись получше, любой бы ясно понял, чем он занят. Но прямо сейчас на него не смотрит никто — все пытаются не утонуть в витиеватом пустословии глав Яо и Су. Он пользуется этим еще с четверть часа, когда в разговор встревает глава ордена Оуян, явно жаждущий подлизаться разом и к главе Яо, и к нему. Невыносимо. Он раздвигает складки одежд и берет член в руку. Тот полностью встал, и прикосновение шелка верхнего халата к чувствительной коже восхитительно. Цзян Чэн неторопливо ласкает себя и отмечает, что все работает: умом он наполовину погрузился в наслаждение дрочки, зато второй половиной может достаточно отрешенно воспринимать становящуюся все громче свару и не выходить из себя. Когда Оуян высказывает действительно стоящее соображение, он делает пометку и возвращается к своей утехе. Член у него большой и тяжелый, чересчур тяжелый, чтобы стоять торчком самому по себе, без поддержки рукой. Приподняв его, Цзян Чэн ощущает прикосновение к головке нижней поверхности стола и не может сдержать тихого стона. Его первый ученик, сидящий рядом, вздрагивает от неожиданности, но когда, обернувшись, видит Цзян Чэна, расслабленно сидящего с рукой под столом, лишь понимающе возводит очи горе, отворачивается и снова принимается изображать внимание к прениям. Цзян Чэн чувствует, как успокаивается его пульс — привычка позволяет ему держаться часами. Возбуждение сворачивается внутри, согревая и давая опору. Он пронзительно ощущает все: мозоли на собственных пальцах, касающихся нежной кожи члена, шероховатость узоров на рукавах у запястий, как дыхание шевелит халат на груди, как разносятся в воздухе запахи чая и туши. И вместе с этим он прислушивается к спору глав трех орденов. У Оуяна и правда есть парочка годных мыслей, хоть он и откровенно подсасывает Яо. — Глава Оуян зрит в корень, — изрекает Цзян Чэн, заметив, что орден Су готовится дать сплоченный отпор. Все в зале замирают и оборачиваются к нему. Он слышит, как рядом его старший ученик давится смехом, но Цзян Чэну все равно: ему привычно, приятно, и он продолжает наяривать в обычном темпе. Он встречается взглядом с Не Минцзюэ который явно позабавлен, но молчит, как и все прочие, которые смотрят и поспешно отводят глаза. Пока наконец слово не берет Цзинь Гуаншань, до сих пор уделявший внимание лишь разложенной у него на коленях девице: — Похоже, главы Цзян и Оуян пришли к согласию! Имеются ли возражения у глав Яо и Су? Глава Цзян до сих пор не взбесился, так что никто не возражает, и они переходят к следующему вопросу. Цзян Чэн держится еще два часа, не позволяя себе излиться, пока не завершатся все намеченные на сегодня прения. Член его все это время потихоньку истекал влагой, и рука ласкала чувствительную плоть так восхитительно сноровисто, что пришлось несколько раз прерываться, чтобы не кончить слишком рано. Как только начинают подводить итоги, он ускоряет движение и почти мгновенно пересекает черту, выплескиваясь в кулак. Его самообладания достаточно, чтобы собрать в руку почти все и не замарать одежды, несмотря на накрывающую его волну удовольствия, после которой он ощущает умиротворение и легкую одурь. Старший ученик незаметно подсовывает платок, чтобы он мог вытереть руку: нужно подняться и присоединиться к светскому общению, обязательному перед вечерним пиром. Пир проходит куда менее муторно, чем обычно: большая часть народу Цзян Чэна сторонится, остальные же косятся на него с чем-то вроде благоговейного ужаса. Никто не осмеливается лезть на рожон, и Цзян Чэн спокойно наслаждается вином, дожидаясь подходящего случая, чтобы удрать. Пожалуй, это лучший совет кланов на его памяти. Дальше он просто продолжает. Никто никогда ничего не говорит, но он знает, что они не могут не знать, чем он занимается. Столы скрывают не так уж много, а член у него слишком большой, чтобы не было очень даже заметно, когда он является из складок одежд. Цзян Чэн обнаруживает, что ему все равно: Цзинь Гуаншань, например, вечно окружен кучкой девиц — в отличие от него, Цзян Чэн хотя бы вникает в обсуждения, чего о том не скажешь. А так собрания проходят гораздо приятнее для всех, но главное — для самого Цзян Чэна. Он одинаково хорошо дрочит обеими руками, так что может даже заметки делать, не прерываясь. Несколько особенно отважных женщин (и еще гораздо больше мужчин) подсылают к нему сводников, но вскоре всем становится известно, что глава Цзян совершенно равнодушен к ухаживаниям, и попытки прекращаются. Со временем на собраниях усиливается борьба за места: самые желанные, конечно же, перед площадкой для выступлений, но еще и те, с которых напрямую обозревается расположение Юньмэн Цзян. Также Цзян Чэн отмечает, что его стол часто отличается от остальных — обычно меньшим количеством украшений спереди. Теперь он все предусматривает заранее и берет с собой собственный платок для вытирания. Также он обнаружил, что, если раздвинуть полы верхнего халата так, чтоб они лежали по бокам от колен, даже если он заляпает нижние одежды, то потом, когда встанет, ничего не будет заметно. Конечно, это только видимость приличия, поскольку он ничего не скрывает, но все же расхаживать с явно различимыми пятнами как-то недостойно. А если они скрыты, то и плевать. Когда орден Яо впервые удостаивается возможности принять совет кланов, оказывается, что столы там гораздо ниже, чем обычно. Настолько, что, даже скрестив ноги, Цзян Чэну с трудом удается уместить их под столом. Похоже, неудобства от такой обстановки испытывают все, поскольку людям приходится наклоняться или сгибаться, чтобы что-то записать или дотянуться до своего напитка. Глава Яо, поднявшийся, чтобы всех поприветствовать, лучится необъяснимым самодовольством, и Цзян Чэна пробирает раздражение до самых печенок. Его просто бесит, как тот разливается о щедрости ордена Яо, его изобильности всяческими благами и самоотверженной помощи союзникам. Из-за низкого стола он лишен даже подобия уединения, спрятаться негде. Но глава Яо не собирается затыкаться, и Цзян Чэн закатывает глаза. Раз придется слушать это ближайшие шесть часов, то пропади оно пропадом — он доставит себе удовольствие. Халат на нем сегодня темно-пурпурный, почти до синевы, его красиво оттеняют нижние одежды из бледно-сиреневого шелка. Так же красиво выделяется на их фоне розовеющая головка и белый ствол его члена. Он начинает медленно, так как очевидно, что день будет долгим. У него еще толком не стоит, но он уже слышит поднимающийся вокруг негромкий гул воодушевления и потрясения. Он на виду у всего зала, но, честно говоря, ему плевать. Не виноват же он, что глазеть на него интереснее, чем слушать раздувающегося от важности главу Яо. Он усаживается свободно, положив одну руку на колено, а другой наглаживая себя. Ощущает, как по мере движений приливает кровь, и мягкая бледная кожа его члена темнеет до густо-розового там, где из крайней плоти выглядывает головка. Он приотпускает и на мгновение зажмуривается, когда чувствительного конца касается дуновение ветерка. Ох, до чего же хорошо ему сегодня будет! Он уже чувствует, как отступают уныние и злость, сменяясь блаженным предвкушением. Он еще чуть расслабляется и начинает легонько водить пальцами вдоль венки, проходящей снизу члена по всей длине, до уздечки и снова вниз. Тот уже полностью налился, но длина и толщина не позволяют ему стоять прямо, однако он загибается вверх, так что кончик приподнимается над бедрами и весомо покачивается. Цзян Чэн смутно сознает, что люди вокруг пялятся по большей части с неприкрытым восхищением и некоторым трепетом, но он слишком занят, чтобы обращать внимание. Из щелки вытекает капля предсемени, и он ловит ее прежде, чем она успевает попасть на одежду. С противоположного края зала пристально и жадно наблюдает Не Хуайсан. У Лань Сичэня на скулах вспыхнул румянец, но и он не отводит взгляда. Остальные слегка ерзают на сидениях, устраиваясь поудобнее, будто им начали жать штаны. Старший ученик Цзян Чэна прикрывает рукой лицо, но это скорее от скуки, чем от смущения — он давно привык к обыкновениям своего главы. Цзян Чэн чувствует себя замечательно — а ведь здорово на самом деле не долбиться рукой об край стола. Можно сидеть со всеми удобствами и полностью расслабиться. Он ласкает себя, медленно и лениво скользя пальцами вверх-вниз и едва обхватывая всю окружность. При очередном движении он вытягивает весь ствол вертикально, и по бокам его в ладонь стекает следующая струйка. Глава Яо все еще смотрит в другую сторону, обращаясь к Цзинь Гуанъяо, и пока не заметил, что на него уже никто не обращает внимания. Даже недавно избранный Верховным заклинателем Цзинь Гуанъяо, гений благопристойности и самообладания, завороженно наблюдает за движениями руки Цзян Чэна по члену. Честно говоря, это отличный член. К следующему рывку вверх Цзян Чэн добавляет поворот и почти уверен, что слышит, как кто-то справа ахает. Глава Яо пытается поведать, как отважно он бился во время Низвержения Солнца, и Цзян Чэн проводит большим пальцем по щелке. Ощущение восхитительное, и он делает так снова, скользя туда-сюда и размазывая очередную каплю по головке и вниз. Он возбужден сильнее обычного, и его уже тянет усилить трение и толкнуться бедрами вверх навстречу руке. Так что он приостанавливается, задержав ладонь на основании, там, где одежды раздвинуты и между складок шелка виднеются темные курчавые волосы. Не двигая рукой, он лишь слегка поглаживает ствол одним пальцем, лениво оглядывает зал и отмечает, что главу Яо уже не слушает вообще никто. Что ж, им ничто не мешает заняться тем же, что и он, стоит лишь захотеть. Он двигает кулак, и свернувшийся на запястье Цзыдянь пускает солнечные блики. Когда краешек кольца задевает нижнюю поверхность члена, Цзян Чэн слегка задыхается и откидывается назад, а член от этого ощущения подскакивает. По меньшей мере двое из присутствующих сунули руки себе в штаны, а до главы Яо наконец доходит, что уже минут пятнадцать никто не слышал ни единого слова из его речи. Он оборачивается в самый раз, чтобы увидеть, как из скользящего вниз кулака Цзян Чэна гордо вздымается все сильнее сочащаяся влагой головка. Глава Яо лишается дара речи, возможно, впервые за всю жизнь. Он давится, таращась на пальцы Цзян Чэна, едва охватывающие ствол, и головку, которая покачивается и опускается от тяжести с при каждом движении, ярко-розовая, блестящая и гладкая на фоне темной, богато расшитой ткани. Глава Яо снова пытается что-то говорить, пока Цзян Чэн не прерывает его, не прекращая двигать рукой: — Вы кончили, — дерг, — свою приветственную речь, глава Яо? Мы ощутили, что ваш орден крепко стоит, — дерг, — на страже праведности и порядка. Но, как известно, у нас очень плотное и захватывающее, — дерг, — расписание, и мне не терпится приложить руку, ух! — дерг, — к следующему предмету. Глава Яо с каждым словом становится все краснее и растеряннее, так что, когда Цзян Чэн завершает свою речь, полностью сбивается с мысли и начинает запинаться. — Да… Руки надо приложить… Давно пора… — мямлит он и, не в силах вымолвить ни слова больше, поспешно возвращается на свое сидение. Цзян Чэн слышит, как за своим веером давится смехом Не Хуайсан, и сам не может сдержать улыбки, когда первый ожидаемый оратор поднимается с места, отчаянно пытаясь не привлекать внимания к топорщащемуся спереди халату. Цзян Чэн ублажает себя весь день, даже во время обеда. У него получается дольше, чем когда-либо ранее, и он твердо намерен продержаться до самого вечера. Наверно, он мог бы кончить и все же возбудиться снова, но почему-то мысль о том, чтобы целый день удерживаться на грани наслаждения, кажется особенно привлекательной. Наконец доходит очередь до последнего из выступающих после обеда. Это Не Хуайсан, и его пространная болтовня поначалу кажется еще более бессмысленной, чем у главы Яо, но взор, когда он смотрит на Цзян Чэна, острый и лукавый. Цзян Чэн на самом деле особо его не слушает, в основном отрешившись от всего и погрузившись в медленные, плавные волны сладкой истомы, прокатывающиеся в нем при каждом движении руки по члену. Но то, как Не Хуайсан все поглядывает на него (и обращается к нему), наконец несколько привлекает его внимание. — …и мы выражаем нашу глубочайшую признательность достопочтенным главам орденов за восхитительно воспламеняющую демонстрацию многих отрадных и впечатляющих признаков их личной духовной одаренности… Цзян Чэн чувствует, как губы невольно растягивает улыбка, а Не Хуайсан продолжает: — … и с нетерпением ожидаем, что их твердая целеустремленность приведет к глубокому удовлетворению и выльется в новые возможности. Цзян Чэн откровенно ухмыляется и гадает, чем поражены таращащиеся на него люди: рукой на члене или улыбкой — прежде на советах кланов он не улыбался. — ... мы надеемся, что все начинания близятся к наиболее приятному завершению, которое, несомненно, наполнит наши сердца трепетом перед вершинами доблести и мастерства, явленными здесь благороднейшими и знаменитейшими мужами, полностью оправдывающими свою выдающуюся известность. Цзян Чэн теперь двигает рукой быстрее и позволяет возбуждению, весь день томившемуся внутри, вскипеть и подняться до краев. Его дыхание слегка сбивается, веки подрагивают, кожа как будто жмет — и наконец он кончает: долгий, восхитительный прилив наслаждения захлестывает его, а член содрогается и изливает поистине впечатляющее количество семени. Спустившись со своего сияющего пика, он снова слышит голос Не Хуайсана, и, может быть, ему это лишь мерещится в послеоргазменном мареве, но кажется, будто тот тоже несколько запыхался. — …и лично я искренне рад тому чувству облегчения, с которым мы переходим к более свободной и приятной части вечера. С нетерпением жду встречи с вами на банкете. После этого Не Хуайсан возвращается на свое место, и хотя ничего не указывает на то, что наблюдение за Цзян Чэном как-то на нем отразилось, на короткий миг, перед тем как привычно скрыться за веером, лицо его озаряется несказанным самодовольством. Цзян Чэн решает, что ему наплевать: он все еще чувствует себя бесконечно расслабленным и будто оставшимся без костей. Он вытирается (сегодня вышло много, даже для него, очень много), приводит в порядок одежду и покидает зал вместе с остальными главами кланов и орденов. На банкете в тот вечер Яо шарахается от него, как от чумы, хотя по традиции хозяин лично идет и приветствует каждого входящего главу клана. Цзян Чэна это вполне устраивает, и, поскольку после подобных заседаний от него старается держаться подальше большинство участников, оно неудивительно. Удивительно то, что после застолья к нему подходит Не Хуайсан. Это его первый совет после окончания траура по Не Минцзюэ, и хотя он не впервые присутствует на собрании, во время которого Цзян Чэн дрочит, до сих пор ему не приходилось оказываться в прямом смысле слова в первом ряду. — Саньду Шэншоу, — Не Хуайсан склоняется в приветственном поклоне, уважительно свернув веер. — Рад снова вас видеть. — Глава Не, — кланяется Цзян Чэн в ответ, глядя, как тот снова разворачивает веер и прячет за ним нижнюю часть лица. — Пожалуйста, давайте без лишних церемоний — ведь мы же друзья, не так ли? — Взгляд у Не Хуайсана очень прямой и проникновенный, даже веер не мешает. И Цзян Чэн осторожно кивает: обычно проявляющие к нему открытое дружелюбие люди его почти что бесят. — Замечательно! — восклицает Не Хуайсан, кладя ладонь ему на предплечье. — Признаюсь, я хотел бы узнать, намерен ли глава Цзян и завтра принять столь же горячее участие в обсуждениях? — Его тон преисполнен почтения, и за веером Не Хуайсан выглядел бы вполне благопристойно, не держи он Цзян Чэна за руку — веско, выразительно и слегка сжав пальцы вокруг запястья. Цзян Чэн не краснеет. Но чувствует, как скулы заливает жаром. Никто и никогда доселе не осмеливался настолько открыто намекать на его занятия, и он не уверен, к чему идет дело. — Почему? Вам понравилось увиденное сегодня? — спрашивает он. — Разумеется! Меня невероятно восхитил ваш исключительно… вдохновляющий вклад, — отвечает Не Хуайсан, слегка приопустив веер. — Могу ли я надеяться на продолжение нашей беседы? Например, в большем уединении? Цзян Чэн приподнимает бровь. — Предпочитаете более укромное место? — Лишь для того, чтобы не застыдить прочих глав орденов нашим очевидным умственным превосходством, — Не Хуайсан слегка запинается, давясь смехом, и Цзян Чэн невольно улыбается в ответ. — Что ж, я всегда уважал клан Не за решительное рвение, с которым они добиваются желаемого, и я с радостью готов укрепить связи между нашими орденами. Он тоже пытается сдержать смех. Кто бы мог подумать, что дипломатические ухищрения могут быть настолько забавными! — Желаете удалиться немедленно? Не Хуайсан приподнимает брови. — Ах, разумеется, если вы готовы, конечно! — он смущенно обмахивается веером. — В смысле, не то чтобы я не ожидал, что вы не сможете…Я имел в виду, что вы уже явили столько... мудрости… — Цзян Чэн сдавленно фыркает, но Не Хуайсан решительно продолжает ничего не замечать, — во время переговоров, и я подумал, что вы, возможно, уже утомились. — Надеюсь, вы ощутите, что орден Цзян действительно верен своему девизу: «Достигай невозможного». Как насчет удостовериться лично? — Цзян Чэн оборачивается и протягивает Не Хуайсану руку, которую тот без колебаний принимает. Их приватные переговоры весьма плодотворны и усиливают их стремление продолжить столь полезные отношения между их орденами. На следующий день Цзян Чэн неплохо себя чувствует еще перед началом заседаний, тем более что видит яркий синяк на ключице Не Хуайсана, выглядывающий из-под одежд. Не Хуайсан не пытается его скрывать и, наоборот, кивает Цзян Чэну, заметив его взгляд. У Цзян Чэна есть такой же засос, но у его халата выше воротник. Все еще ощутимая приятная боль не дает забыть о вчерашних вечерних занятиях. Остальные главы орденов определенно поражены его добрым расположением духа, но всякий раз, как кто-нибудь начинает пускаться в словоблудие, глава Яо выразительным покашливанием заставляет его вернуться к делу. Заседание выходит одним из самых коротких за многие советы, хотя особенно плодотворным его назвать не получается. На протяжении многих лет Цзян Чэн не оставляет свою привычку, но все, кроме Не Хуайсана, упорно ничего не замечают. Их с Не Хуайсаном дипломатические отношения продолжаются к большому обоюдному удовольствию. На людях они почти не общаются, разве что изредка Не Хуайсан обращается к нему в своих официальных речах, но во время заседаний он, вместо того чтобы делать заметки, рисует Цзян Чэна. Его кисть весьма изыскана. Спустя долгое время, когда возвращается Вэй Усянь, а Лань Ванцзи назначают новым верховным заклинателем, собирают первый после падения Цзинь Гуанъяо большой совет кланов. Цзян Чэн не выдерживает, когда глава одного из мелких кланов пытается продавить Лань Ванцзи на какие-то особые поблажки по торговым пошлинам. Вэй Усянь сначала ошарашенно глядит на Цзян Чэна, затем в недоумении озирается по сторонам на всех, кто очень старательно ничего не замечает (кроме Не Хуайсана, который поспешно зарисовывает), — а затем валится на месте в приступе неудержимого хохота. Далее советы кланов становятся все менее отвратительными. Во-первых, потому, что Лань Ванцзи действительно неглуп и старается разбираться с делами как можно скорее, а во-вторых, потому, что в тех редких случаях, когда ему почему-либо не удается кого-то заткнуть, Вэй Усянь следует примеру Цзян Чэна. И тогда обычно все быстро заканчивается, потому что Вэй Усянь очень громкий. Цзян Чэн с гордостью думает, что по крайней мере в чем-то он решительно превосходит даже верховного заклинателя.