В лесу жарко — белая рубашка неприятно липнет к телу, вызывая у юноши желания немедля очутиться в ванной, наполненной холодной водой. В лесу противно — мошкара и комары снуют туда-сюда вокруг лица, так и норовят залететь в глаз, ужалить в щеку или шею, да так сильно, что потом останется некрасивый багровый след. В лесу страшно — повсюду слышатся посторонние звуки, будто где-то в чаще воет медведь или рычит дикий, голодный волк. Последней каплей становится проползшая мимо змея, которую краем глаза замечает аристократ. Он вскрикивает, останавливает лошадь, резко дергая ее за поводья. Его спутник тут же тормозит рядом, обеспокоенно глядя:
— Сергей Дмитриевич?
— Все! Не хочу я больше! Олег, зачем ты меня вообще вытащил на эту дурацкую прогулку?! Чтобы меня тут змеи покусали? — недовольно фыркает юноша, резко поворачивая голову к мужчине. Рыжие, длинные, неопрятные волосы блестят в свете солнечных лучей, пробивающихся сквозь ветви деревьев — на секунду у цыгана все замирает в груди. Он кашляет в кулак и тихо уточняет:
— Змеи? Сергей Дмитриевич, душа моя…
— Змеи! Неужели ты их не заметил? И эта… Комариная армия! У меня уже вся шея чешется. И солнце так сильно светит! — Сережа обиженно поджимает губы, чем вызывает усмешку у Олега. — Ну и что здесь смешного?!
— Так ведь, вы всего лишь ужика увидели. Они совершенно безобидны и сами вас боятся. И даже если укусят, то яда у них никакого нет.
— Да кто сказал, что я их боюсь? Просто… Не хочу погибнуть так нелепо, — опуская голову, ворчит Сергей. Олег обращает внимание, что белая, как снег, кожа его барина стала слегка красноватой от палящего июньского солнца и комариных укусов и сокрушается про себя.
— Барин, мы уже почти приехали к тому месту. Но, если хотите, можем вернуться назад в поместье.
— Это ты про то поле, что «золотом покрыто»? — во взгляде помещика мелькает заинтересованность, и он аккуратно тянет на себя поводья, заставляя лошадь вновь мирно зашагать по тропинке. Вслед ему смотрит Олег — недоуменно, с застывшим немым вопросом на губах.
— Ну, ты где там? Уеду и заблужусь! Потом не найдешь, — оборачиваясь, подзывает к себе юноша. Цыган тотчас же слегка пришпоривает коня и догоняет своего барина, все же решаясь спросить:
— Но вы же не хотели… Али передумали?
— Сам же сказал, что мы почти приехали. Будет обидно вот так все бросить. И ты говорил… Что там очень красиво. Хочу поскорее увидеть. Ради такого можно потерпеть. И змей, и комаров, и все-все, — впервые за их долгую прогулку по лесу у Сережи на лице мелькает легкая, мечтательная улыбка. Олег облегченно выдыхает и улыбается в ответ.
— Я защищу вас от любых невзгод. Даже от самого маленького комарика.
— Скажешь тоже, Олег…
Щеки Сережи рдеют алым румянцем — не от солнца. От того, как сердце стучит все быстрее и громче от подобных слов. В детстве ему частенько твердили не связываться с «обманчивым и ветреным народом», повторяли раз за разом: «Язык у цыган, что ведьминский — обманут, наплетут сказок, приворожат и душу украдут».
Не соврали. Украл. Стоило лишь единожды сказать хмурому рыжеволосому барину:
—
Душа моя.
В конце лесной чащобы виден яркий свет, манящий к себе. Сергей спешит на него, не слыша предупреждений Олега:
— Барин, не так быстро. Осторожнее. Никуда от нас не денется это поле.
Но разве это неугомонное чудо хоть раз послушалось его?
Пред ними расстилается просторное, бескрайнее поле. Опаленные солнцем колосья пшеницы в самом деле похожи на золото, сияющее…
— Как монеты из той сказки! — восторженно выдыхая, восклицает Сережа. — Про сокровища, про сундуки! Помнишь, мы читали ее вместе? А васильки… — пальцем юноша указывает на выглядывающие из-под колосьев синие лепестки цветов. — Васильки как камни драгоценные! И небо такое… Чистое… Конца и края ему нет!..
— Да, душа моя. Я давно мечтал показать вам это место. Вижу… Что не зря, — мужчина и сам не замечает, как расплывается в теплой улыбке при виде столь счастливого барина.
Вдыхая свежий воздух полной грудью, Сергей трогается дальше и неотрывно смотрит вдаль. Он представляет, как сейчас умчится в самую глубь поля, скроется в этом золотом царстве, а потом взлетит в светлое голубое небо, свободный от всего будто певчая одинокая птица.
— Олег… Олежа? — тихонечко подзывает к себе цыгана юноша. Тут уже тут, как тут — стоит рядом, протягивает руку Сергею Дмитриевичу.
— Что-то не так, душа моя?
— Нет… — замешкавшись, Сережа обхватывает большую, грубую ладонь Олега и натянуто улыбается. Словно что-то хочет сказать — так сильно желает, что подается вперед, но от чего-то не удерживает равновесие и падает прямо в руки цыгана, прижимаясь к широкой груди. Взгляды сталкиваются. Сергей смущенно выдыхает. Олег лишь ласково смеется:
— Совсем голову потеряли от этой красоты?
— Это от тебя я голову теряю, — слегка язвительно, но по-доброму парирует Сережа, вжимаясь ладонями в грудь цыгана. — А вообще, я хотел предложить прокатиться.
Не сегодня. Не сейчас. Он обязательно поговорит с Олегом об этом. Но позже. Когда будет менее счастлив, чем сейчас. Когда в голове не будет гулять легкий летний ветерок, а нос не будет щекотать запах пшеницы.
А сейчас им слишком хорошо вдвоем.
Они гуляют по полю долго-долго, вплоть до самого заката солнца. Сережа бегает и смеется, задевая ладонью колоски; Олег ведет лошадей под уздцы, просит барина быть осторожнее, хоть впору самому пуститься в пляс, закружить своего «душеньку Сереженьку» и ни за что не отпускать.
Они устраивают небольшой привал, прячутся в «золотой траве» от всего мира, делят буханку хлеба и крынку молока пополам. Олег волнуется, что эта пища не совсем подходит барину, но тому только в радость съесть и столь простые вещи.
У Сережи на голове — венок из колосьев и васильков. Синих-синих, как глаза барина. Олега научила их плести матушка, когда напевала старые цыганские песни своему маленькому сыну и говорила, что лучший способ приворожить барышню — подарить ей венок.
— Вам идёт… Сереженька.
— Как всегда… Глупости говоришь, — хихикает Сергей Дмитриевич, обнимая мужчину за шею, устраиваясь у него на коленях и обжигая дыханием чужие губы. Руки цыгана блуждают вдоль всего тела; Олег вдыхает теплый запах полевой травы, молока и Сережи.
Его души.
Солнце уже садится за горизонт, и Сережа совсем тихо шепчет, водя пальцем вдоль груди цыгана:
— Хочу, чтобы так было каждый день.
— Как так, барин? — Олег притягивает к себе юношу поближе, целуя в щеку и зарываясь носом в непослушные волосы.
— Чтобы мы были счастливы.
— Ох, душа моя… Непременно так будет.
— Ты обещаешь мне?
— Клянусь жизнью.
Сережа прикрывает глаза. Искренне верит, что обещание, данное в богом забытом поле, которое слышали лишь он, Олег да бескрайнее небо, обязательно будет сдержано.
***
Просыпается Сережа хмурясь и недовольно жмурясь — морозный холод пробирает до самых костей. Сонный взгляд улавливает тлеющие в камине угольки, и мужчина судорожно выдыхает, потягиваясь в кресле.
Левая рука нервно дрожит. Разумовский, злобно цокая, обнимает сам себя за плечи, потирает их в надежде как можно скорее согреться. Мороз постепенно прокрадывается сквозь мелкие трещинки в оконной раме, душит своей ледяной пустотой.
Во сне ему было гораздо теплее.
В попытках хоть немного сбросить с себя оковы светлого сновидения, Сергей резко встает из-за своего рабочего стола и быстро шагает к окну. Вид мерцающих вдали огней больших, каменных домов, украшенный стеклянными узорами изо льда, однако, никак не помогает привести мысли в порядок.
Холод лишь сильнее раздражает. Сережа касается окна дрожащими пальцами — словно это поможет вернуться в прошлое, ещё раз почувствовать себя счастливым. Как тогда. Как ему было обещано.
За окном — душный, мрачный и суровый Санкт-Петербург с его узкими улочками и темными переулками. За окном — зима, лютая, забирающаяся под кожу.
Из окна на Сережу смотрят потускневшие, усталые синие глаза. К горлу подкатывает ком, и тень мелькает позади мужчины.
—
Что такое, душенька моя? Загрустил?
— Не смей так меня называть.
Когтистая черная лапа медленно тянется, проводит вдоль тонкой скулы Разумовского. Тот невольно прикрывает глаза, старается отрицать любые прикосновения хотя бы мысленно. Ведь понимает, что сбежать, оттолкнуть или избавиться от этого просто не удастся.
Когтистая черная лапа гладит по впалой щеке, касается кожи ледяными перьями.
—
А я думал, тебе нравится… — лязгает противный, скрипучий голос в голове. Сергей Дмитриевич распахивает глаза, злобно выдыхая.
— Издеваться вздумал? Ты — не он.
—
Я? Не он… Это правда, — надменно усмехается голос. —
Но я гораздо ближе.
Еще секунда — и Сережа бы непременно разбил окно. Пусть руки будут в крови, пусть стекла будут впиваться, пусть раны саднят, болят. Пусть его проморозит до самого нутра ледянющий ветер, и он умрет от воспаления лёгких.
Пусть! Пусть… Лишь бы не видеть в отражении эту самодовольную улыбку, эти блестящие черные перья и эти страшные когтистые лапы, обхватывающие его со спины и утягивающие в удушающие объятия.
В кабинет заходят, и рука Сережи зависает в воздухе. Молоденький гусар, увидев Сергея Дмитриевича около окна, заметно мешкает, не зная, что ему говорить и как себя вести. Пока тот нелепо откашливается, мужчина разворачивается к мальчишке лицом, сохраняя прежнюю невозмутимость.
— Что-то случилось?
— Д-да тут вам… Сказали к вам на подпись…
— Новенький? — уточняет Разумовский, поправляя выбившиеся из хвоста рыжие пряди и сцепляя руки за спиной в замок в попытке унять дрожь. — А стучаться не учили?
— Нижайше прошу прощения, я слишком торопился… — гусар поправляет сползшие на нос очки, вызывая обреченный вздох у Сергея.
— Давай посмотрю, что у тебя там за бумажки.
В спину неприятно веет холодом, хоть Сережа уже отошёл от окна. Сзади него мелькает темная тень, расправив широкие крылья. Словно глумится над некогда светлыми мечтами Разумовского.
—
Никуда ты не денешься от меня, душенька. Никто больше нас не разлучит.
Сережа держится из последних сил за тот самый сон. Где они вдвоем с Олегом клялись друг другу в вечном счастье. Где ласковый голос снова и снова повторял, растворяясь в тумане прошлого:
... Душа моя, Сереженька. Заберу тебя, увезу далеко-далёко ото всех… Обещаю…
— … Лгун.
— Что-то не так, Сергей Дмитриевич?
Разумовский и не замечает, как сказал это вслух, тем самым смутив белокурого мальчишку.
— Ничего. Просто вспомнил одного старого товарища. Он… Погиб на войне.
— Ох, боженька мой, — юноша прикрывает рот ладонью и сочувствующе смотрит на Сергея. — Примите мои соболезнования.
— Я смирился, — грустно улыбаясь, отвечает мужчина.
—
Не смирился, — ехидно замечает голос в голове. —
Никогда не смиришься.
В усталых, некогда ярко-синих глазах Сергея Дмитриевича отчетливо видны горечь и боль от потери.
Не смирился. Иначе не вернулся бы в
его когтистые лапы.
