Те, что приходят во снах

Джессамина приходит к нему во снах контрастной тенью, мазками белой и черной краски — и молчание ее громче крика в ночи, острее клинка, соскребающего плоть с ребер. Она приходит, и лицо ее белее мела, и губы ее красны от крови, и глаза черны, точно беззвездная ночь — из тех, что так не любят Смотрители… Джессамина приходит к нему во снах, и Корво не может ни утешить ее, ни попросить прощения. Он не знает, сколько дней прошло с ее смерти, не знает где именно захоронено ее тело — и где их… ее дочь, он не знает тоже. Он знает лишь, что в окно его камеры не видно ничего, кроме неба: серого днем и чернильного ночью. Такого же, как глаза Джессамины. Корво вспоминает ее голос, ее лицо, ее запах — легкой, спокойной нотой вплетающийся в аромат духов, который и не почуять почти, если только не зарыться в ее волосы под вечер… Память — все, что ему остается. Память — и еретически-беззвездное небо в окне. Ничего не меняется, даже когда и Колдридж, и камера, и решетчатое окно остаются далеко за спиной, омываются временем, точно галька волнами Ренхевен. Ничего не меняется, даже когда он снова может увидеть звезды. Корво Аттано закрывает глаза — и проваливается в небо. Оно черно — и нестерпимо-цианово. В нем нет звезд, в нем нет времени — и есть весь мир. Джессамина больше не приходит к нему во снах — он сам к ней приходит по воздуху, по камням, по осколкам обсидиана. Она — немая тень, нарисованная на белой стене мазками черной и красной краски. Лицо ее белее морской пены, ее губы ярче артериальной крови, а глаза — чернее морской воды. Она не обвиняет, не просит, не взывает к мести — лишь склоняет к плечу голову, точно любопытная птица, и смотрит из-под прикрытых век сквозь одежду, и плоть, и душу. Она изучает Корво Аттано так, как не способна изучить ни одна смертная. Ни одна живая. Каждую ночь Корво делает к ней один шаг — и каждую ночь страшится, что Джессамина исчезнет, истает меж пальцев чернильным дымом. У его груди заполошно бьется Сердце, но в эти ночи он игнорирует и его, и китовью песнь, и Чужого — который наверняка наблюдает за их с Джессаминой встречами… Действительно ли это Джессамина, его Джесс, Корво старается не думать. Он старается не думать о смерти и посмертии. О том, что вся его прежняя жизнь — сон, набросок карандашом, от которого не осталось ничего, кроме пепла. Все, чему их учили — ложь. И все, что Корво видит своими глазами, тоже может оказаться ложью — но и об этом он думать не хочет. Каждую ночь он идет к Джессамине, и каждую ночь она становится все ближе — и все меньше похожа на себя прежнюю. Каждую ночь Корво Аттано шаг за шагом приближается к Джессамине Колдуин, пока не остается сделать всего один. Корво замирает, занеся ногу над последним обсидианово-черным камнем, и Джессамина, холодная, отстраненная, мертвенно-неподвижная прежде, вдруг отмирает и широко распахивает глаза. А после сама делает оставшийся шаг — и Корво Аттано просыпается с криком. В ее груди нет сердца. У нее нет языка. И черные глаза ее должны быть серыми, точно дневное небо. Джессамина Колдуин — морская пена, чернильная волна, росчерки красных чернил — приходит к нему ночами и раз за разом делает оставшийся шаг. Корво знает, что это ложь, игры разума, злая шутка, но все равно неизменно попадается. Джесс должна пахнуть чернилами и бумагой, фиалковыми духами — и теплой кожей. Она должна смотреть на него ласково и чуть устало. Она должна быть живой и теплой — и тон кожи ее должен быть неровным, и ресницы должны слипаться под вечер от влаги, а на щеках оставаться частички осыпавшейся туши. От волос пахнет кровью и морской солью. От взгляда останавливается сердце — и настойчиво скребет под ребрами. И кожа подобна мраморному надгробию. Джессамина — не Джессамина, совсем не она, — раз за разом делает к Корво шаг, а затем вцепляется тонкими пальцами ему в плечи. Ему хочется вырваться, хочется закричать, но он упал в небо — взлетел в воду? — и воздуха в его легких не хватит даже на хрип. То, что надело на себя кожу и плоть Джессамины, улыбается жестоко и ломко — и Корво задыхается от касаний, от взгляда, от запаха. От восхищения. Джессамина не должна пахнуть смертью и вечностью, но она пахнет, и с каждым мгновением Корво все больше кажется, что это — правильно. Что это — лучший из запахов, который только может почувствовать человек. Оно притирается ближе, и от движений одежда — распоротый черный пиджак, бурая от крови рубашка — спадает с плеч, истаивает черно-золотым дымом. Меж аккуратных грудей зияет рана — не от клинка, убийца ударил ниже… Корво видит торчащие осколки ребер, ошметки оборванных сосудов, и хочет, но не может закричать. Хочется сбежать, но ноги не способны сдвинуться с места. Джессамина вновь улыбается не-своей улыбкой. Рана на ее груди расширяется, расползается до ключиц и пупка. Корво следит за ней одними лишь глазами, не может — не хочет — отвернуться, перестать смотреть... …Зубы у Джессамины подобны змеиным, подобны левиафановым — и от того, как они сверкают под окровавленными губами, Корво не может оторваться тоже. Он знает тварь, что надела Ее кожу — и прощает ей это. Губы Джессамины вновь изламываются в усмешке, так, что кожа идет мелкими разрывами. Корво следит за каждым — и на мгновение ему хочется коснуться их пальцами и губами… — Это — моя любовь к тебе, дорогой Корво. Голос чарует, манит так сильно, что Корво забывает подлинное звучание голоса Джессамины — и почти забывает себя. За этот голос можно бы продать душу, и Корво бы продал свою, если бы уже не. Он знает, что утром будет в ужасе, но сейчас ему нравятся и запах смерти и вечности, и вода в легких, и дурманящий яд слов, и касания где-то под кожей. Рана на теле Джессамины расползается еще больше, доходит почти до челюсти — и, наверное, до лобка, но туда Корво не смотрит, просто не может оторваться от алых губ и черных глаз — и края ее подворачиваются. Под кожей сверкают бессчетные зубы, перемалывающие мертвые звезды и человеческие кости — и готовые пожрать Корво… Корво прощает и это — и все, что будет после. И будет прощать до тех пор, пока не проснется.