Обретая цель по дороге в никуда

Я назвал его кретином. Просто что-то вдруг вскипело в подреберной области, зашлось кипящим огненным водоворотом спустя несколько дней отчаянного марафона по придорожным барам – и тут же перед глазами предстала картина искорёженного бампера моего бесценного плимута, когда я вывалился как немощный старик из здания заправки. И вот – нашла коса на камень – я почему-то решил, что сейчас – самое время, чтобы если не избить кого-нибудь, то хотя бы словами желчь излить. Это мерзостное чувство – смесь затянувшегося недовольства каждой черточкой своего лица в отражении и агонического страдания по какому-то невиданному и неизведанному, что маячит всполохом зарницы где-то вдалеке – это мерзостное чувство, как назвать его не знаю, долго копилось и ждало своего выхода, как подступившая к горлу рвота. Я не думал о том, сможет ли он поступиться своей гордостью – была ли она в нём тогда? – и принять мои естественные позывы к исторжению духовного шлака, как что-то такое, к чему я уверенным шагом приближался все эти дни. Жгучее аризонское солнце превратило мои мозги в кашу, а довершил моральное разложение сорвавшийся с цепи зверь хмели. Посадил я его на веревку, когда протрезвел после года запоя, – и кто бы мог подумать, что последняя и в этот раз истончится до ниточки, а переменить её я уже не успею? Не задумывался, примет ли он мою едчайшую – с особым душком – озлобленность на весь мир и на него в частности, потому что здравые мысли в голове – признак душевного равновесия, а я точно не был спокоен. Я плюхнулся на пассажирское сидение и без прелюдий выплюнул в его сторону одно это слово – громко, ударом по щеке наотмашь. Ничто не предвещало. Хотя причина его как-нибудь обозвать имелась – например, раздолбанный зад моего двухдверного плимута, но для такого словца стремительные воды времени сточили острые углы конфликта – оно тут явно было ни к селу ни к городу. И он в итоге принял этот плевок с таким равнодушным видом, как будто бы я отсчитал ему сдачу на кассе. Когда я швырнул свою страшно обрюзгшую тушу внутрь машины, мне не пришло в голову даже мельком взглянуть на сидевшего на водительском кресле горе-компаньона. Избегать чужого взгляда было его главной фишкой, потому что он, а не я, был аутистом, хоть и с толикой социозависимости, разрывавшей его на две части с диаметрально противоположными потребностями. И Бог с этой политкорректностью – я всё понял в первую же минуту нашего с ним разговора, с первого неловко брошенного мне в ноги слова и с первых беспокойных поглядываний за мою спину – взгляд деть было некуда, а завязать разговор требовалось общественными нормами и его желанием во что бы то ни стало навязать своё искусство мне, выгоревшему и прогоревшему продюсеру. Но в этот раз он, сразу после моей внезапной речевой отрыжки, медленно, как это делает старая женушка, уставшая от мужа-брюзги, повернул голову ко мне и нацелил ничего не выражающий взгляд точно по середкам моих глазных яблок – меня тут же всего с головы до ног как током прошибло, я даже почувствовал острое, с примесью вины в основании, покалывание в подушечках пальцев ног. Сигарета, которую я держал в зубах, выпала у меня изо рта, и тогда мне пришлось – и я был преступно счастлив, как дезертир, бегущий с поля боя, – уйти, наконец, из-под прицельного огня темных совьих глаз, чтобы не дать огню схватиться за обшивку салона. Я почувствовал себя обделавшимся первоклашкой. Пришлось попросить его прощения. Если бы я на это не решился прямо в тот момент, то уже в другой – вылетел бы из тачки и пристрелил себя: я не был достаточно умудрен опытом пребывания на грани жизни-смерти, во мне, сорокалетнем мужике с пивным животиком, всё ещё с неестественными силой и упорством билась подростковая жилка, разгонявшая по телу жгучую ядовитую кровь, и потому я был готов в любую секунду либо прикончить себя своими руками, либо ограбить банк, забрав с собой только несколько центов из кармана испуганной операторши. Я не знал, как мне справляться с самим собой – и это не просто констатация факта, хорошо известного моей родне и друзьям, – это то, обо что я споткнулся во время нашей поездки с Ним, моим молчаливым и застенчивым до неловкости спутником. Даже после моего скомканного извинения за вытертые об него ноги он, вопреки устоявшемуся мнению о людях с его проблемой, не отвернулся в сторону, не опустил взгляд – он продолжил всматриваться в моё смущенное лицо. Только вот что он в нём хотел увидеть – мне непонятно. Сколько сил ему пришлось задействовать на одну эту схватку с моими бесстыжими глазами, которыми я недоуменно хлопал, пытаясь не встречаться с его взглядом? Когда я коснулся его плеча, чтобы позволить этой глупой истории развязаться в любом возможном ключе, он вдруг вздрогнул так, как будто до того находился в гипнотическом трансе. Вздрогнул, убрал руки с руля и вдруг выдал такое, чего никак нельзя было ожидать от него. Он, неизвестно откуда набравшись красноречивых длинных фразочек, без умолку – я думал, он захлебнется в этом потоке – затараторил о собственной необходимости взяться за ум и сделать что-то великое и уникальное прямо здесь и сейчас, ведь у него уйма нереализованных идей, оставшихся покоиться заметками на полях его засаленного блокнота. И клип-то ему нужно отснять на ту самую песню, которую он сочинил на коленке ещё в семьдесят седьмом, – тексто-музыка должна обрести своё визуальное выражение, иначе всё зря, всё зря! И вот сейчас, без отлагательств, я – он обратился ко мне – обязан поехать с ним в Нью-Йорк, выбивать деньги на все эти проекты или-или-или… Или он сгорит как неосторожный мотылек – проблески творческого гения огнеподобны, выгореть в самих себе им тоже нельзя позволить, а тут как раз одно из двух: либо он себя убьет, изнурит слишком детальной переработкой одних и тех же форм и образов, либо идеи эти опостылеют ему самому – и придется их, как переработанный материал, отправить на свалку мыслей. Я смотрел на него, на этого безумного гениального придурка, как на мессию – Бог даровал мне его избавлением от затянувшегося кризиса, грозившегося пропустить моей же собственной рукой через розовый фарш мозгов свинцовую пулю. Если бы я не очухался тут же по окончанию его жизнеутверждающего монолога, то изо рта моего начала бы стекать слюна: гений, чёртов гений! Теперь-то я понял: всё наше бесцельное путешествие от Нью-Йорка до Сент-Луиса и от Сент-Луиса до Финикса он вынашивал под сердечком нагулянного в рок-клубах ребенка – целый набор всякого творческого добра, которого бы хватило на десятки лет вперёд, примись он тут же это всё «выводить в люди». И избавился он от этого бремени в идеальных условиях, на чистом свежем воздухе, свободно прогуливавшемся по широким аризонским просторам, – в тысяче километров от родного дома и изгаженных сортиров CBGB. А я-то ведь, грешным делом, думал, что вот, заделался в друзья этому фриковатому зануде, у которого на уме одни попрыгушки по сцене в экстатическом угаре от музыки, и теперь буду всю оставшуюся дорогу из ниоткуда в никуда нянчиться с ним, посвящая редкие минуты нашего сосредоточенного молчания осмыслению своих прошлых ошибок и переживанию будущих поражений. Почему только он «прозрел» лишь в тот момент, когда я, злой, потерянный и готовый рвать и метать всё, что попадет под руки, унизил его как, наверное, не позволял себе этого в его отношении никто другой, – мне неизвестно, а спрашивать я и не стал. Он бы мне никогда не позволил так просто заглянуть в кузницу своих чувств, даже стань я его любовником и раздели с ним любовное ложе. Гений. Но то, что он ещё и кретин, – это вот уж точно аксиома, от которой я, пожалуй, не откажусь.