Все теперь без меня

Главком Украины и Крыма и его штаб на отчисления из своего жалованья содержали ни много ни мало три детских дома. Началась эта история с того, что Фрунзе перед началом оперативного совещания кратко охарактеризовал ситуацию с беспризорными детьми в стране, назвав ее катастрофической, и продолжил: - Товарищи, я не буду повторять трюизмы о том, что дети – наше будущее, я хочу напомнить вам и самому себе, что мы – каждый из нас лично, персонально – ответственны за горькую участь многих, многих сирот. За каждым из нас, здесь присутствующих, - личное кладбище. Это было неизбежно, в такую эпоху, как наша, с человеком должен приключиться паралич, чтобы руки его остались чистыми, - правда, цена такой чистоте невелика. Но, как бы то ни было, лишив этих детей дома и опеки родителей, мы обязаны взять ответственность за них на себя хотя бы в материальном плане. Это не вопрос выбора. Это наш долг. - Вот и весь Достоевский, - заметил потом заместитель и друг главкома Константин Авксентьевский. – Вопрос о слезинке ребенка решается просто: насыпь денег конкретным детям, которым конкретно сейчас нечего жрать. И всегда он так!.. Когда Фрунзе был моим начальником в Минске в семнадцатом году, мне казалось, что все куда-то катится в тартарары, Отечество гибнет, все пропало… Признаюсь, я опустился, мол, все равно теперь. А он как рявкнет: «Чучело, морду побрей!» Я остолбенел, а он: «Начни спасать Отечество с приведения в порядок собственной опухшей морды в трехдневной щетине, а учую еще хоть раз перегар – я тебя, нет, не расстреляю, – я тебя лично в полынью буду окунать до полного просветления». И что вы думаете? В полынью не в полынью, а под кран с ледяной водой он меня башкой засунул, и лил на меня эту воду, держа за химон, как кутенка паршивого, так что я уже только пузыри пускал. С тех пор я это твердо усвоил: не можешь повлиять на какую-то эпических масштабов херню – иди и почини то, что можешь. …Вскоре главком так же, перед летучкой, кратко, но не скупясь на сильные выражения, рассказал о голоде в Поволжье, тяжелом положении с продовольствием в Крыму и на Дону – и попросил сотрудников штаба сдать в фонд помощи голодающим личные ценные вещи. И, как всегда, подал пример – снял со стены осыпанную индийскими рубинами трофейную дамасскую шашку из коллекции эмира Бухарского и бросил на стол, прямо на оперативную карту. - Музейный экспонат, - улыбнулся он, словно извиняясь, что владел такой драгоценностью. – Скоро там и окажется. - Или в частной коллекции, - укоризненно покачал головой генерал Николай Махров, родной брат врангелевца Петра Махрова, тоже генерала. Он положил на стол золотой портсигар с монограммой и на полпяди выдвинул шашку из посеребренных ножен, любуясь узорчатым клинком. - Клеймо Асада Уллаха. Изделиям этого мастера нет цены. Кроме того, Михаил Васильевич, это же историческая реликвия – трофей из разоренного разбойничьего гнезда, поверженной Бухары! Ей и правда место в музее, но только в российском, такие вещи хранят в назидание потомкам. Как вам не жаль? - Дорогой мой Николай Семенович, мне очень жаль, мне очень грустно. День, когда пали знамена Хивы и Бухары, - это был великий день, счастливейший в моей жизни, я не хочу его забывать. Потому и берег эту игрушку. Но так надо. А трофеи из разоренного разбойничьего гнезда, куда столетиями продавали русских невольников, - это ахалтекинцы из конюшен эмира, которых я передал Султан-Гиреевскому конезаводу. Восстановление коневодства – первоочередная задача государственного значения, тут моя совесть спокойна. Авксентьевский, любивший пофорсить, сдал серебряные часы. Сиротинский, бывший семинарист, конфузясь, снял золотую цепочку с крестиком и маленькой иконкой Казанской Божьей Матери. Судя по виду, он опасался насмешек, но Фрунзе их предотвратил, положив руку на его плечо со словами: - Это хорошо, Сережа. Это хорошо. Носи кипарисовый, чай, не архиерей. Триандафиллов, обрусевший грек по национальности и тоже кадровый офицер, как и Махров, и в противоположность Авксентьевскому и Сиротинскому – офицерам военного времени, сдал серебряный перстень с изображением какого-то греческого святого. Связисты, шифровальщики, адьютанты сдавали кто обручальное кольцо, кто золотой или серебряный нательный крест – а немало их было, с крестами-то. Хлудов положил на стол, на растущую груду часов, крестов и портсигаров, негаданно вернувшийся к нему медальон. И почувствовал пристальный взгляд Фрунзе – тот знал или догадывался, что медальон для своего владельца был последней ниточкой в прошлое. Нетрудно было перерезать эту ниточку, когда он не собирался жить. Теперь трудней. Наверно, как Фрунзе – отдать для коллекции, кто знает, того же Корзухина оружие, помнящее день русской славы. Но так было надо.