Все теперь без меня

Поезд особого назначения миновал Дербент и шел в Баку, а оттуда через Тифлис – в Батуми. Хлудов вышел покурить в коридор, пройдя мимо безмолвного часового, открыл окно, чтобы не дымить. На часах было три – «ведьмин час»: так говорила старуха нянька, которая, бывало, и хворостиной могла огреть барчука, и вообще была скорее бабушкой, чем прислугой. В салон-вагоне горел свет. Фрунзе работал, так же, как и во время их первого совместного путешествия из Севастополя в Екатеринослав. Спустя четверть часа он решил размяться - прихрамывая, с особенной ловкостью человека, давно сжившегося со своим увечьем, прошел по коридору и весело спросил: - Чего не спится? - Думаю. Есть о чем подумать. А вы случайно не вампир? – Хлудов затушил папиросу: краем уха услыхав, что у Фрунзе дважды начинался туберкулезный процесс, он больше при нем не курил, хотя это ни на что не влияло – остальные-то дымили как паровозы. - Нет, просто бессонница, - невозмутимо пояснил Фрунзе, - не всегда, иногда. Я еще студентом получил первый смертный приговор и долгое время провел в камере смертников, оттуда уводили на виселицу по ночам. - Лечитесь. - Мне это не мешает. А вы, по-моему, пытаетесь меня усыновить. Странная идея, учитывая, что мы одногодки. - Вы же угробите себя, - сказал Хлудов, чувствуя, что хочет орать; такая злость его порой душила в первые дни их знакомства, когда большевистский маршал без всякой куртуазности норовил ткнуть его носом в неприглядную правду о «белой идее». – Вы не имеете права. Этот ваш Мефистофель* во имя химеры мировой революции погубит все ваши начинания, и к новой войне мы подойдем как к Русско-Японской – с голым задом! Он даже не заметил, что впервые сказал «мы», имея в виду Советскую Россию. Фрунзе поднял спокойный усталый взгляд. - Я не проживу долго, - тихо сказал он. - Мне нужно правильно распределять время. Мой брат говорит, что человек рождается с запасом топлива, которого должно хватить на жизнь. Я свое уже почти потратил. Два смертных приговора две каторжных тюрьмы, Сибирь, два года на нелегальном положении – от этого не поздоровеешь. Хлудов молчал – а что тут скажешь? Он был свидетелем болезни главкома, и все равно было трудно поверить, что тот не выздоровеет, а так и будет жить - от приступа до приступа, пока очередной не станет последним. В этом человеке было столько веселого света, спокойной, какой-то ласковой силы и способности утешать, ободрять, давать надежду, - казалось, жизнь не иссякнет в нем никогда. - Ладно, это скучная тема. Пойдемте чаю попьем? *** - Зачем, если не секрет, Москве понадобился Кемаль? Он же, в сущности, авантюрист, а не политик. Если дело только во Врангеле… - Не только… Конечно, он авантюрист, другой лидер на такой почве выдвинуться не мог. Выдавить врангелевскую орду из Турции – первоочередная, но тактическая задача. - А стратегическая?.. - Не допустить к власти проанглийскую партию. Кемаль англичан не жалует, а нам того и надо. - Бакинская нефть? - Именно. Англичане объявили Закавказье сферой своих геополитических интересов. – Фрунзе понизил голос, хотя часовой не мог их услышать: - Мы его не отдадим, если понадобится – будем воевать, существует секретный план вторжения в британские колонии. Темные глаза Хлудова остро блеснули, но мгновение спустя он покачал головой: - Неплохая идея, но несвоевременная, наши силы совершенно недостаточны. С Польшей дело не выгорело, а Британия это вам не Польша. Фрунзе живо возразил: - Вот эти же слова – «силы недостаточны» – мне говорил генерал Востросаблин в Ташкенте, когда я готовил поход на Бухару. А в Польше, помимо поддержки Пилсудского французами, сыграл немалую роль патриотизм поляков. Отношение персов и курдов к английским колонизаторам – совсем другая история. Да и восстание Антонова на Тамбовщине – неприятно, но все-таки не белый Крым. - У англосаксов положительно талант вызывать к себе ненависть, - согласился Хлудов. –Значит, ставка в игре с Кемалем – угроза войны с Британией за Азербайджан? - Совершенно верно, - кивнул Фрунзе. – Теперь вы видите, что я обязан был взяться за это дело. Собеседник промолчал, то ли в знак согласия, то ли, наоборот, из непонятного упрямства, которое подчас на него находило. - Человек должен приносить пользу, - добавил Фрунзе. – Особенно - человек мужского пола, хоть мы, коммунисты, за равноправие. Большей пользы, чем в этом – пока дипломатическом – сражении с британским львом за Советское Закавказье, я принести не могу. Здесь сейчас мой фронт. - Понимаю, - сказал Хлудов и снова надолго замолчал. Фрунзе решил переменить тему и попросил: - В Батуми Жлобе* на глаза не попадайтесь. Он самолюбив, а вы его в Северной Таврии как Бог черепаху… - Обиделся? На себя обижаться надо. - Да, я уж понял, что вы любите неприятности, - укоризненно заметил Фрунзе. Хлудов ощетинился: - Этот донецкий шахтер - бездарность, жаль, что после разгрома его не отстранили от командования. Кроме пролетарского происхождения, он ничем не знаменит. Фрунзе не стал спорить – насчет полководческих талантов Жлобы он был того же мнения и понимал, что Хлудов не станет нарочно искать ссоры, а если Жлоба сам нарвется – что ж, будет повод вмешаться и поучить его уму-разуму. Хлудову он симпатизировал – в том числе и потому, что тот мужественно и с достоинством переносил тяжесть своего положения. А это вправду тяжело – находиться среди людей, которые терпят твое присутствие, потому что должны, но в душе хотят, чтобы ты исчез, распался на атомы. Фрунзе еще при первой встрече каким-то образом понял, что хлудовское юродство – это способ поделиться болью. Может быть, потому и понял, что в его собственной жизни, при высокой плотности событий и смыслов, приключений и опасностей, власти и славы, дружбы и любви, обретений и потерь, не было одного – благополучия. - Когда мы познакомились, с вами было что-то не так. Сейчас это как будто изменилось, - тактично заметил Фрунзе. Хлудов долго обдумывал ответ. Про призрак вестового он упоминать не собирался, это обременило бы собеседника и, кто знает, помешало бы ему сосредоточиться на предстоящем важном деле. Хлудов уже не раз имел случай убедиться, что у Фрунзе есть привычка держать в голове проблемы окружающих его людей, помнить, у кого больная жена или ребенок, кто безуспешно разыскивает родственников, потерявшихся в водовороте гражданской войны, у кого в ненастье дают себя знать старые раны. Что характерно, мысль «Нельзя про такое говорить, сочтет рехнутым» даже не пришла ему в голову. Но врать он тоже не хотел – этому человеку особенно. В его представлении ложь была признаком неуважения, а своего недавнего противника и нынешнего начальника он уважал. - Меня не было у самого себя. А где я был, непонятно. - Это никуда не годится, - покачал головой Фрунзе. – Впредь, уж пожалуйста, будьте у себя всегда. Когда они наконец пожелали друг другу доброй ночи, что около пяти утра было не совсем уместно, Фрунзе неожиданно сказал: - А хорошо, что вы не остались год назад в Крыму. Я бы вас пришиб к чертовой матери – за Карпову балку, за бой под Отрадой, в котором полегла целая буденновская бригада в полном составе, с начдивом Морозовым и дивизионным комиссаром Бахтуровым… вот Бахтурова особенно жаль… за огонь бронепоезда «Офицер»… Зачем же напоследок-то было так пакостить? - От бессильной ненависти, она самая лютая, - вздохнул Хлудов. – А что хорошо-то? Что не пришибли, что ли? - Ну да. Я как-то привязался к вам, - к изумлению собеседника, ответил Фрунзе. *Троцкий *Дмитрий Жлоба - красный комкор, разбитый наголову в Северной Таврии. В 1921 г. находился в должности начдива в Закавказье.