Все теперь без меня

Хлудов пройдет под фонариками. За два месяца до событий, описываемых в предыдущих главах. - Что ж, Роман Валерьянович, давайте разберем, так сказать, последний акт. Сегодня у меня есть несколько часов, чтобы съездить в ... На мгновение в расширившихся зрачках собеседника плеснулся страх. Нет. Показалось. На всякий случай Фрунзе спросил: - Что-то не так с этим? Хлудов побледнел, но ответил твердо: - Нет, ничего. «Неприятно ему, конечно. Тяжело, понимаю. Будь я побежденным, мне бы это тоже совсем не понравилось. Хотя, - Михаил усмехнулся этой мысли, - будь я побежденным, я бы уже висел». Хлудов, внешне спокойный, направился за главкомом к поезду. Ему хотелось завыть от ужаса, но это никого не касалось. Некий голосишко внутри нашептывал, что еще не поздно сказать: «Это выше моих сил, не могу, лучше пристрелите меня», что Фрунзе не стал бы его мучить, если бы знал, но это было недостойно. Еще не хватало цепляться за дверные косяки. Два часа он в тоске бесцельно бродил по вагонам, мозоля глаза штабистам и конвойцам, и явно мешал главкому, который что-то читал с выписками и отчеркиваниями. Оказалось – Ленина. - Интересное чтение? Фрунзе весело блеснул голубыми глазами: - Ну, еще бы! Это «Русская революция и гражданская война», семнадцатый год, между прочим. Вот, послушайте: «Что стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости, - это несомненно. Почвенность пролетарской революции, беспочвенность буржуазной контрреволюции, - вот что с точки зрения стихийности движения показывают факты». - Я думал, вам эти стихийные движения масс - как кость в горле. - Ну, всякая стихия подлежит обузданию, - пожал плечами главком, - это энергия, которая становится разрушительной, если своевременно не направить ее в определенное русло. Слушайте, что у вас с лицом? - Да не знаю, морозит что-то. Пройдет. *** - Мы беспечны, мы ленивы, все у нас из рук валится… - разглядывая пролом на месте одного из окон, сказал начальнику станции Фрунзе. – Стекла могли бы и вставить! - Вашес… товарищ главком, да где же взять-то? – плачущим голосом возопил начальник станции - повязавший внушительных размеров красный бант любящий папаша Оли и Павлика. - Я же вас не спрашиваю, где мне взять лошадей для ремонта, фураж для них, обмундирование для бойцов, горючее для аэропланов и бронемашин, снаряды? Я за все это отвечаю, это мое дело. А вы отвечаете за эту станцию, так наведите здесь порядок! - Слушаюсь, това… ва-а… - начальник станции увидал Хлудова, посчитавшего трусостью оставаться неузнанным и откинувшего башлык. - Да что с вами? Подите, успокойтесь. И оставьте нас одних, никому не входить. В каком-то ослеплении ему казалось, что здесь все так же, как год назад, и он держал руки сцепленными за спиной, потому что иначе просто схватил бы шагавшего рядом Фрунзе за руку, как утопающий. Ему хотелось задать глупый вопрос – что сделали с телами повешенных? Ну, то есть похоронили, понятно, но где? Почему-то казалось важным узнать. Глупым вопрос был потому, что командующий фронтом во время наступления этим лично заниматься не мог. Увидел, бросил на ходу: «Снять, похоронить» - и все. Фрунзе осматривался и явно вспоминал что-то свое. - Плохое место, яман(1), - неожиданно заметил он. – Моя ставка тоже была здесь, но очень недолго, только пока шли бои за Перекопский перешеек. Затем я выехал в Севастополь. Он долго рассматривал Георгия Победоносца на пятнистом от пороховой гари белом коне, потом спросил: - В какой момент вы поняли, что все кончено? Здесь? Хлудов помедлил, желая ответить честно. - Раньше… Много раньше, после поражения под Каховским тет-де-поном. Окопы полного профиля, невероятное мастерство огневого боя, а главное – солдаты, которые выдерживали вид атакующего противника… не бросали окопы при виде танков, а в поле отбивали атаки кавалерии. Я понял, что ваша победа дело решенное, когда пехотная часть в красных гимнастерках четыре раза отбила Барбовича. Не курсанты, не латышские стрелки, не ЧОН – простая армейская пехота. Фрунзе кивнул: - Краснорубашечники - это Блюхер. Его сибиряки дрались хорошо. - Ни одна наша пехотная часть, ни юнкера, ни «цветные» офицерские роты, не устояла бы в поле против Буденного. Только конница. Мне стало ясно, что дело даже не в тактике или оперативном искусстве, - у вас просто лучше выучены войска. Больше дисциплины. Фрунзе достал платок и зачем-то попытался отчистить Георгиева коня. - Я ведь действительно не знаю, что такое – проигранный бой, проигранная война… - сказал он тихо, точно размышляя вслух. – Не знаю. Не имею никакого понятия. Не могу даже вообразить, на что это похоже. Но когда я представляю, что это я привел к полному краху людей, которые верили, что я знаю, что делаю… Что это я потерял все, ради чего жил… Что все это было совершенно напрасно… Это хуже всего, что я знал. Если бы я верил, как в детстве, я сказал бы: да смилуется над вами Господь! - Благодарю вас за доброту. Но все, что здесь происходило, все, что вы застали, придя сюда, - все это сделал я, по своей воле, будучи в здравом уме, вполне понимая смысл своих действий… и не заблуждайтесь на этот счет, - жестко заключил Хлудов. - Что ж, достойно уважения. Я, знаете, из любопытства ознакомился с протоколами допросов Колчака. Он постоянно отмежевывается от своих карательных отрядов, от своей контрразведки, от своих союзников, твердит как попугай: «Мне не докладывали», «Я этого не приказывал», «Я этого не знал»… Да мать твою, а что ты вообще знал?! После паузы Фрунзе спросил: - А Врангель? Когда он оценил положение как безнадежное? - Точно я вам не могу сказать, но приказ об эвакуации у него был готов еще до падения Юшуни. - Роман Валерьянович, скажите, действия какой из моих армий в ходе Чонгарско-Перекопской операции вы оцениваете выше всего? - Тринадцатой, - не задумываясь ответил Хлудов. - Согласен. Уборевич в тот день чуть с ума меня не свел: каждые десять минут требовал к прямому проводу, чтобы рассказать, что жизнь – боль, страдание и безысходность, поэтому он бросает все и уходит в монастырь. В разгар наступательного боя!.. - Он истеричка? - Нет, сорвался просто, сорок дней не выходил из боев. У человеческой души есть предел. Он, по сути, уже не мог командовать, но как бы я его снял? Коней на переправе менять – последнее дело… А действиям каких соединений вы дали бы самую низкую оценку? - Второй Конармии Миронова. Действовала вяло и нерешительно, медлила, не развивала успех. И, как я уже сказал, разделение Первой Конармии Буденного было ошибкой, но боеспособность ее была выше всяких похвал. - До сих пор не знаю, была ли это измена или какой-то моральный надлом… Теперь уж не спросишь (1). Ох, что-то вы мне не нравитесь! *** - Вот и удостоилась лицезреть: сидит на табуретке, а кругом висят мешки. Мешки да мешки!.. Зверюга! Шакал! - Одними удавками войны не выиграешь! - Сейчас ты человека – цап и в мешок! Стервятиной питаешься. - Храбер ты только женщин вешать да слесарей! Голоса звучали все громче, и каждый был - как раскаленное сверло, вгрызающееся в мозг. Он сжал ладонями виски, но это не помогло. Краски тусклого зимнего дня стали гаснуть и отдаляться, в разбитых окнах сгустился сумрак, загорелись мертвенным голубоватым светом фонари и стали видны некие предметы в черных мешках, висящие на каждом из них. Он должен был быть готов к этому, но он не был готов. …В следующую минуту его накрыло. Очнулся он внутри огромной, с Зимний дворец, прозрачной сферы. Зеленоватый неживой лунный свет лился на отдающие болотной зеленью деревья, которые даже не притворялись настоящими, а походили на пыльный задник какой-то третьесортной пьесы. Стояла давящая, неестественная тишина. Было холодно – но это был не чистый мороз, а стылый промозглый холод поздней осени, пробирающий до костей. Некоторым образом чувствовалось, что здесь нет ничего и никого, как в одиночной камере – и даже шагов надзирателя в коридоре не услышишь. Обрадовался бы как родному, кажется, и вестовому Крапилину – так и его тоже нет… На стеклянные (он подозревал, что их не возьмет залп ТАОН прямой наводкой, но выглядели они стеклянными) стены сферы падала тень станции. Длинные тени фонарей, черные слепые глазницы выбитых окон. Мешки на фонарях. Было очень похоже, что мышеловка захлопнулась, и ему предстояло – здесь нет времени, до каких же пор, до архангельской трубы, что ли? – смотреть на все это. Просто смотреть. Он знал, что сфера непроницаема, его никто не увидит, не услышит, не придет на помощь, но и не станет свидетелем его позора. Поэтому он закрыл лицо руками и заплакал – всхлипывая и рыдая, благо мертвая тишина поглощала все звуки. Давно он так не плакал, лет с пяти, надо полагать. Он не сразу понял, что сквозь тишину, как сквозь вату, пытается пробиться какой-то звук. И долго не мог поверить и осознать, что этот звук – живой человеческий голос, который зовет его, называя по имени. *** …Он стоял на пологой каменистой площадке на вершине скалы, залитой, как театральная сцена светом рампы, зеленоватым лунным серебром. Позади, за спиной, было ровное живое тепло – там стоял Фрунзе. Оборачиваться, он знал, было нельзя. Какое малодушие - радоваться, что он тоже здесь. Все-таки он обернулся. Видно, глубоко засел в нем немой ужас посмертной одиночной камеры, в которой он чуть не остался до Страшного Суда. Потребность увидеть человеческое лицо оказалась сильнее любого запрета. Красный маршал стоял, гордо откинув голову, и благодаря этому, невысокий, казался выше ростом: когда он видел, что опасность велика, у него был гордый вид. На нем не было никакого оружия, но он упирался рукой в пояс, как в рукоять невидимого меча. Голос, который мог бы принадлежать молодому мужчине, примерно их лет, зазвучал как будто отовсюду, заполнив собой пространство вокруг скалы, висящей в пустоте. - Итак, воин Михаил, ты не сказал брату своему «безумный»? (2) - Я не судья ему. – Фрунзе был спокоен. – Я не был там. - Ты не сказал также «Благодарю Тебя, Господи, что я не таков, как этот грешник, и не сделал бы того, что сделал он»? (3) - Я не был там, - раздельно и твердо повторил красный маршал. – Откуда мне это знать? - А не зря тебя Михаилом Архистратигом прозвали. Ведь твой небесный покровитель не только воевода. Он - заступник, предстоит Отцу Моему за людей. А тебе есть что сказать, воин Роман? - Отпустите моего спутника. Ему здесь не место, - ответил он, потому что только это имело значение. - Воин Михаил здесь по своей воле, - возразил Голос. - Я без него не уйду, - отрезал Фрунзе: все-таки он не был военным не сосчитать в каком поколении, субординации не понимал. – Вы меня вызвали как свидетеля, ну, так я свидетельствую: бывает крест не по силам. - Милость превозносится над судом (4), - в Голосе послышался намек на улыбку. – Что ж, воин Роман, если брат твой, во всем подобный тебе, не осудил тебя – и Я не осуждаю тебя. Иди с миром. *** Он сидел на полу – очевидно, сполз со стула, потеряв сознание, - привалившись плечом и головой к сидящему рядом Фрунзе. Тот его еще и обнимал одной рукой - должно быть, пытался удержать, но какое там: кому приходилось ходить ну хоть за тифозными в беспамятстве, тот знает, каким неподъемным становится негнущееся тело. Шевелиться не хотелось. Хотелось, наоборот, закрыть глаза. - Ну, как вы себя чувствуете? - Холодно… - ответил Хлудов и в подтверждение своих слов клацнул зубами. - Сергей Аркадьевич бесценен, - улыбнулся Фрунзе, доставая из кармана шинели плоскую армейскую фляжку. – Не всё, а то уснете прямо здесь, на полу. Вы, конечно, оригинал, но это уж как-то чересчур экстравагантно. Во фляжке оказался коньяк, и притом отменного качества. Внутри разлилось тепло, но озноб почему-то усилился, точно холод выходил через поры кожи, сотрясая тело. - Что это было? Я что, сомлел, как институтка? Фрунзе задумчиво покусывал кончик уса. У него были темные усы и бородка, темнее волос, а брови, наоборот, светлее – почти как солома. По его спокойному лицу нельзя было прочесть, помнит ли он о том, откуда они оба вернулись. - Внешне – да, вы упали в обморок. Только это никакой не обморок, это был транс, из которого выводят особым способом. Случайно я знаю этот способ. Благо пошлялся по сибирским и белорусским медвежьим углам, насмотрелся на чалдонских и полесских знахарей, рядом с которыми купринская Олеся монастырской послушницей покажется. И он добавил сердито: - Но я же не ясновидящий. Надо было сказать! 1. <i>Яман - (тюрк.) - здесь: гиблое место, аномальная зона с отрицательной энергетикой. 2. Филипп Кузьмич Миронов, брат одного из махновских "маршалов", в 1921 году был арестован по обвинению в сговоре с Махно и застрелен часовым в тюремном дворе. 3. Кто скажет брату своему «безумный», подлежит геенне огненной (Мф. 5, 22) 4. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: (Лк.18, 11) 5. (Иак. 2, 13) </i>