Все теперь без меня

Бывает друг, сказал Соломон, Который больше, чем брат. Но прежде, чем встретится в жизни он, Ты ошибёшься стократ. Девяносто девять в твоей душе Узрят лишь собственный грех. И только сотый рядом с тобой Встанет — один против всех. И будут для друга настежь всегда Твой кошелёк и дом, И можно ему сказать без стыда, О чём говорят с трудом. Вы оба знаете, как порой Слепая верность нужна; И друг встаёт за тебя горой, Не спрашивая, чья вина. Девяносто девять, заслыша гром, В кусты убечь норовят. И только сотый пойдёт за тобой На виселицу — и в ад! Редьярд Киплинг Дядя Ваня гостям не удивился, как будто ждал. Молчаливая Харитина заперла в сарае злого пса Колчака и, цыкнув на ребятишек, принялась ставить самовар для конвойцев, а хозяин дома провел Хлудова в горницу. - Не нравится мне все это, Иван Иванович, - сказал Хлудов, кратко объяснив причины своего визита. – Что еще за человек этот Коба, не каждому ведь можно задолжать услугу. Не получилось бы как в сказке: отдай то, чего у себя дома не знаешь… - Михаил Васильевич особенный человек, из тех, кто прокладывает главное русло жизни, - задумчиво ответил Оленчук. – Его судьба – не для простых глаз деревенского знахаря. Таким, как я, в главное русло жизни вмешиваться заказано. Да и… Не знаю, поймешь ли ты… Смерть человека – это только между ним и Богом. Поэтому, когда один человек другого от верной смерти спасает, между ними образуется связь. - А если оба? - Ну, тогда – не просто связь, а родство паче кровного, за которое они в ответе, потому что сами его выбрали. А что ты за него уж очень переживаешь? Роман задумался. Как объяснить, что в этом человеке он увидел отблеск какого-то другого мира – и остановился, пораженный этим зрелищем? Так же, наверное, когда-то остановился Буденный – и пошел за ним: разоружать Дикую дивизию, в Красную армию, в партию большевиков… Или как объяснить, что большевистский полководец вопреки всему увидел в нем человека. И – скорее всего, не без борьбы, а может быть, и с неудовольствием – поддался необъяснимой симпатии к «Крымскому чёрту», виновнику мешков на фонарях и бессмысленных, напрасных потерь. - Иногда кажется, что он до ужаса наивен. Но это вовсе не так, он знает, что делает, и о людях судит трезво, без умиления. Но почему-то верит им все равно. - А людям верить нельзя? – хитро сощурившись, спросил Оленчук. Хлудов, собираясь задать дяде Ване пару вопросов, не ожидал, что его самого станут допрашивать, поэтому даже как-то опешил. - Можно. Некоторым. - А Михаил Васильевич прямо-таки всем верит? Без разбору, как малое дитя? - Ну, нет, - усмехнулся такому нелепому предположению Хлудов. – Тем, кому что-то дороже жизни. У кого, как он говорит, «Бог есть». Хотя сам, скорее всего, неверующий. Впрочем, я думаю, этого никто не знает наверняка. И даже не потому, что он такой скрытный, а… - Потому что другим таких мозгов не дадено, чтобы его понять, - кивнул дядя Ваня. – А что неверующий… Сказано: «По силе жития познается Бог». Праведники, верующие там они или нет, - Божьи люди, под Богом ходят, а Михаил Васильевич – праведник. Помолчав, он спросил: - Есть у тебя какая-то вещь, которую он держал в руках? Шашка Фрунзе имела для Хлудова тайный символический смысл. Красный маршал как будто вернул ему утраченное рыцарское достоинство, подарив ее. Как бы то ни было, Фрунзе не отдал бы свое оружие кому угодно: он, несомненно, придавал значение таким вещам – потому и носил шашку, в чем не было никакой практической надобности. Минуту или две они в четыре руки держали ножны, пристально глядя друг на друга: Хлудов – вопросительно и недоверчиво, Фрунзе – с чуть заметной улыбкой, теплившейся в глазах и изгибавшей уголки губ под усами. В это время между ними происходил разговор – без слов, потому что вслух об этом не говорят, да и есть ли такие слова? - Значит, ты меня уважаешь? Ты видишь во мне равного себе человека, воина, а не какого-то недобитого психованного мизерабля, о которого неохота руки марать? - Конечно, я тебя уважаю. Я воздаю тебе честь как равному, потому что победа и поражение на войне очень мало значат по сравнению с той главной битвой, которую мы ведем, чтобы остаться людьми. И это было – как искусственное дыхание, как непрямой массаж, запускающий остановившееся сердце. - Держи, - сказал Оленчук. – Возьмись за гарду*, закрой глаза и держи. Как в прошлый раз, он обхватил большими заскорузлыми ладонями виски Романа, и тот словно превратился в путешествующий в пространстве и времени разум, отделенный от тела. Большевистского Мефистофеля Хлудов узнал сразу. Он видел множество осваговских карикатур на большевистских военачальников и вождей, но если Буденный на этих гротескных уродов ничуть не походил, то Троцкий - походил, и еще как! Фактически это были не карикатуры, а парадные портреты. - Вынужден признать, что вы добились впечатляющих успехов, товарищ Фрунзе. Сколько же этого сброда пришлось расстрелять, чтобы оставшиеся вспомнили о дисциплине? - Вообще-то мне известны другие способы управления войсками, кроме как стрелять по своим, - сухо ответил Фрунзе. Он выглядел моложе, и волосы у него были темнее, почти без проседи. - Это какие же? – насмешливо спросил Троцкий. Лицо Михаила было не выразительнее оструганной доски. - Людям не нравится быть сбродом. Они устали от самих себя. И рады пойти за тем, кому хватит духу приказывать. Дядя Ваня убрал руки, с усталым вздохом опустился на лавку и сказал, смахивая пот со лба: - А правильно ты беспокоишься, много, много от него зависит, и многое без него пойдет не так. - А можно что-то сделать, чтобы все было так? – Хлудов припомнил, что рассказывала о талантах мужа Харитина, и спросил: - Вот ты, я слыхал, умеешь глаза отводить, чтобы нужный дом стал невидимым: вся улица на месте, а его нет. А можешь от человека глаза отвести, чтобы убийцы его не нашли? - Думать надо… - Думай! Возможно, и тебе небезразлично будущее России… Будущее Советской власти, в конце концов. - Само собой, - кивнул Оленчук. – Только дуриком такие дела не делаются. Тут надо подумавши. *** Итак, Сталин для Михаила не был опасен, во всяком случае, не был врагом. Враг у красного маршала имелся, но их противостояние имело долгую предысторию и не было напрямую связано с Хлудовым. Хотя Троцкий наверняка постарается использовать против конкурента все, что может бросить на него тень, в том числе и это. Ну, так и мы (под этим «мы» Роман подразумевал Фрунзе, Буденного, Ворошилова, знакомых ему только заочно Сталина и Дзержинского, других, неизвестных ему людей, вовлеченных в это дело, и себя тоже) не будем ловить ворон, дожидаясь пакостей. Отдав Оленчуку подарок (которому тот обрадовался), Хлудов с конвойцами доехал на автомобиле до Каланчака и спустя четверть часа продолжил путь на военном эшелоне, шедшем из Севастополя в люботинское депо. *** Из люботинской комендатуры Хлудов попытался дозвониться до штаба, но Харьков не отвечал. - Что за бардак тут у вас? – с досадой спросил он коменданта. - Связь плохая, товарищ, ветер с утра, помехи! Хлудов знал об аэропланах не больше, чем нужно знать генералу, имеющему в оперативном подчинении авиаотряд, но помнил, что ветер для них опасен. Оставив Мартина с одним конвойцем добираться на автомобиле в объезд, он пересел на лошадь и с остальными тремя бойцами выехал в Харьков короткой дорогой, которую могли одолеть только кони – «остин» завяз бы в грязи. - Главком здесь? – спросил он часового, предъявляя пропуск. Часовой был знакомый, он охранял салон-вагон Фрунзе в день возвращения Хлудова в Севастополь; Роман даже вспомнил его фамилию – Рублев. - Так точно, часа два как приехал. - Молодец, Рублев, красиво винтовку держишь. Держи крепко, не урони! – сказал он остолбеневшему красноармейцу. Тот проводил его взглядом, пробормотав: «Ну, вообще…». - Ну, наконец-то, Роман Валерьянович, - приветствовал его захлопотанный Сиротинский. – Михаил Васильевич просил вас зайти к нему сразу же, как вернетесь. Мне уже нагорело за Строгановку. В армии не стучат – если вызывали, заходят. Он и зашел. И увидел дивную картину: главком Украины и Крыма, официальный представитель Совнаркома в правительстве Советской Украины и прочая, и прочая… спал, щекой на кипе расшифрованных радиограмм. Звук открывающейся двери, шаги и скрипнувший стул его не разбудили, и Хлудов несколько минут смотрел на седину в русых густых волосах. Седины хватало. Наконец Фрунзе поднял голову. Глаза у него были красные. - Здравствуй, Роман. Сиди. Я уже выслушал с утра дюжину рапортов, обойдемся без формальностей. - Здравствуй, Миша. – До сих пор у Романа не получалось так его называть. – Ну, как Москва? Михаил поморщился: - Ох, блятюшки… Стоит на прежнем месте. Тебя чего в Строгановку-то понесло? - Да вот, дядю Ваню твоего ездил повидать. Спросить кое о чем хотел. Фрунзе нахмурился: - Как неосторожно. В Крыму и Северной Таврии без меня тебе показываться не следовало. - Меня никто не узнал, - возразил Роман. Одна и та же горькая правда, оказывается, звучит по-разному, смотря что стоит за словами этой правды – искреннее беспокойство или желание «уесть». - Ладно. Принимай дела у Андерса, будешь начальником оперативного отдела, а Александр Карлович отбывает в Туркестан. Москва просит направить в Бухарскую группу войск военспецов, знающих местную специфику; Павлова им мало… А к нам оттуда переводится генерал Новицкий, Федор Федорович, - он был начальником штаба у меня на Восточном фронте и в Туркестане. Тоже нетипичный кадровый офицер, как и ты, - мыслит нешаблонно. Правда, у него есть смешная слабость – преувеличенное мнение о моей персоне; если в случае моей смерти ему поручат писать некролог, я от такой перспективы восстану из гроба. В остальном он прекрасен. - Царские генералы нас, получивших зигзаг на погоны в гражданскую, за ровню не считают, - заметил Хлудов. - Царские генералы все разные. Федор Федорович мыслит нешаблонно, как я и сказал. Уверен, вы сработаетесь. Ну, узнал ты от дяди Вани то, что хотел? - Не всё, но узнал. Между прочим, выяснил некоторые подробности того, как ты добивался амнистии. Я не представлял себе, насколько это было сложно. Тебе не стоило… - Стоило, - прервал его Фрунзе. – Я сделал бы это снова. Зазвонил телефон. «Да, все в порядке, Григорий Иванович, жду вас завтра на совещании командиров корпусов», - сказал Фрунзе и, смеясь, пояснил: - Котовский. Всё утро звонят. Все, кто знал про Москву, под разными предлогами. - Я тоже звонил, - признался Роман. – Из Люботина. Не было связи. - Да, ветер. Но Туманский молодец, посадил «Муромца», несмотря на болтанку. Отличный самолет, вот только мотор - немецкой фирмы, нужно Красину поручить купить в Германии моторы. - И все-таки ненадежны наши аэропланы. Лет-то им уже немало. - Выпускать новые пока не можем. Это дело обозримого, но не ближайшего будущего. Фрунзе пристально взглянул на собеседника и спросил: - А не об аэропланах ты думаешь. Что опять в лесу сдохло, а мне не доложили? - Это личное, - поморщился Хлудов, - это ждет. - Да нет, Роман. Если кому-то из моих подчиненных накануне изменила жена, я должен об этом знать, потому что растрепанные чувства непременно скажутся на качестве его работы. Давай, рассказывай. - Да нечего рассказывать. Я спрашиваю себя, почему именно я по уши влез в это дерьмо? Да, я знаю, все это была одна чудовищная, непоправимая ошибка, все это было зря. Но ведь не все из… моих комбатантов (он уже не мог сказать о белых «наши») делали это! Были и другие. Они тоже заблуждались, но им же как-то удалось остаться людьми?.. Михаил, подумав, спросил: - А как ты себе представлял свое будущее после войны? - Никак. То есть сначала – никак, потом – понимал, что никакого «после» не будет. Что большинство народа - за Советами, а мы продаем Родину союзникам. Что поражение неотвратимо, расплата неминуема, и все, что мы делаем – все, что я делаю, – это «Еще минуточку, господин палач». Нет никакого смысла. Нет никакого оправдания этому. Просто агония. - Жизнеутверждающе, - хмыкнул Фрунзе. – Во всяком случае, идиотом ты не был никогда. - А если каким-то немыслимым образом – ну, сыпной тиф в одночасье выкосит всю Красную армию, – «после» все-таки будет, то совершенно точно не для меня. Не для меня придет весна, - Хлудов выразительно чиркнул ребром ладони по шее. – Случись такое чудо, меня бы безотлагательно судили и расстреляли. - Почему? – спокойно уточнил Фрунзе. «За что» - было ясно и так. - Потому что претендующие быть «хозяевами», которых «выберет себе народ русский»**, - у Хлудова дернулась щека, - поспешили бы откреститься от того, кто делал для них грязную работенку. Показать, что они тут совершенно ни при чем, сохранить реноме цивилизованных, гуманных и демократичных. Собственно, его высокопревосходительство с превеликим удовольствием шлепнул бы меня и в Турции, а всего лишь разжаловал – потому что союзники не позволили бы ему применить смертную казнь. Кутепов ее применяет, но тихой сапой, только я ведь не полковник Щеглов***, тут скандала было не избежать. Французам, конечно, плевать на всех русских эмигрантов с Эйфелевой башни, но предоставить господину барону право экстерриториальности – дудки!.. Хлудов умолк, тяжело переводя дух. Горло у него дергалось. Михаил налил воды из графина, протянул ему стакан. Хлудов расплескал половину, зубы клацнули. Попытался закурить – папироса не желала встречаться со спичкой. «Ну вот, опять заколодило», - прозаически подумал Михаил, не видевший большой беды в том, что Роман иногда начинает трястись и дергаться. Сам он – язвенник, хромой и вдобавок контуженный, у Ворошилова – приступы внезапной и мучительной головной боли, от которой он порой теряет сознание, Феликс – чахоточный, а у Хлудова нервный тик, вот и ладушки, нечего выбиваться из коллектива. У Михаила давно выработалось то несколько циничное чувство юмора, с которым относятся к своим и чужим недугам сильные жизнерадостные люди, превозмогающие тяжелую болезнь – год за годом, день за днем. Он вложил в ледяные пальцы Романа зажженную сигарету, накинул ему на плечи свою шинель – приступ неизменно заканчивался ознобом – и сел рядом, пододвинув стул. Обратной стороной спокойной уверенности в себе, отличавшей Михаила, была бережность, даже ласковость. Он умел сочувствовать, причем на равных, а не снисходя к собеседнику. Умел – не то что утешать, а предлагать опереться на себя, тактично намекая, что дело это обоюдное, никто из нас не железный. Мало кому хватает великодушия не плясать на костях, не посмеиваться в душе: «Ну что, скис? А я-то на коне!» Вот этого пакостного «а я-то» за Фрунзе не водилось совершенно. Он видел не то, что кто-то скис, а то, как долго он держался, и вместо «жалкий мизерабль» давал понять, что ты молодец. - Брось ты его. Это же исторический утиль. И потом, худшего наказания, чем быть его высокопревосходительством, выдумать невозможно. «Здравствуйте, я барон Врангель, это я загнал французам Черноморский флот, отличный гешефт, я молодец, правда?» А противнее всего – это жалкое позерство: то на Графской пристани на колени бухнется, то на территории бывшего русского консульства в Константинополе… Вывести бы его к жителям Крыма, из которого он все продовольствие увез, обрек их на голодную зиму, - вот пусть бы перед ними на коленках и ползал, благо ему не привыкать – наползался перед французами!.. Как он только себя выносит? Немного помолчал и сказал еще: - А на свой вопрос ты сам и ответил. Отчаяние. Отчаявшийся человек ничего, кроме зла, сотворить не может – он выпускает в мир только тот мрак, который у него внутри. - Все-таки я припадочный, - горько усмехнулся Роман, кутаясь в шинель. – Видимо, навсегда. Если об этом узнают, у тебя будут неприятности. - Мнением умников, считающих, что война - это спорт, и от нее все хорошеют и здоровеют, и румянец во всю щеку - можно пренебречь, - ответил Михаил, - а касаемо неприятностей – не льсти себе, свет на тебе клином не сошелся. Хлудов поднял голову и пристально взглянул на него. - Труден путь через Ронсевальское ущелье? - Дык!.. Но другого-то нет. Помолчав, Михаил сказал: - Меня переводят в Москву. Будущей зимой. Вот, думаю, кого здесь оставить, а кого - с собой, в первопрестольную. Ты-то поедешь? - Ты меня об этом спрашиваешь? - Именно тебя, и вот почему. Оттуда, где меня хотят видеть соратники, сойти можно только в гроб. Видишь, я ничего не скрываю. Мои люди окажутся в опасности, а ты из них самый уязвимый. - Тем не менее это глупый вопрос. Я уж говорил тебе, что ты упустил свой шанс от меня избавиться. *Кавалерийские шашки образца 1881 г имели гарду. ***Из манифеста Врангеля ***Полковник Щеглов расстрелян Кутеповым в Галлиполийском лагере за просоветскую агитацию.