Все теперь без меня

На утренней летучке Фрунзе сказал генералу Махрову: - Николай Семенович, пожалуйста, подготовьте мне к двенадцати часам докладную записку о нарушениях украинско-румынской границы бандформированиями, период – с начала года. - Слушаюсь. - Сергей Аркадьевич, свяжитесь с Манцевым и вызовите его ко мне, - главком взглянул на часы-браслет, - в пятнадцать часов. - Хорошо, Михаил Васильевич, - в чем-то бывший учитель словесности был неисправим, он бы еще «ладно» ответил. – А если он спросит, какая повестка? - Повестка?.. Скажите, что я его буду убивать и грабить. Сиротинский снял запотевшие очки и уставился на начальство. Как у многих подслеповатых людей, без очков у него был трогательно беспомощный вид. - Я не возражаю, что функции охраны границ переданы ОГПУ, - пояснил Фрунзе, - как не в претензии и по поводу того, что ОГПУ с ними не справляется, - на то есть объективные причины. Против чего я возражаю, так это против панических воплей «Хватай мешки, перрон отходит». То есть - «Спасите, помогите, у нас тут снова немножко прорвалась банда в четыреста сабель». Я должен иметь представление, какие части выделить для охраны границы, какой численности гарнизоны разместить в угрожаемых населенных пунктах. Фрунзе сделал паузу, справляясь с гневом. - Оперативный отдел, - продолжил он уже спокойно, - товарищи, Роман Валерьянович, пожалуйста, к пятнадцати часам мне нужны оперативно-тактические расчеты боевых действий в приграничных территориях против мобильных конных групп. - Слушаюсь, - ответил Хлудов. - Сергей Аркадьевич, прошу вас также сегодня к пятнадцати часам уточнить сведения по фильтрации репатриантов сотрудниками КрымЧК. - А что именно уточнить, Михаил Васильевич? - Правда ли, что крымский фильтрационный лагерь неизвестно у какого ведомства на балансе, и в результате временно интернированных содержат сами чекисты? Как могла сложиться такая ситуация, и в чьих карманах оседают средства, выделяемые на содержание лагеря? Представьте мне этого предприимчивого гражданина, я хочу с ним поздороваться… и немедленно попрощаться. Это один вопрос. Второй: поступают жалобы от офицеров, что их фильтруют по три-четыре месяца. Это самое настоящее беззаконие, нельзя столько держать за колючей проволокой людей, чьи вины Советской властью уже прощены. Если не хватает сотрудников, мы направим им в помощь оперативников из армейских Особых отделов. Сергей Аркадьевич, пригласите завтра в отдел кадров товарища Ольского, пусть ему предоставят личные дела особистов, чтобы он отобрал подходящих для этой работы. - Будет сделано, - кивнул адъютант, делая пометки в блокноте. - И принесите мне личное дело комдива Германовича, хочу отправить его в Москву на курсы усовершенствования комсостава. - Да, так точно, сейчас. – Сиротинский был неподражаем. Наверное, случись ему стоять на часах, он бы крикнул нарушителю «Стойте, кто идет, извините, но я буду стрелять!» И выстрелил бы. Причем наповал. - Германовичу, хоть он и штабс-капитан, подучиться не мешало бы, - согласился Махров. – Ох уж эти офицеры военного времени! - Николай Семенович, если есть необходимость оценить профессиональные качества кого-то из командиров, прошу делать это по-товарищески. Федор Федорович, покорнейше прошу подготовить и провести завтра оперативное совещание начальников штабов, - обратился Фрунзе к своему начальнику штаба – два дня как прибывшему из Ташкента генералу Новицкому. – К сожалению, я присутствовать не смогу, у меня на завтра запланированы рабочие встречи в СНК и ЦИК. - Слушаюсь, - наклонил остриженную под бокс седеющую голову Новицкий. Он был давним другом главкома, но в официальной обстановке тщательно избегал любых намеков на фамильярность. - Константин Алексеевич, а вас я попрошу проинспектировать военно-учебные заведения Крыма, выборочно проэкзаменовать курсантов, потыкать палкой в преподавателей: они как-то растут профессионально, хотя бы литературу читают, или впали в анабиоз? - Так точно! – браво гаркнул заместитель Фрунзе – Константин Авксентьевский. После летучки, убедившись, что Авксентьевский едва ли не вприпрыжку убежал оформлять командировку, генерал Махров ворчливо заметил, ни к кому конкретно не обращаясь: - Много наинспектирует человек, неодолимой силой влекомый к бутылке? Хорошо, если напиваться до положения риз будет не с курсантами, а только с преподавателями. - Николай Семенович, вы не правы, - с некоторым нетерпением возразил Фрунзе. – Константин Алексеевич никогда не обманывал моего доверия. Закладывает, правда, так ведь многие этим грешат, но ни мозгов, ни совести не пропил. - А вы, коллега, тоже верите во все доброе и светлое? – иронически улыбаясь, спросил Махров Новицкого, когда главкома позвали в аппаратную. - Авксентьевского я знаю давно, - обстоятельно и неторопливо ответил тот, - познакомился с ним, как и с Михаилом Васильевичем, в восемнадцатом году в Ярославле. Тогда у меня были те же сомнения. С тех пор, однако, я имел возможность убедиться, что Константин Алексеевич ни при каких обстоятельствах не подведет одного человека – товарища Фрунзе. И в нем нельзя сомневаться, он тогда и сам теряет веру в свои силы и начинает творить дичь. - То есть, я не понял, у нас здесь что – коммуна по перевоспитанию великовозрастных анфантерриблей? – уже даже не ворчливым, а откровенно сварливым тоном осведомился Махров. Новицкий улыбнулся. Улыбка у него была неожиданно добрая, совсем не подходящая к чопорному виду: седые виски, тонкие губы, холодные светлые глаза за стеклами пенсне. - Уважаемый Николай Семенович, все в разной степени одарены способностью к любви. Большинство – скупо или умеренно, а Михаил Васильевич – очень щедро. Сквозь призму этой любви он видит людей такими, какими они должны быть по замыслу Божьему. Мне это в начале нашего с ним знакомства тоже казалось наивностью, а теперь я вижу в этом мудрость. Он просто лучше нас с вами разбирается в людях. - А позвольте вас спросить, вы коммунист? – Махров сделал движение в сторону Новицкого, точно собираясь забодать его обритой головой. Новицкий беззлобно рассмеялся: - Вот если бы я сейчас сидел в плену, ну хоть у вашего брата, любезный Николай Семенович, - я бы ответил «да». Потому что смерть русского офицера, как и жизнь, должна служить избранному им знамени. Именно так поступили наши с вами товарищи – генералы Николаев, Станкевич, фон Таубе, казненные белогвардейцами за отказ изменить присяге. В то время как Болховитинов изменил – и получил достойное Иуды вознаграждение в виде должности «принеси-подай-пошел вон». А теперь бесповоротно лишился Отечества, потому что сложивших оружие противников Советская власть простит, а предателей - никогда. Но поскольку в данный момент мне ничего не угрожает, я не стану брать на себя слишком много. Формально я не коммунист. Всего лишь сочувствующий. Вошел Фрунзе. - Прямой провод, Москва, ничего нового, все как всегда – наказание невиновных, награждение непричастных, - бодро сообщил он обступившим штабистам. – Роман Валерьянович, зайдите ко мне, пожалуйста. *** - Ну, не совсем ничего нового, - улыбнулся Фрунзе, когда Хлудов вошел в его кабинет, - в этом году мы отберем наш Дальний Восток у японцев. Соответствующие решения приняты. - Лучшая новость с начала года. - Есть и вторая. Патриарх Тихон признал Советскую власть! Завтра это будет в газетах. - Неожиданно. - Тихон больше не хочет воевать против Маши и Нади, - загадочно ответил Фрунзе. Хлудову вдруг пришла мысль, что если бы тогда, в первые дни пребывания в Советской России, он мог предположить, что у него есть будущее, - непременно вел бы дневник. А что, любопытно было бы после перечитать. «Сегодня в 10.00 явился к красному маршалу Ф. и назвал себя, сейчас 21.00 местного времени, все еще жив, не понял». - «Нахожусь под домашним арестом (именно так это и выглядит), от чекистов меня прячут, не понял». – «Ф. отправляет меня к Буденному. Не понял, зачем, но думаю, что предпочел бы штаб Духонина. Ладно, по-видимому, все, что он делает, имеет какой-то смысл». На пути через долину смертной тени есть невидимые опоры и указатели, но они обнаруживаются, только когда идешь… - В связи с этим, Роман, подготовь, пожалуйста, подробную сводку по Дальнему Востоку. Делай любые запросы, до СВР* включительно. Главковерх просит кадры для наступательной операции, я рекомендовал Константина Алексеевича. Сложилось ложное мнение о нем как о человеке, обязанном карьерой исключительно моему покровительству, - пора ему отделиться от меня и поработать без прикрытия, на сложном и ответственном участке. Но нужно ввести его в курс дела, чтобы представлял обстановку. - Сколько у меня времени? - Неделя. И вообще, Роман, давай понемногу готовиться к первопрестольной и кругу вопросов общегосударственного уровня, чтобы приступать к новым обязанностям с готовым планом действий. Запрашивай информацию по национальным окраинам, родам войск, комсоставу и его переподготовке, количеству и исправности военной техники, артиллерийского парка. Обращай особое внимание на узкие места, и имей в виду, что их больше, чем «широких». Зазвонил телефон на столе. Фрунзе выслушал суть, жестом велел Хлудову подождать – ничего, мол, не предназначенного для твоих ушей, - и резко, отрывисто заговорил в трубку: - Французский эсминец «Зуав» в наших территориальных водах? Обстрелял наш сторожевик?.. Приказываю открыть огонь береговых батарей. Отгоните, а если подойдет на расстояние поражения – потопите к чертовой матери. Жирным, наглым тварям пора убедиться, что здесь не белый Крым – здесь Советская Россия. Здесь выписывают пиз..лей! – на миг его лицо стало страшным. Бросив трубку на рычаг, он повернулся к собеседнику, и тот наконец высказал беспокоившую его мысль: - Общегосударственного?.. Не уверен, что смогу. - Конечно, не уверен, это же совершенно новый для тебя опыт. Ничего, ты привыкнешь, и тебе понравится. Прикасаться к информации такой секретности, к задачам такого масштаба – это очень затягивает. - Цена ошибки, вот в чем вопрос. - Страшно, понимаю, - вздохнул Михаил, - и мне тоже. Как управлять такой махиной, как РККА? Разве я знаю, как это делается? Но если не впрячься в этот воз прямо сейчас, он увязнет надолго… Я солдат, служу трудовому народу – это вся правда обо мне, это так и есть. И, знаешь, я понял, что мало готовности отдать жизнь – иногда важнее не отдать власть в преступные или безумные руки. Отдам жизнь, отдам свободу – там ее уже нет, там только долг и необходимость, - но не отдам будущее страны. Так же мы в семнадцатом взяли власть, хотя нам было страшно и мы были не готовы, - просто потому, что наступал хаос, государство рухнуло, а страна разваливалась на части. Ничего не было – ни армии, ни железнодорожного сообщения, ни банковской системы, ни промышленности, - мы взяли власть, чтобы не отдать ее либеральной буржуазии, которая уже погубила все, до чего смогла дотянуться. Романа вдруг посетило. Видно, брешь, однажды пробитая в потусторонний мир, не затягивается уже никогда, - человек так и остается отмеченным. И видит то, что обычным зрением не разглядишь. Он увидел Россию, точно с аэроплана, – нищую, обескровленную, лежащую в руинах. Но на всем ее протяжении один за другим загорались движущиеся огоньки. Каждый огонек – человек. Большие и маленькие, яркие и еле теплящиеся, - река живых огней, как на Пасху из церкви. Яркие, высокие огненные языки отмечали путь Михаила Фрунзе, Буденного, Ворошилова, шляхтича Дзержинского и многих других, кого Хлудов не знал, потусклее и поменьше – доктора Константина Фрунзе, несгибаемой маленькой Софьи, Чикиты-Феризат, дяди Вани Оленчука, прапорщика Сиротинского, Андрея Уса, Максима Титова, сумевших помирить патриарха с большевиками Маши и Нади… Шли в этом потоке огней и сумевшие переступить вражду, найти себя в новой России, поначалу казавшейся им чуждой, пугающей и странной: патриарх Тихон, генерал Копачев, авиатор Арцеулов, артиллерист Говоров, есаул Шапкин… Роман надеялся, что где-то среди них затерялся и его огонек. Михаил подошел к приоткрытому окну, за которым таяли на мартовском солнце сугробы и истошно орали коты, встряхнул головой и сказал совсем другим тоном: - Как говорит Феризат – нельзя бояться! Федор Федорович тебе поможет, он в курсе, другие пока ничего не знают. Вы с ним нашли общий язык? - Думаю, да. - Федор Федорович – мой крестный отец в военном деле, - улыбнулся Фрунзе. – Он первый поверил в меня как в тактика, отстаивал в Реввоенсовете мой план Уфимской операции, доказывал, что он лучше разработанного военспецами. Многие, достигнув таких высот, предпочли бы забыть о том, как начинали, и о тех, кто поддерживал их первые, нетвердые еще шаги. Фрунзе и в этом смысле был из ряда вон – тем, кому чем-то был обязан, он отдавал должное охотно и радостно. Снова зазвонил телефон. Фрунзе выслушал невидимого собеседника и сухо ответил: - А еще Тарасика и Одарку. И порося. Нет, товарищ Петровский, со всем двором опричь хором этим товарищам в наркомате делать нечего. Не тратьте мое время. Закончив разговор, он пояснил: - Как-то я был в кабинете у Ленина, и вошел Сталин со списком на подпись – назначения в какой-то закавказский наркомат. Владимир Ильич тут же вычеркнул половину и сказал: «Запомните, товарищи: если начальник из местных, то заместитель – обязательно русский, и наоборот! Двое русских еще могут быть, двое инородцев – ни в коем случае. И никакой семейственности для местных, а то они притащат с собой Тарасика, Одарку и порося – и всех в начальники!» - А что представляет собой Ленин? Ты хорошо его знаешь? - Давно. Хорошо его знают Кржижановский и другие – старая гвардия, те, кому за пятьдесят. Познакомились мы в Швейцарии, мне было лет двадцать. Ленин – величайший из современных политиков, Ллойд-Джордж, Клемансо и Вилсон – гимназисты-приготовишки перед ним. Как глава государства – он самодержец, суверен, никто не указывает ему, что делать. *** Теперь Хлудов имел доступ к данным стратегической разведки и другим документам такой секретности, которые далеко выходили за рамки компетенции строевого генерала. Из них со всей очевидностью следовало, что задачи союзных и не только держав и цель интервенции состояли не в свержении Советской власти, а в расчленении России и окончательном уничтожении ее как суверенного государства. Масштабы грабежа, которому подвергли французы, англичане, американцы, поляки, японцы и немцы подконтрольные им территории, просто поражали воображение. За полгода правления Врангеля союзники вывезли из перенаселенного голодного Крыма одного только хлеба три миллиона пудов (сорок восемь тысяч тонн, если считать, как было принято в Советской России, в тоннах). Из Сибири при Колчаке они только за первые три месяца девятнадцатого года вывезли три миллиона шкурок пушнины и древесины на пять миллионов долларов. Причем по окончании интервенции против Советской России продолжалась полномасштабная война, теперь – силами савинковцев, недобитых петлюровцев, басмачей, которых вооружала все та же Антанта – уже не с целью оккупации (пришлось смириться с временной неудачей в этом отношении), а с тем, чтобы максимально ослабить, измотать, обескровить, чтобы не было сил сопротивляться грабежу. Нельзя было не прийти к выводу, что гражданскую войну развязали и финансировали страны Антанты, при участии многих других, - с целью расчленения и колонизации бывшей Российской империи, что их политики открыто обсуждали между собой и что было отлично известно белым вождям. Колчаку, Деникину и Врангелю, во всяком случае. Ярость пополам со стыдом, которую Роман при этом испытывал, взывала к немедленным действиям – а его делом была умственная работа, к которой взбешенный человек мало способен. Некоторое облегчение ему принесла бы возможность проговорить это вслух, вот только собеседников для обсуждения информации под грифом «сов. секретно» - не вагон. По счастью, вечером Фрунзе отправил Сиротинского на машине домой, а сам задержался в своем кабинете, просматривая шифровки. - За что они нас так ненавидят? – спросил Хлудов, когда главком дочитал последнюю радиограмму, сделал пометку в записной книжке и поднял глаза. Уточнять, кто «они» и кого – «нас», не требовалось. - Ненавидят?.. Сожрать хотят, вот и всё, - хладнокровно уточнил Фрунзе. - Вот и всё, - тупо повторил Хлудов. Он редко испытывал бурные чувства, но если уж испытывал – они ему на какое-то время отрубали способность соображать. – И во время германской войны так было, а мы их союзниками считали. - Есть преемственные геополитические интересы, которые не меняются и не зависят от того, каковы государственная идеология и политический строй, - пожав плечами, ответил Фрунзе. - Тебя это не бесит? - Бесит, но не шокирует. Это для меня не новость. Я достаточно хорошо знаю эти круги, этих людей и их цели. - И коммунизм не влияет на эти преемственные геополитические интересы? - А что, коммунизм каким-то образом упраздняет… ну, скажем, трамваи? Или железные дороги?.. Коммунизм сам по себе, трамваи сами по себе, ездить-то все равно надо! Михаил встал и зашагал по кабинету. Хлудов старался не следить за ним глазами – слишком явно эта привычка красного маршала напоминала о тюремных казематах, в которых он провел свою юность. Роман в такие минуты, сам того не желая, живо представлял себе студента Фрунзе в камере смертников – и себя, его одногодка, вполне благополучного юнкера-павлона, а потом – высокомерно презирающего тухлое гарнизонное болото, но тоже благополучного до тошноты подпоручика. - Коммунизм – это теория, доказывающая, что человек человеку не волк, что деньги не смысл жизни, что общественную жизнь возможно построить на началах социальной справедливости, гуманности, товарищества, а не конкуренции. Мировая война явственно показала, что буржуазный, капиталистический мир находится в тупике, что он провалился в своих ценностях. Коммунизм же - как идея, как принцип - вряд ли может кому-то не нравиться, кроме совсем уж бессовестных людей, которые не скрывают, что им нравится война всех со всеми и социальный расизм. Другое дело – практика. Знаешь, когда я был молодой… ну, пацан, - я был уверен, что смысл жизни – в мудрых мыслях, благородных чувствах, достойных поступках, и никакого другого смысла нет. А потом увидел, что выбор взрослого человека – это, Рома, выбор меньшего зла. И нужно учиться не ошибаться в этом. И приходится делать такие вещи, о которых никто и не думает, что это хорошо, - взять ту же продразверстку, - чтобы скверное «сегодня» не превратилось в кошмарное «завтра»… Ты чего? Хлудов ухмыльнулся. - Да вот, представил себе, если бы я мемуары писал… - Дело! Твои бывшие начальники – Деникин с Врангелем – оба пишут, торопятся, небось языки от старания высунули – кто кого раньше помоями обольет… И как бы ты назвал эти мемуары? – заинтересовался Фрунзе. - «Как я стал сочувствующим». *Служба внешней разведки