Все теперь без меня

Буденный приехал в Москву на собственном поезде - пробивать свой проект создания нескольких государственных конных заводов для нужд Красной армии и народного хозяйства. Проект требовалось согласовать с инспектором кавалерии генералом Брусиловым и ВСНХ. Ворошилов, как и Фрунзе, прибыл на очередное заседание Политбюро. Михаил Фрунзе располагал свободным вечером: вылет был назначен на поздний час, благо для тяжелого бомбардировщика ночной полет никаких сложностей не представлял. Шаляпина приволок Демьян Бедный, которого тоже никто не приглашал – сам прицепился, как репей. Михаил был не в восторге от этого, он считал Ефима Придворова* талантливым поэтом (бездарные стихи не становятся народными песнями), но неприятным человеком с очень гибкими принципами. Придворову часто изменяли и вкус, и такт, и чувство собственного достоинства (если предположить, что таковое у него было). Да и вообще, после смерти Блока Фрунзе считал лучшим из ныне живущих русских поэтов Есенина. Тем не менее были у Придворова и хорошие качества: он не был трусом, в годы гражданской много раз выезжал на передовую, не боялся ни артобстрелов, ни поездок в части, зараженные партизанщиной, где запросто могли и побить. Был интересным собеседником, особенно «под парами», и в целом, беззастенчиво навязавшись какой-нибудь компании, не портил компанию. Вот только болтать при нем следовало с оглядкой: сплетник. Для коммуниста и военного – позор, для литератора – в порядке вещей. В итоге все пятеро собрались в тот вечер в салон-вагоне поезда, стоящего на запасном пути Киево-Воронежской железной дороги. Шаляпин был облачен в соболью шубу до пят, что ввиду теплой погоды вызывало изумление. - Голос бережет, - шепотом объяснил Придворов. Буденный округлил глаза, дивясь странной шаляпинской анатомии – где же у него помещается голос? – но смолчал. - Шаляпину-то, наверно, денег заплатить? Он же петь собирается? Сколько? – отозвав в сторону Придворова, спросил Буденный. - Лучше не деньгами, а продуктами. Картошки там, муки, сахару... Паек у нашего брата голодный. - Да? – удивился Семен. – А по тебе и не скажешь, вон как раскабанел! Ворошилов сделал ему «страшные» глаза. - Телосложение такое, - не обиделся поэт. - Ладно, - согласился Буденный, - только у меня ведь тоже не скатерть-самобранка. Мешок муки из воздуха не достану, я не фокусник. Завтра со своими конвойцами поговорю, попрошу их поделиться пайком, на недельку ремни на дырочку затянуть, - подкормим Федора Иваныча. На столе салон-вагона появилось немудреное угощение: посыпанная укропом вареная картошка, ржаной хлеб, яичница с помидорами – любимое блюдо Семена Буденного, селедка, которую Михаил отодвинул от себя подальше, сославшись на язву, исправно выдававшую сезонные обострения, и бутылка водки. Придворов оживленно потер руки, он был равнодушен к деликатесам и русскую кухню весьма уважал, а у Шаляпина заметно вытянулось лицо. Нэп, столица, Охотный ряд, где можно свободно купить осетрину и севрюгу, черную икру, какие хочешь сыры и колбасы, - но нет, унтер-офицер и командуя армией остается унтер-офицером. Нет такого, что красный Мюрат не мог бы себе позволить, и на тебе – яичница!.. И дальше водки у некоторых, не будем пальцем показывать, воображение не простирается… И физиономия у красного Мюрата – дочерна загорелая, скуластая, солдатская, нос - на семерых рос, взгляд – рысий, раскосый, и знаменитые усы будто откованы из железа. Приборы на столе оказались тоже самыми простыми, ни хрусталя, ни серебра. - А у меня все столовое серебро реквизировали, - затосковал Шаляпин. – И шубу сперли. А эту - питерские рабочие подарили за концерт, вот, ношу не снимая – вдруг тоже сопрут. - Бандитизм, - посочувствовал ему Ворошилов. – К сожалению, немало людей после стольких лет войны развратились и уже не способны к созидательному труду. Шаляпин оценивающе посмотрел на Ворошилова – карие глаза в длиннейших коровьих ресницах, рот – «лук Амура», нежный румянец на округлых по-девичьи щеках - герой-любовник, а не пламенный большевик. Еще и улыбается все время, как идиот. Но особенно разочаровал его Фрунзе. Ну, абсолютно ничего особенного – средний рост, среднее сложение, русые волосы с проседью, голубые глаза. У каждого второго в Россиюшке - средний рост, голубые глаза и русая масть. И волосы мягкие на вид, сразу приходит на ум пословица – «Волос мягкий – душа добрая». И молчит все время, вежливо поздоровался и как-то стушевался, хотя из троих он самый важный. Но главное – Шаляпин знал, что Фрунзе до революции был не теоретиком, пишущим статьи в журналы где-нибудь в Лозанне, а боевиком, командиром рабочих дружин. Воображение рисовало артисту образ из учебника Ломброзо – низкий лоб, челюсть неандертальца, близко посаженные волчьи глаза. Вот этот? Да я вас умоляю. - А вы не похожи на полководца. Внешность у вас невоинственная, - вдруг заявил Шаляпин молчаливому Фрунзе. Тот поднял брови: - Хотите, сделаю специально для вас злое лицо? - Любой «похожий на полководца» описается со страху, не поделив чего-нибудь с этим «невоинственным», - хмыкнул Буденный, разливая водку. Фрунзе вежливо приподнял рюмку, но не изъявил желания чокаться. Настаивать гости не посмели. Было в нем что-то, исключавшее фамильярность; тех, кого он предпочитал держать на расстоянии, словно отбрасывало невидимой, но осязаемой упругой волной. - Эх, а мне Калинин недавно кремлевские погреба показывал, - вздохнул Шаляпин. – Шампанского там – ну, просто залейся! От царя осталось. Показать показал, да хоть бы одну бутылку дал, скаред этакий. Говорит, это коллекционные вина, считанные, достояние республики. - Так ведь это правда, - вступился за Калинина Фрунзе. – Вы поймите, вам – ящик Абрау-Дюрсо из кремлевских подвалов, знаменитой актрисе какой-нибудь – камушек из Гохрана, еще кому – лошадку с Султан-Гиреевского завода, так все на ветер и пустим. - Товарищи, поделитесь какими-нибудь историями из вашего боевого опыта, - желая разрядить обстановку, сказал Придворов. – Мы, люди искусства, всегда в поиске новых идей, форм, впечатлений! Михаил покосился на Буденного и едва заметно покачал головой: мол, твои гости, ты их и развлекай. - За новые формы иногда бьют. Сидит у меня один в Политотделе, Бабель его фамилия, - сказал Буденный, - ему недавно бойцы темную устроили, так отмутузили – уж и не знаю, как он буквы не забыл. Гости невольно пригнулись. - Что же вам рассказать? - задумался Семен. - Что-то смешное, грустное или страшное? - А разве на войне бывает смешное? – удивился Шаляпин. - На войне человек очень устает физически и морально, - пояснил Фрунзе, - и от усталости делает глупые ошибки. А глупость, если только она не привела к трагическим последствиям, всегда смешна. - Да вот, например, - вспомнил Буденный, - как я себе сдуру усы спалил, не хуже кота паршивого. История с усами Буденного случилась в ноябре двадцатого, в день, когда Первая Конная вошла в Севастополь. Еще вчера Буденный лично водил своих бойцов в атаку, иззубрил шашку, а Фрунзе не знал ни минуты отдыха, дирижируя грозной и красивой симфонией наступления. И вот – можно было выдохнуть: «Дело сделано», попить чайку, переглянуться и пожать друг другу руки: «Мы молодцы?» - «Мы молодцы!» Семен сидел в кабинете Фрунзе, в его салон-вагоне, когда бойцы принесли диковину – какой-то хитрый английский патрон. Два красных полководца, обрадовавшись новой игрушке, немедленно его раскурочили. - Наверно, бездымный, - предположил Фрунзе, глядя на кучку пороха. - Сейчас узнаем! – и Семен, не вынимая изо рта тлеющей папиросы, ткнул ею в порох. Полыхнуло, громыхнуло, запахло паленой шерстью. - Бездымный, - констатировал Фрунзе. – Тот дым, что есть, - это от уса. Ну, Семен Михайлович, ты умен не по годам. Глаза-то целы? - Да целы… А усы?! - А с усами, брат, попрощайся, я тебя сейчас брить буду. В таком виде на люди показываться нельзя. - Дай зеркало! – потребовал огорченный Семен, посмотрел и плюнул: - Тьфу, ну и рожа! Сбривай к свиньям! Только на что же я с тифозной прической, да без усов буду похож? - На чучело. Сиди смирно, не ерзай, - проворчал Михаил, - а то порежу. - А ты перестань ржать! – надулся Семен. – Аккуратнее, ну что ж такое, не барана стрижешь! - Был бы бабой – надел бы паранджу! – заявил он по окончании бритья с трагическими интонациями Атоса, остриженного по последней протестантской моде. - Усы не глаза, вырастут, - стараясь не смотреть на него, чтобы не прыснуть со смеху, сказал Фрунзе. А через полчаса он услышал обрывок разговора двух конвойцев: - Наш-то, наш – видать, в раж вошел! Уже командармы от него бритыми выходят! Давеча самого Буденного усов лишил!.. …Посмеялись. - Жаль, в стихах такое не опишешь, - посетовал Демьян Бедный. - А страшное что-нибудь? Такое, знаете, чтобы спать со светом? - Со светом? – задумался Буденный. – Ну, есть такое. Знаете песню про ямщика и замерзшую девушку? «Вдруг слышу – сквозь ветер доносится стон, и кто-то о помощи просит, и снежными хлопьями с разных сторон кого-то в сугробах заносит…». В девятнадцатом году это было. Гнали мы разбитый белоказачий корпус, как вдруг ударил в ночь лютый мороз, сковал степь настом, - а сугробы были метровые, коню по грудь. Ветер поднялся, буран. И заблудился корпус в степи под Ростовом, не нашел в этой ведьминой похлебке дороги к жилью. Шли наугад, кони проламывали грудью наст, резались до крови и быстро слабели, выбиваясь из сил. Мокрых, взмыленных, их облеплял летящий снег, мороз тут же сковывал его панцирем – и получалась снежно-ледяная скульптура. Всадник на таком вмерзшем в сугроб коне коченел и засыпал. Смерть приходила во сне. К передним и задним – быстро. К тем, кто был в середине строя, кого товарищи своими телами защищали от вьюги и ветра, - медленно. Застрелиться и избавить от мучений своих несчастных коней страдальцы не могли – на морозе замерзла ружейная смазка. А поутру все стихло, и мы их нашли… Потрясенный командарм машинально стянул с головы папаху. - Упокой, Господи, в вере и надежде живота вечного… мученическую смерть принявших рабов Твоих, имена же их Ты, Господи, веси… - комкая в руке кубанку и мелко крестясь, шептал адъютант Буденного - до сей поры ни в Бога, ни в черта не веривший храбрец и девичий любимец Петруха Зеленский. - Мать твою! – неестественно звонким и ломким голосом откликнулся Ворошилов, не любивший матерной ругани. Рукой без перчатки он гладил мохнатую от зимней шерсти шею Маузера, как будто защищаясь от зрелища лютой смерти прикосновением к теплому, преданному живому существу. - Господи!!! – воскликнул вроде бы неверующий начштаба, богатырь Степан Зотов - и без перехода запустил сложносочиненный, сугубо непристойный загиб. Видно, несовместимые слова вырвались у него подряд, потому что его разрывали надвое несовместимые чувства. - Братья-бойцы! – прогремел над ледяной пустыней голос командарма. – Коней, которые живы еще, добивайте! Знаю, патронов мало у нас! Но кто сейчас на коня патрон стратит, воинскую правду соблюдет, - тому зачтется! Глухо захлопали выстрелы: конармейцы добивали в ухо еще дышавших, превращенных в снеговые скульптуры коней. Из конских глаз в обындевевших ресницах, застывая на холоде, ползли тяжелые мутные слезы… - Спасибо, браток, - черно-синими потрескавшимися губами выговорил один казак, когда ухнул выстрел, и дончак под ним грузно осел и прожег своей кровью снег до самой земли. – Если бы ты знал, какой это был конь. Другого такого нет… - А людей, товарищ командарм? – подъехал к Буденному боец с наганом в руке. – Некоторые живы еще, только черные все, как арапы, обмороженные. У кого ухо отвалилось, у кого палец на лоскуте кожи висит. - Людей… - насупился, размышляя, Буденный. И верно, разумнее было бы перебить и всадников, все равно ведь не жильцы, а если вдруг чудо – калеками останутся, тоже не мед. Но Богородица, некогда явившаяся будущему красному Мюрату, этого не одобрила бы. - Не надо. В лазарет забирайте, пусть уж там кончаются. Все лучше, чем здесь… Люди так умирать не должны. Этот приказ был воспринят с облегчением, едва ли не с радостью. Ординарец Ворошилова Иван Шпитальный, один из лучших в Конармии рубак, не знавший страха и жалости в бою, подъехал к вмерзшему в седло сотнику, сгреб его за башлык и портупею и перетащил на своего коня, поперек холки: - Живой? Держись… Бедолаги, пережившие этой ночью ад на земле, не помышляли о сопротивлении – да они бы и не удержали оружие в обмороженных руках. Буденовцы споро разобрали немногих живых, взгромоздив их на своих коней – кого кулем поперек седла, кого - на переднюю луку, как красавицу-невесту – и увезли в лазарет. - Вам было их жалко? – недоверчиво спросил Шаляпин. - Конечно, я то и говорю, что жалко, - удивился рассказчик. – Мы же люди. - А как же упоение в бою и труп врага, который всегда хорошо пахнет? – спросил артист. Повисла неловкая пауза. «Люблю людей искусства!» - было написано на лице у Буденного. - Федор Иванович, вы ошибаетесь, - снова заговорил молчавший все это время Фрунзе. - Никто из нас не способен радоваться тому, что наши соотечественники, не все из которых были сознательными врагами Советской власти, погибли так бесславно. * Ефим Придворов - настоящее имя поэта Демьяна Бедного