Лоэнгрин и пропавший автоотряд
9 августа 2022 г. в 13:17
Флэшбек. Хронологически -- сразу после "Лучшего врага".
https://youtu.be/xsT4dC66Hfk
«Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух; ибо Я не хочу смерти умирающего, говорит Господь Бог, но обратитесь, и живите!»
(Иез. 18, 32)
Конь да путник, али вам не туго?
Как бы впрямь в пути не околеть!
Бездорожье одолеть - не штука,
А вот как дорогу одолеть?
И у чёрта, и у Бога
На одном, видать, счету,
Ты, российская дорога,
Семь загибов на версту.
(Юрий Ряшенцев)
Ноябрь 1921 года, хутор, затерянный где-то в степях под Екатеринославом.
- Нет, ты не гуляешь, где захотелось! Держись меня, я дал слово, что ты будешь жив и цел, - сказал Буденный.
- Кто ж тебе велел болтать языком, - проворчал Хлудов, с неохотой идя на зов.
- Пойдем. Собинов приехал, сейчас будет петь.
- Зачем? – он имел в виду: зачем твоим рубакам знаменитый тенор? Для кого он будет петь оперные арии? У тебя тут меломаны собрались?
- Красиво, - пояснил Буденный. – Бойцам надо показывать красивое. Красота напоминает нам, что мы - люди.
***
Леонид Собинов относился к своей необычной аудитории со всем почтением: гримировался для каждого номера, Ленского пел в образе – плащ с пелериной, перчатки, старинный дуэльный пистолет в руке. Шефский концерт состоялся под открытым небом, на окраине хутора, благо день был не морозный.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она, -
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный!
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
Конармейцы, стоя в кругу - кто верхом, кто пеший, слушали с почти благоговейным вниманием, привставали в стременах, вытягивали шеи, стараясь ничего не упустить. Никто не переговаривался - только переминались с ноги на ногу, звеня трензелями, кони.
Выдуманный Пушкиным влюбленный поэт готовился погибнуть на нелепой дуэли, а не читавшие «Евгения Онегина» красные конники, многие из которых только-только грамоту начали осваивать, мало что понимали, но сопереживали ему всей душой. И почему-то в них не будили классовую ненависть ни холеный буржуазный облик артиста, ни дворянский костюм Ленского.
Следующим номером был романс Надира – «В сияньи ночи лунной ее я увидал». Бойцы навострили уши – это было понятно.
- Для меня большая честь и большое счастье – петь для славных бойцов героической Первой Конной, - кланяясь в ответ на аплодисменты, сказал артист, и Хлудов, болезненно чуткий к любой фальши, понял – он не лжет. Красивое лицо Собинова сияло любовью, он действительно любил этих людей и нисколько их не боялся. И был счастлив и горд, что эти угрюмые парни – исхудавшие на голодном пайке, в залатанных шинелишках, на подбившихся мосластых конях – слушают его, не крутят цигарки, не лузгают семечки, и не только потому, что запретил грозный командарм.
Артист явно видел в этих людях что-то особенное, что-то такое, чего искал и не находил в великосветских дамах, томно обмахивающихся веерами в ложах оперного театра, и в завсегдатаях дорогих кабаков, желающих послушать музыку для лучшего пищеварения. Собинов был в восторге от своей сегодняшней публики.
- Он арию Лоэнгрина петь собирается, - шепнул Ворошилов Буденному. Оба сидели на конях, застывших как изваяния, и подавали пример бойцам, аплодируя в нужных местах.
- А это кто?
- Рыцарь Лебедя. Увидишь.
И Собинов предстал перед зрителями Лоэнгрином – в кольчуге и рыцарском шлеме с лебедиными крыльями. По поляне прошелестел общий изумленный вздох. Кто-то матерно выругался – не иначе от восторга, но его тотчас затолкали локтями и конскими боками чуть не до сломанных ребер.
В краю святом, в далёком, горнем царстве,
Замок стоит – твердыня Монсальват...
Там храм сияет в украшеньях чудных,
Что ярче звёзд, как солнце дня, блестят.
А в храме том сосуд есть чудотворный, –
Как высший дар небес он там храним:
Давно, давно, для душ блаженных, чистых,
Его принёс крылатый серафим.
Из года в год слетает с неба голубь,
Чтоб силу дивной чаши обновить;
И Граль священный рыцарей питает,
Чистейшей веры им даёт вкусить.
Кто быть слугою Граля удостоен,
Тому дарит он неземную власть,
Тому не страшны вражеские козни:
Открыто зло – враг чёрный должен пасть!
И если в край далёкий рыцарь послан
За правду, честь и верность в бой вступить,
Он и там силы Граля не теряет, –
Лишь имя в тайне должен он хранить...
Так чист и свят источник благодати,
Что верить должен смертный человек;
И если в вас сомненья зародились, –
Посол небес тотчас уйдёт навек.
Итак, вы тайну знать мою хотели!
От Граля рыцарь к вам сюда пришёл:
Отец мой – Парсифаль, Богом венчанный,
Я – Лоэнгрин, святыни той посол!
Буденный был прав. Это было красиво. Настолько, что Хлудов, прошлое которого было черно, настоящее – непонятно, а будущего, вероятно, не существовало вовсе, смотрел и слушал, забыв обо всем.
Ворошилов, покосившись на него, заметил:
- Лоэнгрин его добил. По-моему, он хочет к маме.
- Он сирота. Михаил нарочно узнавал – никаких живых родственников, - возразил Буденный.
- Вот туда и хочет.
***
- Товарищ командарм! Махно замечен разведкой юго-западнее Чаплинки, - звякнув устрашающими шпорами, доложил Буденному его адъютант Петр Зеленский.
- Командира штабного эскадрона сию минуту ко мне, - оживился Буденный, которому до смерти надоели текущие штабные дела, - и соедини меня с командиром автоотряда.
Когда адъютант вышел, заговорил стоявший в дверях часовой:
- Сколько сабель у Махно?
- Четыреста примерно.
- То есть ты с эскадроном намерен броситься на полк? Не дури, вызови башкир.
Первая Конная, не имея казарм, была расквартирована по населенным пунктам вокруг Екатеринослава; ближе всего стояла башкирская кавбригада Муртазина.
Буденный покосился – мол, скользко и без твоих соплей, - но он был рад возможности размяться, благодушествовал. Поэтому снизошел до ответа:
- Бригада только к вечеру подойдет, и еще отдыха с марша потребует – если не люди, то кони. Упустим гада. Он в одном месте два раза не ночует.
- А так - сами угодим в мышеловку.
- У нас будут броневики. И стрелковая рота на полуторках для прикрытия.
Хлудов молчал, всем своим видом выражая неодобрение.
- Не надо равнять бандитов с красными кавалеристами, - сердито сказал Буденный. – Мой эскадрон стоит махновского полка.
- Да? А за что дивизию Апанасенки расформировали и разоружили? За революционную сознательность и образцовую дисциплину?
Знаменитые усы Красного Мюрата от злости встали дыбом.
- Вот что ты за человек, а? Плюнут в рожу – дерешься, не плюнут – обижаешься! Сглазили тебя в детстве, что ли? Не мог же такой говенный характер сам по себе получиться?
Через полчаса на хутор прибыли две бронемашины и два грузовика с пулеметами. Буденный, выйдя на крыльцо, возмущенно уставился на трофейный «мерседес»:
- Я на этой шайтан-арбе не поеду! Где Казбек?
- Так он же еще не отстоялся с прошлого рейда, а путь-то неблизкий. Пусть отдохнет, - засуетился адъютант, которому, видно, очень хотелось прокатиться на автомобиле.
- Ладно уж… Пулемет прихвати. И гранаты.
Путь и впрямь был неблизкий, до обеда проехали добрый десяток деревень. Однообразный пейзаж: мазанки с голыми, как после пожара, стропилами - голодный скот съел всю солому, - почерневшие лошадиные остовы в полях, мосластые лошаденки и коровенки, рахитичные замурзанные дети – не радовал глаз.
В деревне Васильевка устроили привал – долить водой радиаторы, напоить и накормить лошадей. Местные жители сказали, что эту ночь Махно со всей своей шоблой провел в близлежащем женском монастыре – вот монашкам-то радость! – а поутру удалился на один из соседних хуторов.
Хутор находился между двумя прудами, соединенными плотиной. Буденный, расстелив оперативную карту на дощатом столе в хатке васильевского попа, приказал командиру автоотряда Митрохину ударить на хутор с плотины. Кавалеристам – спешившись, укрыться в редколесье и быть готовыми атаковать с противоположной стороны, одновременно с бронемашинами и стрелковой ротой.
До поворота на плотину был километра два, автоотряд должен был выйти на позицию и вступить в бой максимум минут через двадцать. Время тянулось томительно. Тридцать минут… сорок…
Прошел час. Солнце садилось. Броневики как корова языком слизнула. Ситуация окрасилась в цвета вялотекущей шизофрении.
- Да где же они?! – не выдержал Зеленский.
- Куда… куда… куда вы удалились… - неожиданно пропел Хлудов. Собиновским ангельским тенором он, конечно, не обладал, зато интонацию певца воспроизвел очень похоже.
- Должно, свернули не там, - предположил ординарец Буденного Гриша.
- Накаркал ты, - обратился к Хлудову командарм, - в самом деле придется атаковать эскадроном против полка. Пока солнце не село. Впотьмах только ноги коням ломать!
Неподалеку от деревни мужичок из местных пас на чумбуре ледащую лошаденку, видно, боялся, как бы кормилицу не свели. Страшненькая кобылешка, приземистая, лохматая, как собака, соскучилась жевать подмороженные будылья и ржанула. Тотчас на хуторе ей откликнулись лошади, не утерпел и Пилсудчик – топнул копытом, горячась, и зычно заржал.
- Ноздри!.. Ноздри надо было жеребцу зажать, чучела бестолковая! – заорал на Хлудова Зеленский.
Мужичок вдруг вскочил на свою клячу охлябь, стукнул ее босыми пятками – и что было мочи понесся к хутору.
- Наблюдателя мы проморгали, эх! – воскликнул ординарец Гриша с досадой.
- Отставить разговорчики! Эскадро-он, садись! Шашки к бою! – гаркнул Буденный, злой как черт и из-за пропавшего автоотряда, и из-за того, что не было Казбека – а значит, и возможности лично возглавить атаку.
Хлудов вытащил дареную шашку, продел кисть в темляк. «Паду ли я, стрелой пронзенный…» - хмыкнул он, затягивая узел зубами. Предстоял первый в его жизни конный бой. Может, разумнее было стрелять, - Ворошилов тоже плохо рубит, зато стреляет хорошо, и ничего, в каждой атаке в первых рядах, - но Роман был зол на себя за оплошность с заржавшим конем и меньше всего хотел показаться трусом.
- Гришка, охраняй его, рубака он неважный, - вполголоса велел Буденный ординарцу и встал на сиденье мерседеса, вооружившись цейсовским биноклем.
Из хутора, свистя и улюлюкая, вылетел большой конный отряд. Эскадрон наметом ринулся навстречу – сотня против четырех. Сшиблись на всем скаку и смешались первые ряды, рухнули опрокинутые кони, которым не повезло удариться грудь в грудь с противником тяжелее себя. Зазвенели шашки, атака распалась на поединки – всадники попарно кружили, как в танце, кони с визгом вставали на дыбы, стараясь достать один другого зубами и копытами.
Наверно, Романа зарубили бы в первые же минуты, если бы не Пилсудчик. Опытный строевой конь знал, что делать, куда лучше хозяина – ударив грудью рослого вороного жеребца, он вцепился ему в шею, целясь перекусить яремную вену. Вороной закричал и забился, подставляя всадника под удар, и Роман, перевесившись с седла, с плеча, с оттягом рубанул по каракулевой папахе. Папаха развалилась надвое вместе с головой, тело исчезло под копытами, дальнейшее Хлудов помнил плохо. Только то, как вертелся, вкидываясь на дыбы, кусаясь и злобно взвизгивая, Пилсудчик, как клинок встречался с клинком, высекая искры, как отдача при ударе едва не выворачивала шашку из руки – а слева и справа храпели и визжали кони, взлетали, ловя холодное осеннее солнце, клинки, железо звенело о железо, что-то глухо шлепалось на землю, что-то влажно хрустело и чавкало, кричали раненые, резко пахло кровью и конским потом, хрипло взлаивал чей-то маузер…
Тем временем Буденный отрядил одного из дюжины бойцов, оставленных в резерве, на поиски исчезнувшего автоотряда. А на другом конце хутора послышался рев моторов и беспорядочная ружейная и пулеметная пальба: как выяснилось впоследствии, Митрохин действительно проскочил нужный поворот и заблудился, но две полуторки с заглохшими моторами остановились чиниться и потом самостоятельно свернули куда следовало. Прибывшие на них бойцы удивились, не найдя своих товарищей и командира, но не струсили и вступили в бой.
Группа махновцев в полсотни сабель налетела на стрелков, Буденный послал на выручку свой малочисленный резерв. Пометавшись между пулеметным огнем с грузовиков и саблями буденовцев, махновцы неожиданно заметили прямо по курсу мерседес командарма и бросились мстить. Шофер нажал на педаль газа - не тут-то было: сверкающий люксовый автомобиль, краса автобанов, самым жалким образом забуксовал в малороссийской грязи и капитально увяз, неподвижный и беспомощный, как распряженная телега.
- Зеленский, мать! К пулемету! – рявкнул Буденный, изготовившись метать гранаты.
Адъютант выволок «максим» из машины и, укрывшись за колесом, дал длинную очередь. Передние лошади покатились кубарем, давя седоков. Махновцы, сбившись в кучу, осадили назад, приободрившиеся стрелки вновь ударили на них с тыла.
Тут, к холодным ножкам, и явились пропавшие броневики. При виде их махновцы обратились в беспорядочное бегство. Преследовать не было возможности: автоотряд, блуждая по степи, истратил горючее, а кони поредевшего штабного эскадрона качались на дрожащих ногах и роняли хлопья розовой от крови пены. Командарм по рации вызвал кавбригаду Муртазина и приказал преследовать банду до полного ее уничтожения.
Возвращались на базу затемно, освещая дорогу фарами и фонарями «летучая мышь». Эскадрон плелся шагом, позади тащились броневики, все участие которых в бою ограничилось тем, что один из них выволок на буксире застрявший в грязи мерседес.
- Митрохин – дятел! – злился Буденный. – Это ж надо, отмахать вместо двух километров двадцать – причем не туда! Спалить все горючее!.. Как он еще штаны на голову не надевает!
- А мне понравилось, - мечтательно заявил Хлудов, ехавший верхом рядом с мерседесом. – Эскадрон против полка – это по-русски.
- Ты молодец, - на миг отвлекся Буденный, - не оплошал в конном бою, это не все могут. Дай закурить, а то я всю пачку выкурил, пока ждал этих долбоёбов.
Разминая папиросу, он тоскливо проговорил:
- А Махно-то я упустил. Я ведь видел его, он так же, как я, наблюдал за ходом боя в бинокль. И исчез минут за десять до того, как его люди побежали.
- Гарун бежал быстрее лани.
- Быстрее пони, - хмыкнув, уточнил Буденный. И тут же с ненавистью воскликнул: - А все шайтан-арба треклятая! Был бы конь!..
- Да не в коне дело, - возразил Хлудов, - а в том, что ты недооцениваешь противника. Это за тобой водится. Год назад в Северной Таврии я тебя на этом и подловил.
- А ты мне Северную Таврию не поминай, - мгновенно ощетинился командарм, - а то ведь напомню, кто в этой Северной Таврии таких пиздюлей получил, что летел со свистом аж до Константинополя!
- Уел.
Уже на хуторе Хлудов ощутил первые признаки недомогания – боль в горле и жар.
Ночью он не сомкнул глаз, стуча зубами от озноба, а поутру, никому ничего не сказав, как в тумане, оседлал присмиревшего Пилсудчика и занял место в строю.
… Комбриг Муртазин тоже не сумел изловить Махно. Через трое суток погони жалкие остатки некогда грозной Повстанческой армии – тридцать человек во главе с батькой – переплыли Днестр и ушли за кордон, в Бессарабию.
***
Сознание уплывало. Роман прислонился к стене и, зачерпнув пригоршню снега, приложил ко лбу. Снег немедленно растаял и потек за ворот противными теплыми струйками.
…Унтер-офицерская закваска в Буденном была неистребима. Плохой унтер – для солдат вроде надсмотрщика над рабами, для офицеров - холуй. Хороший унтер – заботливая нянька: всегда знает, кто из солдат заскучал по дому, кто получил плохое письмо, кто захворал, а кого обижают товарищи, и дело вот-вот кончится побегом или стрельбой.
Семен Буденный в свое время был очень хорошим унтером. Он был рожден для военной службы, она была мила его сердцу на всех этапах, от рядового до командарма.
Что с подопечным неладно, он заметил еще накануне. И когда тот, выйдя покурить, не вернулся ни через десять минут, ни через двадцать, - решил глянуть, мало ли что.
- Чего глаза-то блестят? Да у тебя жар, - озабоченно пробормотал Буденный, бесцеремонно пощупав хлудовский лоб. - Простыл, что ли? Или сыпняк?
- Не липнет ко мне тиф. Что-то вроде гриппа.
Человек в гриппе не только скверно себя чувствует, он еще очень жалок и некрасив. И не внушает почтительного сочувствия, как, скажем, чахоточные или страдающие грудной жабой, - только брезгливое раздражение: «Держись от меня подальше со своими соплями!»
Семен Буденный был очень силен, он на спор без большой натуги поднимал одной рукой за шиворот взрослого мужчину, и тот только лапками в воздухе дрыгал. Вздумай Хлудов упираться, он бы его взвалил, как тюк, на плечо и отволок в дом. Но тот без всяких возражений поплелся следом.
- Прими аспирину и ложись, - сказал Буденный. – Эх, надо бы тебе вчера горилки с перцем махнуть, а сейчас – не было бы хуже… Чего ж молчал-то?
Хлудов не ответил. Он-то знал, почему молчал – не хотел радовать товарищей своим жалким видом.
А ведь будь здесь Фрунзе – Роман, может, еще вчера попросил бы аспирину.
Ночью начался бред. С саднящим горлом и ледяными конечностями Роман трясся под овчиной, мысли путались, из носа текли сопли, из глаз – слезы. Под потолком летала, хлопая крыльями, красивая голова артиста Собинова в лебедином шлеме и пела тенором: «Итак, вы тайну знать мою хотели! От Граля рыцарь к вам сюда пришёл». Надоела ужасно.
- Зачем крылья? – строго спросил он Буденного.
- Какие еще крылья, Бог с тобой! Ты не помри мне тут, а то что я Мише скажу?
Больной приподнялся, страшно сверкая глазами, и внятно проговорил:
- И вдруг, взмахнувши кулаком:
«Не царь я больше вам отныне!» -
Воскликнул: «Смерть в краю родном
Милей, чем слава на чужбине!»*
- Такого я еще не читал, - заметил Буденный.
Хлудов хотел сказать красному командарму, чтобы тот выгнал летающую голову, но было трудно связно выражать свои мысли.
Вдруг он оказался в лабиринте между голых осклизлых стен, где бродили люди, не похожие на людей, и долго блуждал там. Потом он наткнулся на большое зеркало, но не увидел в нем своего отражения и нисколько этому не удивился.
- Тридцать девять!
На лбу у больного появился пузырь со льдом. Лед таял, струйки воды сбегали по шее, волосам, неприятно затекали в уши. Сознание мерцало, ненадолго проясняясь; в один из таких светлых промежутков Хлудов увидал над собой печально обвисшие буденновские усы и подумал, что огорченный Красный Мюрат у изголовья хворого Крымского Черта – это похоже на аллегорию… чего-нибудь. Бессмысленности гражданской войны, например.
- Товарищ командарм, надо бы ему впрыснуть камфару, а то сердце может не выдержать.
- Ну, надо, так и делайте! Вы же врач!
- И морфий. Пусть поспит.
- Валяйте.
- И кровь надо пустить, жар сразу спадет, верное средство. А горло и нос пусть потом промывает теплой соленой водой. А если голова будет болеть – пирамидон с кофеином.
- А не помрет он от кровопускания-то? Такая кожа да кости?
- Сгущение крови бывает и у полных, и у худых, и одинаково опасно. Высокая температура способствует образованию тромбов.
- Хрен с вами, банкуйте, доктор!
Роман уже не почувствовал, как на его безвольно откинутой руке, закатав рукав, сделали надрез и нацедили со стакан черной, густой, как деготь, крови. Он стоял на плоту, на середине реки. Вода казалась неподвижной и не похожей на воду, скорее уж на стекло - тем не менее было понятно, что это именно река, и она течет. Вдали виднелись берега в тумане, двигались какие-то силуэты. Позади тоже был берег, и там были люди. Они пытались привлечь его внимание, махали руками. Кажется, они звали его обратно.
Плот качнулся, будто колеблясь, в какую сторону плыть. Роман вдруг понял: туманный берег – это смерть, вернее, то, что за ее порогом, а берег за спиной – жизнь, и куда направится плот – зависит от него самого. Причем даже не от того, что он сознательно выберет: важно, чего он на самом деле хочет.
Он хотел туда, где безопасность. Нет, это не там, где не стреляют, а там, где в спину не бьют. Где ослабевшего, раненого не сожрут свои, как акулы, почуявшие кровь.
Безопасность почему-то имела зеленый цвет. Почему – он не помнил.
Рулевое весло дернулось, плот заскользил по стеклянной глади назад, к ближнему берегу.
- Все зеленое, - открыв мутные, в кровавых прожилках глаза, сообщил он Буденному.
- Ничего, ничего. Спи, - ласково ответил тот.</i
*<i>А. Майков. Емшан.