Все теперь без меня (преосвященный Африкан)
25 ноября 2022 г. в 00:47
Всякий эмигрант понимает жгучий интерес всякого из нас к тому, что там, за чертой.
В.В.Шульгин
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывёт кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, -
вот-вот сейчас пальнёт в меня -
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснётся тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звёзды, ночь расстрела
и весь в черёмухе овраг.
Владимир Набоков
25 марта 1921 года в Константинополе в здании русского посольства состоялось открытие «Русского Совета», председательствовал на котором барон Врангель.
Присутствовали генералы Кутепов и Фостиков, архипастырь ВСЮР преосвященный Африкан, бывший гетман Скоропадский, граф Уваров, Шульгин – Ноев ковчег, всякой твари по паре. Правда, казаки демонстративно проигнорировали мероприятие, не прислав своих депутатов.
- Что бы ни говорили твои враги и недруги, ты являешься объединителем русских сил, - проникновенно взывал владыка Африкан, простирая руки к Петру Николаевичу.
Барон кивал с суровым и скорбным видом, копируя то ли короля Филиппа из шиллеровского «Дон Карлоса», то ли оперного царя Бориса. Достиг, мол, я высшей власти, но счастья нет моей измученной душе.
При этом, как назло, в самый патетический момент африкановой речи барон зябко передернул лопатками, так что это заметили все. Неприятная эта привычка у него появилась после того, как над крейсером «Корнилов» на бреющем пролетел краснозвездный аэроплан. Барон не без основания считал себя храбрым человеком, но оказалось, что барахтаться в ледяной воде среди обломков корабля – совсем не то, что сложить голову в лихой кавалерийской атаке.
Шульгин, на которого ложный пафос владыки произвел самое неприятное впечатление, взял слово и язвительно охарактеризировал настоящее положение ВСЮР простонародным украинским выражением «разгепана макитра»*. Эта хлесткая фраза пошла гулять по Константинополю. И, поскольку архипастырь уж очень выбесил всех присутствующих своим неуместным панегириком про…любившему всё, что можно и нельзя, главнокомандующему, - словцо «макитра» пристало к нему, как репей. Эмигранты так и говорили: «Вон макитра пошла», «Слыхали, что наша макитра брякнула?»
***
…Они встретились на мосту через Золотой Рог, соединявшем Галату и Стамбул, немного похожем на Николаевский мост в Петрограде. Легко представить, что это не Золотой Рог, а Нева, и вон там – Петроградская сторона, а там – набережная.
- А, это вы, ваше высокопреосвященство, - равнодушно проговорил Хлудов, малиновый огонек его папиросы мелькнул и погас в черной воде.
- Вот только посмейте назвать меня макитрой, - вместо приветствия вдруг выпалил архиепископ, - сами вы каторжник. Ваш щит на вратах Цареграда.
- Вы это его высокопревосходительству скажите, - огрызнулся Хлудов, но как-то вяло. Словно его ненависть к Врангелю сменилась горьким презрением.
- Каторжником меня господин барон назвал, - продолжал он саркастически, - на суде. «Полюбуйтесь на этого человека, господа, это же каторжник. Вот из-за таких, как он, союзники смотрят на нас как на варваров. Подобные одиозные личности не могут быть терпимы в рядах Русской армии»…
Африкан помалкивал, не зная, что и сказать.
«Крымский Черт», исхудавший и полуседой, стоял, тяжело опираясь на трость. В нем больше не было той нервной энергии, которая непредсказуемо била током по окружающим; напротив, чувствовалось странное спокойствие – как будто он принял некое трудное решение и бережет силы, чтобы их хватило это решение осуществить.
- О чем вы думаете, ваше высокопреосвященство, когда оглядываетесь назад? – вдруг спросил Хлудов.
Африкан не задержался с ответом, поскольку размышлял об этом и не раз.
- Как христианин, я вижу главную опасность войны в том, что противника перестают считать человеком. Это неизбежно, в противном случае само исполнение священного воинского долга было бы проблемой. Но в братоубийственных войнах это расчеловечивание противника принимает крайние формы… как и ожесточение обеих сторон.
Ему мучительно хотелось курить, но портсигар был пуст, а одолжиться у собеседника Африкан отчего-то робел.
- Знаете, Роман Валерьянович, накануне эвакуации в Ялте я видел, как на пристани топили артиллерийский парк… вместе с лошадьми. Ах, какие это были лошади! Битюги! Не кони – львы! Зачем их было топить? Чтобы пушки большевикам не достались? Ну, скатили бы эти пушки вручную с пристани в воду…
- А вы видели, как тонут лошади? – спросил Хлудов. Его большие темные глаза, обведенные траурными кругами, лихорадочно блестели в темноте. – Я видел, на германской… Конь, когда слабеет и понимает, что до того берега ему не доплыть, начинает круги описывать – вроде как повернуть хочет. А понимает, что плыть назад – тоже не хватит сил. Вот он так поплавает, поплавает кругами, а потом из последних сил как вскинется, как замолотит передними копытами по воде… и - камнем на дно.
«Вот и мы все - как тонущие кони, - подумалось архиепископу. – Назад не повернуть, и до другого берега не доплыть, да и есть ли он – другой берег?..»
- А можно помочь такому коню? – зачем-то поинтересовался он.
Хлудов усмехнулся. Усмешка вышла донельзя жуткая, потому что запавшие глаза и бледная кожа, туго обтянувшая лицевые кости, делали его похожим на мертвеца. А когда все сорок зубов наружу – на… неупокоенного мертвеца. На опаленного адским пламенем выходца из преисподней, с которым лучше и вовсе не встречаться, а после захода солнца – ни в коем случае!
- Можно… Если на лодке подплыть и тянуть его за повод. Голову держать над водой.
Африкан ощутил смерзающийся в подреберье ледяной ком. Его пугал Хлудов, слухи о его безумии, кровавый след, тянувшийся за ним, но Африкан как-никак был архиереем, служителем Церкви, принявшим на своем веку тысячи исповедей, неплохо знающим людей и жизнь. Дикий этот разговор – непонятно о чем, но явно не о лошадях – обжег его, как кислотой, осознанием одиночества этого человека и его лютой тоски. Была ли это тоска по Родине?.. Угрызения совести?.. Или извечное евангельское «человека не имам»?..
«Он ищет во мне собеседника, - смятенно думал архиепископ, - но мне нечем ему помочь, и я не тот человек. Его душа корчится в тисках сотворенного зла, но я не так силен духом, чтобы протянуть руку человеку, стоящему на краю бездны. Я боюсь».
- Я… буду молиться за вас, - проговорил он вслух.
- Благодарю, не трудитесь, - ответил Хлудов все с той же жуткой усмешкой. – Прощайте, ваше высокопреосвященство.
*битый глиняный горшок