Все теперь без меня

У человека есть жена. Он недоволен ей. Ему как будто бы нужна получше, поумней. Но если счастья нет внутри и в сердце пустота, Хоть всех вокруг перебери: не та, не та, не та. У человека есть страна. Он недоволен ей. Ему как будто бы нужна получше, посильней. Но если счастья нет в груди и в сердце пустота, Все страны мира обойди: не та, не та, не та. У человека есть судьба. Он недоволен ей: Потери и за жизнь борьба, не всё как у людей. Но если счастья нет внутри и в сердце пустота, Все судьбы мира рассмотри: не та, не та, не та. Ярослав Климанов Декабрь 1924 года* Побледневший Михаил опустил трубку на рычаг и сказал: - Надя Буденная застрелилась… Пока непонятно, самоубийство или несчастный случай. - Да чтоб ее … побрал!.. – вырвалось у Романа. …Жена Буденного с переездом в Москву окончательно потеряла берега – уж не пила, а запивалась, наряды ее становились все смелее, а любовники все моложе. Семен, человек в домашней жизни очень миролюбивый, не мог приструнить богоданную супругу и только дергал себя за усы, выручая ее из очередного скандала. *** Сергей Голубков давно подыскивал место научного сотрудника в архиве или музее, но подходящей вакансии все не было. В ожидании он трудился корреспондентом в одной из питерских газет. Работа ему не нравилась. В основном его обязанности состояли в редактировании писем малограмотных рабкоров, впрочем, довольно часто приходилось ездить в командировки и по результатам писать репортажи и очерки для рубрики «Письмо позвало в дорогу». Как-то он услышал не предназначенную для его ушей реплику коллеги: «Ну, из Голубкова репортера не выйдет - шляпа, работать не любит, хватки нет!» Серафима, поступившая было учительницей музыки в школу, но робевшая учеников, с облегчением уволилась оттуда, когда случайно встреченная гимназическая подруга предложила устроить ее в библиотеку. В то непогожее декабрьское утро – пронизывающий ветер с залива, летящий в лицо, как шрапнель, мокрый снег с дождем, скользкая наледь под ногами – продрогшего, промочившего ноги и разбившего коленку в погоне за трамваем Голубкова вызвал главред. - Хочешь съездить в командировку в первопрестольную? Есть интересное редакционное задание. - Не хочу, - гнусаво просипел Сергей, тоскливо размышляя о том, что снова простыл и к вечеру будет в соплях. Отсюда, из промозглого стылого холода северной столицы, константинопольская жара представлялась не такой уж душной и изматывающей. Подумаешь, жарко. Если есть валюта, отлично можно жить и в Константинополе. Какие на Пера рестораны для богатых иностранцев, какие магазины, какие отели!.. Эх, нечего было пушить хвост перед Симой, воротить нос от корзухинских долларов! - А придется, - ухмыльнулся главред. – Дело довольно деликатное, поэтому посылаю тебя, ты как-никак потомственный питерский интеллигент. – И, понизив голос, он значительно, вразбивку, проговорил: - Вчера у себя на квартире, при невыясненных обстоятельствах погибла жена Буденного! Выдержав театральную паузу, он деловито изложил суть дела: есть подозрения, что народный герой самолично порешил свою благо-неверную, - так нужно порыскать вокруг дома, разговорить соседей, на которых интеллигентная наружность Сергея должна произвести самое благоприятное впечатление, собрать материал для статьи. - Ну, это уж слишком, чего вы от меня хотите? – вяло запротестовал обладатель интеллигентной наружности. – Наверняка следствие идет, а до его окончания никакие выводы делать нельзя… - А гипотезы выдвигать – можно! - Если Буденный действительно убил жену, думаете, он будет очень мил с каким-то назойливым газетчиком? Да я к нему на пушечный выстрел не подойду! - А ты не к нему, ты к соседям. Подкараулишь какую-нибудь тетку, сумку ей с рынка донесешь… Три года в газете служишь, и всему тебя надо учить! Шляпа ты! - И вообще это подсудное дело! Еще в клевете нас обвинят, а клеветать на Красного Мюрата - это вам не продавщицу продмага обвинить в недоливе молока! Знаете, мне как-то не хочется на цугундер. - А мы не будем клеветать, мы подадим слухи именно как слухи, и, отмежевавшись от них, выразим соболезнования вдовцу!.. Кстати, опять же, по слухам, покойница вела аморальный образ жизни и наставляла мужу ветвистые рога, так что вряд ли он так уж безутешен. И дама сердца, говорят, у него имеется – вот о ней бы еще разузнать… Словом, иди оформляй командировку! *** Москва встретила бывшего приват-доцента картиной классической русской зимы – бодрящим морозом и пухлыми сугробами. В воздухе витал неуловимый аромат Рождества. Перекусив в привокзальном буфете на удивление вкусным кофе и бутербродами с сыром, Голубков пересчитал командировочные, взял извозчика – благо возле вокзала их стояла длинная вереница, и легковых, и ломовых, и лихачей с прекрасными орловскими рысаками - и отправился по адресу, полученному от главреда. Рассудив, что ничего противозаконного он не делает, Сергей уселся на запорошенные снегом качели во дворе и даже немного покачался, вспомнив детство. Чистивший снег дворник выглядел недружелюбно, и Голубков решил с ним не связываться, а дождаться, когда выйдет кто-то из обитателей дома. Ждать пришлось недолго – из нужного подъезда вышла женщина неопределенного возраста с тазом и принялась развешивать на просушку белье. Может, жиличка, а может, чья-то домработница, кто их теперь разберет. - Добрый день! Позвольте, я помогу? – Голубков выхватил у удивленной женщины тяжелую от влаги, плохо отжатую простыню. - А помоги, мил человек, коли не шутишь, - тетка сверкнула неожиданно белозубой улыбкой. – А то у меня одна рука осколком попорчена, плохо гнется. - Воевали? - Санитаркой была. На обоз с ранеными ткачевские летчики, шкуры золотопогонные, налетели. Отбомбились по красному кресту, - темные глаза женщины сверкнули ненавистью. - Вот и супруга товарища Буденного была санитаркой, - подхватил Голубков, развешивая бязевые рубашки и простыни с аккуратными штопками, - ужасное несчастье! Вы ведь знали ее? - Надюху-то? Еще на фронте подружились, на одной тачанке ездили. Надюха с собой свое приданое возила – зингеровскую швейную машинку, не расставалась с ней. Авиабомбой и тачанку, и машинку разбило, лошадок наших осколками посекло, а нас с Надюхой только поранило... - А какой сосед товарищ Буденный? - Отличный, лучше и желать нельзя, - отрезала женщина. – Не гордый, поможет всегда, сумки тяжелые донесет, позвонить от себя пустит. Ребятишки в нем души не чают, а их не обманешь. И мама у него хорошая, ласковая, простая. А Надежда, хоть и грех про покойницу худое говорить, гулящая была! Жаль подругу, а Семена Михайловича жальче в сто раз, намаялся он с ней! И, забрав опустевший таз, удалилась с победоносным видом. Дворник все так же сгребал снег совковой лопатой, неприязненно косясь на Сергея. Послушался рев мощного мотора. К подъезду подкатил сверкающий черным лаком мерседес-бенц, из него вышли двое военных с шашками, в длинных зимних шинелях. «Так это же Фрунзе! Недавно назначенный новый военный министр… наркомвоенмор!» - узнал одного из них Голубков, видевший фотографии этого человека в газетах. Было бы невероятной удачей взять у него интервью. После такого никто не посмел бы сказать, что Сергей Павлович Голубков - «шляпа», и у него «нет хватки». После странствий с облаченным в подштанники Чарнотой по Парижу Сергея было трудно смутить – дождавшись, когда загудит лифт, он шмыгнул в подъезд следом за ними. *** - Примите наши самые искренние соболезнования, Меланья Никитична, - у наркомвоенмора был удивительно приятный, глубокий, звучный голос. - Извините, на похоронах быть не смог. Только что с заседания Реввоенсовета. Служба… - Да кто ж тебя винит-то, голубчик? Нешто я не понимаю. Меня Семушка приучил: солдат ты или командарм, а все одно – человек служивый, подневольный! - Как Семен? – спросил Фрунзе. Его спутник молчал. - Спит, выпил маленько. Разбудить? - Не надо, мы подождем, пока проснется. Чаю дадите? - Господи, что ж это я вас на пороге держу? Гости прошли в квартиру, дверь хозяйка не заперла. Воспользовавшись этим, Голубков на цыпочках прокрался в прихожую. Было немножко страшно. Ну, не убьют же, сказал он себе. Спустят с лестницы – сколько раз нас с Гришей в Париже швейцары спускали с лестницы, было бы о чем говорить! А может, и не спустят. Может, Фрунзе заступится. Почему-то Сергею казалось, что обладатель такого проникающего в душу голоса остановит хозяина дома – как говорят, человека норовистого и вспыльчивого, - если тот захочет набить незваному гостю лицо. - Семочку моего убийцей ославить хотят, – тихо заплакала старушка Меланья Никитична. – А Надежда сама себя порешила, Сема ее, шалаву, пальцем не трогал, не то что убить!.. Он у меня хороший, добрый. Ни котенка, ни ребенка не обидит. Да хоть соседей спросите – у нас одних на этаже телефон, врача вызвать или что – все к нам звонить бегают, спокою нет, и никто отказа не знает! Гости слушали молча, понимая, что пожилой женщине надо выговориться. - Сема парнишкой еще на пожаре жеребенка спас, - продолжала мать Красного Мюрата, - в станице у нас конюшня загорелась, всех лошадей вывели, а одного жеребчика-годушку забыли. Крыша того гляди рухнет, жеребенок кричит – будто плачет, сердце разрывается, жалко, а кому охота из-за лошади погибать?.. Сема голову рогожей замотал, ведро воды на себя опрокинул - да как бросится прямо в огонь! И вывел жеребчика! А два года спустя на этом коне первый приз по джигитовке взял на станичном смотру, всех казаков обскакал! А как-то весной, в распутицу, - Семушке лет тринадцать было, - воз посреди улицы застрял, лошаденка из сил выбилась, встала. Возчик ее кнутом хлещет, изматерился весь, а она – ни с места. Сема подбежал: «Не бей! Сейчас я ей помогу!», взял кобылу под уздцы, обнял ее, пошептал - и рванула лошадка, и вывезла воз! - Мам, вот чо ты людям по ушам ездишь? – раздался недовольный густой голос из глубины квартиры. – Ты еще расскажи, как я маленький в колодец упал и как ты за мной потом с хворостиной по всему хутору гонялась, - вот интересно будет! - Сема, к тебе товарищи пришли, - судя по звуку шагов, поспешила на голос сына пожилая женщина. - Это хорошо. Стало быть, Отеллой не считают. - А ты, я смотрю, до Шекспира дошел? – спросил второй посетитель. Голос его показался Сергею странно знакомым. - Мы-то тебя знаем, но кое-кто непременно сочтет, - угрюмо предупредил Фрунзе. *** Мимо притаившегося Сергея по темной прихожей прошел второй гость и вышел на лестничную клетку – покурить. Площадка была ярко освещена, и незамеченный военным Голубков разглядел его курносый профиль. И узнал. Он изменился, как-то возмужал и одновременно помолодел, но не узнать его было нельзя. - Роман, это ты?! - Я, - спокойно ответил Хлудов; казалось, он был не очень-то рад встрече. – Здравствуй, Сергей. Я думал, ты в Питере. - Я журналист, в командировке здесь. У меня редакционное задание. – Какое именно, Голубков отчего-то постеснялся сказать, но догадаться было нетрудно. - Нет, уж это ты оставь. У человека несчастье, даже не думай к нему с дурацкими вопросами лезть. - Да я не к самому Семену Михайловичу, мне бы с домашними его поговорить… Или с товарищем Фрунзе! Ведь он твой начальник. Ты можешь устроить мне интервью с ним? Всего-то пару вопросов. Хлудов целую минуту смотрел на него без всякого выражения, сжав губы. Потом сказал: - Надежда Ивановна Буденная погибла от неосторожного обращения с оружием. Она любила баловаться с заряженным револьвером, а такие забавы всегда плохо кончаются. И вот что, там за углом останавливается трамвай, доедешь на нем до вокзала. Идем, я тебя провожу. - Не нужен мне трамвай! – попытался взбрыкнуть Сергей, успевший отвыкнуть от хлудовского самоуправства. - Я прогуляться хочу, в Питере погода дрянь, а здесь прямо Рождество. Но Роман уже тащил его в арку с неумолимостью стремнины, увлекающей неопытного пловца: - На вокзале, до отправления, погуляешь. Как Серафима? - Привыкает… Она в Публичной библиотеке работает, на выдаче. Робеет еще – в библиотеки-то теперь пролетарии ходят… - Люди туда ходят, - возразил Хлудов. – Нормальные, хорошие русские люди… Не говори ей, что видел меня. И не берись впредь за редакционные задания, которые стыдно выговорить вслух. …Сергей растерянно смотрел в окно трамвая на удаляющийся знакомый силуэт под снегопадом. Он был уверен, что Роман ему никогда не откажет в просьбе. А тот отказал - и дал понять, что считает просьбу неуместной. Стало быть, больше не числит себя в неоплатном долгу за станцию?.. Почему-то Сергею казалось, будто он сам себя обокрал – как и в тот день в Константинополе, когда Хлудов взял чемоданчик и вышел за дверь. К обиде и растерянности примешивалось смутное сожаление, что этот страшный и необъяснимо притягательный человек ушел за горизонт его жизни навсегда. *События в этой реальности распределены во времени несколько иначе, чем в учебнике истории, - часть из них происходит примерно на год раньше.