Все теперь без меня

Молчим - и каждый о своём, И пустоту заполнить нечем... Как одиночество вдвоём Сутулит души нам и плечи! Не важно, кто тому виной, В таких раздумьях мало проку... Остаться снова бы одной, Чтоб перестать быть одинокой! (Ю.Друнина) Супруги Голубковы собирались на службу. - И чего эти рабкоры все пишут и пишут, пишут и пишут, пишут и пишут?! – ворчал Сергей, повязывая галстук. – Прямо какой-то зуд! Я скоро с ума сойду от этого народного творчества! Серафима, примерявшая перед зеркалом шляпку, настороженно покосилась на мужа. Она по опыту знала, что когда Сережа раздражен, любое неосторожное замечание может спровоцировать истерику. Вынужденный быть корректным и сдержанным в редакции, дома Голубков любил повизжать. - Я думаю, что они наконец обрели голос, - осторожно начала Серафима, - раньше никогда никого не интересовало, что думают простые люди, что они чувствуют. А им ведь есть что сказать. Победив галстук, Сергей взялся за шарф. - А куда это ты нарядилась? Гэпэушников очаровывать? - Я же тебе говорила. Я сегодня веду своих учеников в музей. - Конец света! – мрачно изрек Сергей. – Зачем это, смею спросить? - Максим Петрович говорит, что в музеях удобно назначать конспиративные встречи, - пустилась объяснять Серафима, - но нельзя же стоять и хлопать глазами - так можно провалить операцию. Ну, и для общего развития, конечно. - Мне надоел твой Максим Петрович, - надулся муж, - по-моему, ты в него влюблена. - Какие глупости, Сережа. Он мальчик. Ему года двадцать три, ну, может, двадцать пять. - Ты уже стала настолько советской, что для полноты картины тебе осталось только полюбить комсомольца! Серафима задохнулась от обиды. В последнее время Сергей бывал невыносим. Но… ей ведь в самом деле не раз становилось грустно при мысли, что этот сероглазый парень так молод, и нравятся ему наверняка совсем зеленые девчонки. Уж никак не тридцатилетние женщины с прошлым, закрашивающие первую седину. - Да, знаешь, Сережа, - сделав над собой усилие, сказала она примирительным тоном, - нам предложили записаться на курсы вождения. Я, пожалуй, запишусь. Получить права ведь неплохо, правда? - Куда уж лучше, - саркастически ответил муж. – Выгонят тебя с работы, пойдешь рулить полуторкой. Будешь щеголять в красной косынке, промасленных штанах, и бодро орать из кабины знакомым: «Наше вам с кисточкой!» Комсомольцы это оценят. - Отстань ты, наконец, от комсомольцев, это просто смешно, – поморщилась Серафима. – Не вижу ничего плохого в том, что я, как ты говоришь, стала советской. Если уж Роману Валерьяновичу это удалось, то у нас с тобой тем более нет причин оплакивать несуществующие титулы и капиталы. Сергей, надевавший пальто, резко повернулся к жене. На его лице отразилось смешанное едва ли не с радостью подозрение. - Хлудов?.. А почему ты вдруг о нем вспомнила? Может, у тебя с ним что-то было? Серафима онемела. Будь Серафима более взрослой и знающей жизнь и людей дамой, она поняла бы, что происходит с Сергеем. Он отчаянно не хотел чувствовать себя обязанным Хлудову - за лечение от тифа, за разделенный с ним нищенский эмигрантский кров, за то, что Роман, сам перебиваясь с хлеба на воду, и его прокормил, и Серафиме не дал пропасть. Мужское самолюбие Голубкова корчилось при всяком воспоминании об этом, он хотел все забыть. Удел неразвитой мелкой души, которой не поднять труд благодарности. - Идиот, - обретя наконец голос, сказала Серафима и, позабыв зонтик, без которого разумный житель Ленинграда не выходит из дома, опрометью выскочила на лестницу.