Совершенно секретно

Папироса дрожит в пальцах. Несколько смятых окурков и горка сизого пепла дотлевают последними искорками-угольками в тяжёлой – впору человека убить, если по голове – стеклянной пепельнице с отбитым краешком. Желтоватый бумажный лист с плохо пропечатанными на машинке буквами, смятый, как и окурки, валяется неподалёку от пепельницы. Совсем нестрашная бумажка. На вид. «Нестрашная», как повестка на фронт – для всех, кто мечтает не только о том, чтобы погибнуть за Родину и посмертно получить «Золотую звезду» Героя Советского Союза. Сейчас фронта нет – но уж лучше бы… «Нестрашная», как звонок в дверь посреди ночи. Звонок, затем стук кулаком; «чёрный воронок» под окнами, припорошенный снегом. Те, кто садится в этот «воронок», зачастую исчезают навсегда; их судьбы впоследствии неизвестны, и о них не говорят – разве что шёпотом. Кому повезло, те знают о сгинувших среди ночи во чревах «чёрных воронков» только понаслышке. Но даже если понаслышке – что с того? Смятая желтоватая бумажка. Чуть смазанная типографская краска. Порой присланная – а того пуще врученная лично в руки – бумажка так же страшна, как стук кулаком в дверь. Как чёрный автомобиль-гроб, увозящий в никуда. «Совершенно секретно». А эти слова – пожалуй, страшнее всего. Если, конечно, ты не привычный к ним разведчик… или кто там к ним привычен. Михаил Кузнецов подносит недокуренную папиросу к губам и жадно, глубоко затягивается. Пальцы дрожат всё сильнее. Он не разведчик. Не герой. Он играл героев – но он не герой. Он просто артист. Просто хороший – вроде бы – артист. Не так мало, а? И не так много. Явиться «на ковёр» к великому вождю. Захватить сарафан; не тот, что был реквизитом для роли Фёдора Басманова, но другой, присланный – врученный лично в руки – в посылке. И тоже шитый как раз по его мерке. Богатый. Куда богаче киношного реквизита. Ни разу не надетый. Никем не виденный. Не залапанный десятком рук «опричников» из массовки. Только для взгляда Сталина. Совершенно секретно. Совершенно секретно. Совершенно… Плохой анекдот. Дурной сон. Проснуться бы… Фильмы, в которых ты сыграл «отчасти провокационные», «недостаточно советские» роли, не выпускают на экран, «кладут на полку» – но тебя не трогают. Не снимают бронь, не отправляют на фронт. Ты радуешься. Всё больше наглеешь – как, должно быть, наглел, почувствовав вседозволенность, всё тот же Басманов, чтоб ему гореть в несуществующем аду. Ты думаешь: возможно, это благодаря покровительству Эйзенштейна. Он – режиссёр мирового уровня, его слишком ценят, несмотря на все якобы промахи. Поэтому не трогают – а вместе с ним и тебя. Что, если всё было не так? Что, если… …если не тебе прощали твою наглость из-за Эйзенштейна, а Эйзенштейну его «промахи» – из-за тебя? Ты его любил. Он тебя тоже. Ему прощалось многое. За гениальность; за величие. Тебе прощалась твоя наглость. Простилась пара «спорных» ролей. Благодаря ли Эйзенштейну? Всё началось с «Машеньки». Не с дурацкой, тоже «положенной на полку» короткой киноновеллы с питьём из чайника, которую обвинили за «женоподобную внешность солдат»; не с трижды проклятой роли трижды проклятого Басманова. Всё началось с «Машеньки» – невинного, прекрасного, идеально советского фильма. Фильма, «очень понравившегося Иосифу Виссарионовичу». Фильма, после которого тебе и дали бронь от фронта. А дальше – Эйзенштейн. Дальше… дальше… Дрожат уже обе руки. Не одни пальцы – до локтей. Закурить следующую папиросу получается только с третьей попытки – одна спичка сломалась в пальцах, другой удалось чиркнуть не сразу. Эйзенштейн ругал его за то, что слишком много курит. Теперь ругать некому. Сталин тоже курит. Только трубку. Чёрт… Проклятая роль. Проклятая роль – недаром так не хотелось поначалу её играть!.. Сергей Михайлович уговорил. Это же просто роль, Мишенька. Твоя будущая слава. А скрытый смысл и не все поймут. Не все. Может, и не все. Но кому надо – тот понял. Уж он-то не дурак, верно? Дураки не правят государствами. Дураки не выигрывают войны. Дураки не засиживаются на престолах… и в креслах. Должно быть, Иван Грозный с этим бы охотно согласился. Может, Грозный тоже не сразу решился нарядить Басманова в женское платье и призвать к себе в спальню. Может… Проклятая роль. Может, она и правда становится проклятием для каждого актёра, который её играет? Роль отцеубийцы, гомосексуалиста, любителя проливать человеческую кровь… Роль царского любовника. Михаил затягивается снова и криво усмехается дрожащими губами. Насчёт гомосексуалиста – чья бы корова… нет, уж он-то не… что было с Эйзенштейном – это другое… Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Возможно, Басманов – пропади он, этот Басманов, пропадом – убеждал себя так же. Может, он и правда любил Ивана Грозного. Как сам Михаил – Сергея Эйзенштейна. И тоже твердил себе, что «это – другое». А может, и нет. Может, любовь Фёдора к царю была только красивым элементом романтизма, привнесённым Эйзенштейном в свой фильм. Может, на самом деле, получив повеление явиться в царскую опочивальню в женской одежде, Басманов тоже сидел с трясущимися руками – разве что без папиросы, папирос тогда ещё не было – и понимал, что у него просто нет выбора. Или подчиниться, или… Проклятая роль. Предыдущий актёр, сыгравший её в кино – и отчасти вдохновивший Эйзенштейна – застрелился в тридцать лет. Нет уж. Он, Михаил, стреляться не собирается. Чёртов Басманов, возможно, думал так же. У него было оружие, была сотня возможностей… Но ему хотелось жить. И – если любви к царю не было, если её придумал Эйзенштейн – он тоже подумал, что уж лучше… Уж лучше «на ковёр». Проклятая роль. Проклятые параллели. Эйзенштейн не дожил хотя бы до этого. И сегодня Михаил впервые думает страшное: хорошо, что не дожил. Не узнал, не увидел. Не пришлось успокаивать… и чувствовать вину. Теперь и успокоить некому. Совершенно секретно. Совершенно… Тусклая лампочка горящего на дальнем углу стола ночника освещает проклятый сарафан, развешенный на стуле. Новый, не надёванный. Дорогой, нарядный… Только для взгляда великого вождя. Чтобы насладиться лично… и единолично. Насладиться… насладиться… Чёрт. Чёрт. Лучше не думать. Но не думать – не получается. Берии, по слухам, нравятся балерины. Говорят, он любит наряжать в пачки даже тех девушек, которые никогда не танцевали в балете. А Сталину, выходит, нравится… …Фёдор Басманов в сарафане?.. …представлять себя Иваном Грозным?.. Или просто… просто… Не думать. Не думать. Главное, не думать о том, что должно быть (и будет) после появления – и, вероятно, пляски – в сарафане. Что будет – то будет… и пройдёт. Интересно, Басманов тоже так думал? Хотел, чтобы было не раз? Мечтал о царской любви… о царской милости? Или, как и Михаил, надеялся, что будет только раз? Будет – и пройдёт? К дьяволу Басманова. И даже если не только раз… если надежда – зря… – После прочтения – сжечь, – произносит Михаил вслух, хотя в бумажке (сколько в них скрывается силы, в этих отпечатанных бумажках!) таких слов не было. Комкает листок сильнее, кидает в пепельницу, снова чиркает спичкой. Горит плохо – но всё равно красиво. Нет уж. Чёрта с два. Своей жизни он так сгореть не позволит. И актёрской карьере – тоже. Что лучше – смерть, позор, забвение? Если не позор, то забвение – в лучшем случае… К чёрту. «Совершенно секретно». А значит, о позоре никто не узнает. Он всё-таки не Басманов… а Сталин – с кем бы себя ни ассоциировал – не Грозный. Никаких параллелей. Никакого «проклятия ролей». Чушь всё это суеверная. Тёмный пережиток империализма. Тёмный пережиток… Нет. Просто суеверная чушь. Простые – и мерзкие – совпадения. – И спляшу, – глядя на прогорающую бумагу, говорит Михаил, не видя, как его губы складываются в злую усмешку – не имеющую ничего общего с привычной, солнечной и обаятельной, улыбкой «идеального советского парня», той, которую так любят видеть зрители на киноэкранах. – Снова. В сарафане. Совершенно секретно. Бумага догорает, бросая на его лицо огненно-алые отсветы. Словно в несуществующем аду.