Enfant perdu

Он был волк, красивый сильный волк с густой белоснежной шерстью и острыми длинными клыками. Он жил один и охотился один: преследовал испуганную добычу, ловко огибал толстые, крепкие стволы деревьев и загонял её до изнеможения. Ему было всё равно, чью шею переламывать, чьё мясо рвать зубами — зайца ли, оленя, лося или заблудившегося человека. Если бы он запоминал происходившее с ним чуть дольше, чем на нескольких суток, то знал бы, что однажды загрыз медведя. Однажды волк заболел. Он не знал, не чувствовал, что именно болело: эта боль была больше его тела, больше него самого. Как будто болело что-то не в нём, а в мире — например эта огромная ледяная луна, на которую он выл. Одной тёмной, очень холодной ночью он в изнеможении лёг на снег и заснул сном, крепким, как смерть. Ветер стонал, пойманный в сети голыми, колючими ветвями деревьев. Мохнатые, толстые, как мухи, снежинки облепили и засыпали волка. На следующий день он поднялся человеком. Его нашли другие, такие же, чья душа была рассечена на три части: одна человечья, другая волчья, третья — душа чудовища. Они были похожи на него, но всё-таки оставались людьми. Они любили порядок, собирались у костра и много, очень много говорили. Со временем волк научился понимать их, даже сам иногда произносил одно или два слова. Они называли себя его братьями, его стаей. Говорили про Мать-Землю, которую надо защищать, и про Змея, с которым надо бороться. Они были ласковы с ним и хотели его приручить. Они хотели, чтобы он тоже защищал и боролся, считали, будто он — странное слово — должен это. Волк не разубеждал их — он вообще никого ни в чём не убеждал и не разубеждал. Человеческую форму он принимал редко, на имена, которые ему давали, не откликался, зато в общих охотах всегда был первый. С ним перестали искать дружбы, но, как будто, начали уважать. Его оставили в относительном покое. Было новолуние. Он брёл между деревьев, проваливаясь в блестящий в снег, с треском разрывая морозную гладь — словно где-то очень далеко ломались чьи-то кости. Белые хлопья боязливо кружили в воздухе. Он выбрел на опушку — туда, где летом росли сонные алые цветы, — и увидел её. Она стояла, запрокинув голову; спутанные рыжие волосы спадали вниз, как космы осенней ивы. Ветер трепал жалкий кусок красной ткани, прикрывавший её тело — гладкое, полупрозрачное и хрупкое, как лёд. Снег тонким слоем лежал у неё на щеках. С тихим шелестом сполз вниз, когда она, вздрогнув, повернулась к волку. Раскрыла багровые, светящиеся глаза. Оскалилась — улыбнулась? — сделала шаг навстречу. Пиявка. Пиявок нужно убивать — он знал это, он делал это вместе с теми, другими. Среди пиявок многие жили в лесу и прикидывались такими же, как они, которые могли превращаться — в волков, людей и чудовищ. Но они были лишь скользкие, ядовитые змеи — и она тоже, он видел это в её колдовских, налитых чужой кровью глазах. И всё-таки он не хотел убивать эту маленькую беззащитную пиявку — может быть, по той причине, по которой не трогал змеиные гнёзда — и, развернувшись, пошёл прочь. Она следовала за ним, она говорила с ним — ласково, жалобно. Называла его красивым. Просила побыть с ней. Убеждала, что он лучше людей, лучше всех других. Говорила, что ей страшно. Спрашивала, за что он — кто? — так с ней поступил. Почему именно с ней это произошло. — …Раньше я не знала, чего на самом деле нужно бояться. Если бы я встретила тебя, то убежала бы. А теперь я знаю, что ты всё равно что большая собака. У моей мамы… Боль пронзила его тело — словно внутри него, в самом сердце, раскололась огромная тяжёлая льдина с острыми краями. Он развернулся в прыжке. Увидел тёмные ручейки на её лице, вскочил на задние лапы, как бы со стороны услышал рычание, что вырвалось из его раздвинувшейся, ощетиневшейся огромными, рвущими дёсны клыками пасти и смешалось с её бледным криком. Она вдруг стала очень маленькой — надломленная веточка, воткнутая в снег. Он повалил её наземь, сорвал алую тряпку гигантской рукой-лапой. Вонзил когти в шею и медленно, с наслаждением повёл вниз, по гладкой гадючьей коже, цепляясь за рёбра, к мягкому и податливому животу и далее — туда, где было родное, звериное, где вились тёмные жёсткие волосы. Она взвыла, когда он схватил её за колени и, раздвинув, впечатал тощие ноги в снег, так что бедренные кости протяжно хрустнули. Она кричала хрипло, отрывисто, дрожащими руками упиралась в его сильные мохнатые плечи и вырывала клочья белой шерсти, когда он, раздирая мёртвую плоть, входил в её сухое холодное лоно — куда дальше, чем было предусмотрено природой. Он был чудовище, и она не могла его вместить. Он согнулся над ней, над её лицом, покрытым кроваво-снеговой грязью. Она дёрнулась, и он почувствовал, как в его шею вонзились клыки. Мир раздробился на пёстрые мигающие точки и осыпался серой трухой. Он лежал на снегу, и она лежала сверху, обнимала его за шею, обвивала его своим гладким и гибким телом — змея, что сбросила старую кожу и вмиг отрастила новую. Губы у неё сделались алые и мягкие, как дурманящие летние цветы. Она чему-то смеялась. Он поднялся рывком, стряхнул её с себя, словно сухой осенний лист и побежал — прочь, гигантскими прыжками, ломая на ходу деревья. Ему казалось, что она гонится за ним. Казалось, что у него на шее горит свидетельство его преступления — горит, опаляя шерсть, источая запах жжёного мяса. Он не убил её. Но из стаи никто не заметил этой метки, не услышал, как кричали о его тайне деревья, и небо, и Мать-Земля. Он возвращался туда — каждый раз на подходе перекидываясь из волка в чудовище, прекрасное сильное чудовище с белоснежной шерстью. Он шёл убивать её. Иногда ему не удавалось дождаться её, но чаще она приходила — чисто вымытая, городская, красивая. Он калечил её, мелко дробил клыками кости тонких рук, вонзал когти в скользкие жабьи внутренности и со злобным, остервенелым упорством изливал своё семя туда, откуда никогда не могло произойти никакой жизни. А она — как будто этого было мало — впивалась ему в шею, чтобы до конца вытянуть из него его быструю молодую кровь. Ей никогда не удавалось. Наступила весна, и теперь он вдавливал её в густую, хлюпающую грязь — словно желая отправить наконец к червям, для пропитания которых она лучше всего годилась. Как-то раз он впился зубами ей в глотку и потащил к озеру — оно было совсем близко от поля. Он бил её головой об лёд, а потом они оба провалились в полынью. Она вытащила его на берег. Больше он не убегал от неё. Слушал, как он говорила — чаще пела или бормотала стихи. Клал чарующе-уродливую голову ей на колени. Она дала ему имя Гарри — кажется, в честь кого-то, но ему было неясно, кого именно. — Почему ты никогда не приходишь в образе человека? Я же знаю, ты можешь. Наверное, у тебя правильные черты лица, мягкие светлые волосы и голубые глаза. Он ничего ей не отвечал. С каждым разом она пела всё реже и голос её делался всё грубее — зато зубы острее, а движения точнее и злее. Она пыталась выцарапать ему глаза, оставляла на его теле кровавые метки своими стальными, загнутыми когтями, и они не заживали — про него стали говорить, что он каждую ночь убивает по пиявке. Кости её сделались шире, тяжелее, и ходить она стала пригнувшись к земле, будто ежеминутно высматривая жертву, полыхая дикими глазами из-под свалявшихся бурых колтунов. Шерсть расползалась по её телу, словно лишай: вначале нежная и бледная, с каждым разом она делалась всё грубее и темнее, став однажды более жёсткой, чем его собственная. Он узнавал её теперь только по запаху — сладковатому трупному запаху, смешанному с дурманящим, плотным ароматом гниющей чужой крови. Однажды она ничего не сказала ему. Было лето — жаркое, безжалостно яркое полнолуние, — и в серебристом отравленном свете отчаянно рдели колдовские цветы с чёрными, как зрачки, сердцевинами. Она пришла на поле, крадучись, будто падальщица, а он ступал, гордый и белый, высокий, словно луна, чтобы в очередной раз смять её, уничтожить. Не вышло. С пронзительным, рвущим небеса рёвом она обратилась в волка — чёрного с рыжими всполохами. Она бросилась на него, и они сцепились, покатились по земле, давя беззащитные кровавые цветы. Она увлекла его к берегу озера и дальше, зубами, под воду — где могла болтаться хоть до утра, а он задохнулся бы через несколько минут. Вонзила в его плечи когти до предела, зарылась скрюченными пальцами в горячее упругое мясо, стала тянуть на дно, словно камень. Распахнула пасть, нацелившись на шею. Он рывком отодрал её от себя и, выпрыгнув из воды, одним движением перекусил жилистое волчье горло. Отбросил безобразную голову назад, в озеро, как бы сквозь сон услышал глухой всплеск за спиной. Швырнул обезглавленное тело на берег, накинулся на него — чавкая, рвал зубами мертвечину и глотал, не жуя. Разгрыз позвоночник, чтобы с наслаждением вытянуть густой мозг. Ему казалось, что в конце концов он выблюет собственное сердце, свою раздробленную лживую душу, но из него, с мучительными, разрывающими нутро толчками выходила лишь едкая желчь и непереваренное мясо — багровое с синевой. Он упал вперёд — мордой в вязкое, кровавое — и забылся. Утреннее солнце положило свою огромную горячую лапу ему на затылок. Он очнулся и пополз к воде. Из озёрной глубины на него смотрел человек — с пустыми льдистыми глазами, спутанными волосами и окровавленным лицом. Он выпрямился, встал на ноги и медленно побрёл в чащу — где кроны деревьев ловили солнце в свои сети и вытягивали из него жизнь, так что до земли доходило только серое подобие света. Стая радостно приветствовала его — узнали по проклятым горящим меткам на теле и лице. — Мир тебе, змееборец! — Меня. Зовут. Гарри, — прохрипел он. Они медленно расступились перед ним. Гарри шёл прочь из леса, в город, в зловонную пасть многлавого слепого чудовища, что лизало небеса серыми дымчатыми языками, которые выбрасывали вверх стальные рты-трубы. Он шёл в логово Змея — чтобы Змей взял его в рабство. Он шёл к Змею, чтобы тот сделал его свободным — свободным от лживой лесной свободы. Гарри был только пёс — большой и красивый, дикий пёс. И как пёс он нуждался в хозяине. Он целовал уродливые кривые лапы чёрных плясунов, его прислужников, кланялся их божеству, источавшему ядовитый мёртвый свет. Он доказал им, что достоин служить Господину — доказал, щедро сея вокруг себя разрушения и ужас. Особенно жесток Гарри был к девочкам и молодым женщинам — это произвело впечатление. Ему не доверяли, но его приняли — в конце концов, кто мог лучше служить Змею, чем предатель? И он присоединился к их танцу, скорбному и неистовому, ликующему и обречённому. Присоединился, как гость, как чужак. Гарри сидел в сердце улья, в тесном и грязном сердце города, по жилам которого радиоактивное божество толкало свою бесплотную отраву. Напротив него сидело седое, покрытое язвами чудовище — ублюдок, каких было много среди чёрных служителей Змея. — У родичей, людей, я имею в виду, есть такая сказка, «Красная шапочка» называется, — скрипуче говорил он, — Хорошая сказка, жестокая. Она напоминает мне нашу жизнь — не только мою, и не только нашего племени, а всего мира. Смотри, волчок. Ты маленькая девочка, которая должна, не сворачивая в лес, дойти по тропинке до домика бабушки. Это твоя цель. Ты можешь без всяких вопросов и размышлений выполнить то, что тебе полагается, и спокойно добрести до домика — самостоятельно добрести без особых тревог, чтобы встретить там свою судьбу, какой бы она ни была. Или ты можешь свернуть в лес, побродить по нему чуть-чуть, набрать цветов и вернуться на тропинку, чтобы — угадай что — пойти к домику бабушки и встретить свою судьбу. И наконец, ты можешь свернуть в лес и попытаться раствориться в нём, попытаться прийти куда-то, кроме того злополучного домика, где прячется твоя судьба. И что же ждёт тебя? Ничего хорошего: лишь серый волк, который искалечит тебя, схватит и понесёт — куда бы ты думал — к домику бабушки. Понимаешь, какая штука, бродить по лесу весело, но в конце-то будет одно и то же. Поменяться можешь только ты, и от тебя зависит только, искалеченным ты будешь смотреть финал или здоровым. Родичи, пиявки, люди — все они дураки. Они думают, будто, свернув в лес, могут сбежать. Но даже Змей, Ткачиха и Буян не могут. В мире нет места случайностям — это концерт, который очень тщательно продуман, быть может, продуман тем, кто выше них троих. Любишь музыку, а, волчок? Он ненавидел музыку. В один из дней, тягучих зимних дней, незаметно перетекающих в ночь, Гарри дождался, пока весь выводок соберётся перед своим кислотным святилищем-костром и перебил всех до единого — принёс жертву кровожадному Змею, а затем разбил его самого, разметал по углам подземелья осколки ядовитого идола. Бросился прочь, на поверхность. Втянул морозный воздух, так что тот едва не разодрал его большие сильные лёгкие. Была метель. Растущий месяц вгрызался в дряблое, пухлое облако. В лесу Гарри встретили ликованием — его, предателя, спирального плясуна. Они знали, что он не мог предать по-настоящему, что его судьбу определял не он. Они не думали, что он броситься на них, не ждали этого, и снег смешался с кровью трёхдушных. Гарри шёл через лес и сеял смерть везде, где мог, везде где ступала его босая — без сомнения человеческая — нога. Так было до тех пор, пока он не набрёл на охотников — людей ли, пиявок, он не понял этого. Он дрался свирепо, но их было больше, намного больше. По крайней мере он не дал им подойти к себе — до того как маленькая серебряная пуля ужалила его между рёбер. Он не сдался — лишь предательское сердце порвалось в могучей груди. Гарри упал навзничь, и тишина оглушила его.