Feuer und Wasser

Kann man nicht binden sind nicht verwandt Строка крутится в голове, хотя Тилль отчаянно пытается избавиться от нее, выбросить прочь. Нельзя связать то, что не родственно. Блокнот для записей лежит перед ним уже по меньшей мере час, лист исчеркан карандашом. Неаккуратные, жирные линии складываются в уродливые пятна. Многие слова заштрихованы так, что остались продавленные впадины в листе, бумажные края — в каких-то закорючках-рисунках, и лишь некоторые слова и фразы — четкие, именно такие, какими Тилль хочет их видеть. Или думает, что хочет видеть. Feuer und Wasser kommt nicht zusammen Тилль отчаянно воскрешает в памяти подсмотренную еще в детстве картину. Ему лет одиннадцать, он пришел на тренировку за целый час до нее, потому что отцу надо было ехать на встречу с читателями в отдаленную от Ростока деревню, и у него не было времени возиться с ним. Пустой бассейн, раздевалки, пахнущие свежей краской и мокрыми, завонявшимися тряпками. В высокие окна льется яркий солнечный свет — весна, межсезонье, сияющее, но не греющее солнце. Уже сейчас тренер частенько задерживает их поплавать подольше, летом будет еще хуже. Впрочем, когда солнечный свет льется через стекло в зал — вполне тепло. Дверь тихо скрипит одновременно со всплеском воды, и Тилль испуганно шарахается обратно в полутемный коридор. Только сейчас, присмотревшись и вынырнув из собственных мыслей, он видит небольшую фигурку, рассекающую водную стихию. Затаившись, не желая выдать себя, он наблюдает за пловцом. Грациозный, высокий брасс, мягкие развороты под водой, мокрые, вытянутые полукругом губы — каждый раз, когда пловец делает глубокий вдох. Тилль не может оторвать взгляда от заученных, правильных движений, заставляющих пловца взмывать над водой, как дельфина или величественного кита. Он чувствует, как начинают отчаянно и горячо пылать щеки, когда человек заканчивает круг, вылезает из воды, и Тилль может видеть крепкие, небольшие груди с темными сосками. Соски напряжены — в зале все равно достаточно прохладно. Женщина обнажена, с ее длинных ног стекают целые потоки воды, когда она поднимается, и темный треугольник волос приковывает взгляд. Женщина — как Ева — улыбается кому-то и смеется, снимая шапочку и очки. Только тогда Тилль замечает тренера одной из старших групп, что замер у двери в тренерскую и неодобрительно качает головой. — Нелле, я же просил тебя не купаться в бассейне голой. — Но вода так приятно обволакивает мои бедра и грудь. Совсем как ты, когда перестаешь быть таким сосредоточенным и суровым конвейером по подготовке олимпийских чемпионов. Женщина снова смеется, переступая на кафеле стройными ногами, и ее ягодицы мягко перекатываются на сильных бедрах, и нежная складка приковывает взор. Она обхватывает ладонями собственные груди, мнет их напоказ, а затем и она, и тренер оба скрываются в кабинете. Щелкает замок. Зал снова погружен в тишину — даже вода успокоилась. Щеки все еще горят, сердце бьется сильно и громко, и Тилль сглатывает, не в состоянии понять, что происходит. Наверно, лучше он подождет на улице начало тренировки и свою группу. Нынешний Тилль, ухмыльнувшись уголком губ, рисует на краю листа преувеличенно округлую женскую фигуру с полными бедрами и большой грудью. И все те же маленькие торчащие соски: твердые, сморщенные. Пальцы как будто могут помнить ощущение мокрой и холодной кожи, что, конечно, не так. Та картина — обнаженная девушка в воде, ее темный лобок и кожа в капельках воды — долго потом являлись Тиллю во снах, вызывая тяжесть и жар в паху, неумолимый зуд, от которого он бесился, как голодная волчья стая. Не сразу получилось понять, что со всем этим ему делать. Он пытается воспроизвести с тщательностью то самое ощущение самого первого оргазма, наложить его на образ красавицы, рассекающей бассейн брассом, и крепче сжимает карандаш. Wenn sie Brust schwimmt ist das schön Dann kann ich in ihr Zentrum sehn Он мог бы плыть за ней, будь такая возможность. Нагнать эту юркую летучую рыбку, вжать спиной в бортик, смять рот требовательным, животно-жадным поцелуем. Раздвинуть ей ноги, сжать в ладонях груди, проникнуть в нее, ощущая вокруг плеск и чавканье воды. И она бы билась в его руках, как пойманная в сети рыба, но не смогла бы убежать. Nicht daß die Brust das Schöne wär Ich schwimm ihr einfach hinterher Funkenstaub fließt aus der Mitte Ein Feuerwerk springt aus dem Schritt Он старательно удерживает этот образ в своей голове, но тот расплывается, утекает прочь все равно. Он нечеткий, как рябь на воде, солнечный свет сквозь стекла больше не греет. Отец забирает его с той тренировки далеко позже того часа, как она закончилась, и они долго едут по полутемной дороге домой. Тилля тошнит от голода, в голове смешались усталость, тренерские наставления и имя «Нелле». Он не знает, что со всем этим делать. Видя его состояние, отец пытается добиться от него четкого рассказа, в котором все разложено по полочкам: почему, из-за и для чего. Тилль не знает всего этого, и они ссорятся, и Тилль кричит, а остаток дороги держится за пульсирующую от удара щеку, осторожно трогая языком лопнувшую губу. Там была ранка, и она просто раскрылась от удара тяжелой ладони, но отец побледнел в лице, заметив кровь у Тилля на подбородке, и остаток пути провел молча, изо всех сил стараясь не давить на Тилля всем тем, чем он являлся. И даже пришел под вечер из своих апартаментов к ним с матерью в квартиру. Оправдаться и напроситься, наверно — Тилль плохо помнит то, что тогда происходило, слишком уж плавание выматывало его тогда. Помнит только, что отец вошел в его с Саскией комнату, присел тихо-тихо на краешек его кровати, стараясь не разбудить его сестру. Грубые пальцы приласкали подбородок Тиллю, скользнули по шее ниже, а затем широкая ладонь накрыла грудь, и дышать стало тяжело-тяжело, и Тилль не знал, сон это, кошмар или явь. — Все будет хорошо. Отец перебирал волосы у него на макушке, ворошил пряди почти нежно, и Тилль трясся под одеялом, в полумраке пытаясь рассмотреть лицо напротив, тяжелые надбровные дуги с кустистыми бровями и резкий очерк подбородка. Он опять о нем думает. Образ красавицы окончательно пропадает в бездне воспоминаний, и Тилль остервенело трет руками лицо. Проклятье. Ich bin seine Schatten er steht im Licht Торопливо, будто его застали за чем-то незаконным или постыдным, Тилль меняет Его на Ее, вновь и вновь зачеркивая слова на тетрадном листе. Вновь он старается подумать о чем-то, что поможет написать песню. Feuer Und Wasser она будет называться — это Тилль уже знает. Обрывки образов крутятся в голове, но отчаянно сопротивляются тому, чтобы Тилль выблевал их грифельными росчерками в разворот блокнота. Приходится заставлять себя, тыкать носом, схватив за загривок, как непослушного пса. Ему нужен огонь. Сам Тилль был бы водой, конечно — густой, глубокой и черной, скрывающей дно, которого нет. И чтобы вспороть эту темную заводь, осветить хотя бы немного мелкие волны на поверхности — нужен источник света. Нужно что-то светлое и теплое. Камин. Трескучие поленья в нем. Пушистые теплые халаты. Остатки соли и водорослей, которые Тилль все еще слышит, невольно наклоняясь к Шнайдеру ближе. Или не невольно… Он сам не знает. Он развел Кристофа «на слабо», как мальчишку — и сам не знает, пожалел ли об этом или нет. В голове засело одно единственное воспоминание. Не сам момент спора, не холодная вода в ушах и вязкая — вокруг ног, не промозглый, порывистый ветер или крики тех, кто остался на берегу. Тилль давно вернулся из заплыва, сделал пару глотков пива, напряженно всматривается в полосу прибоя. Шнайдер выходит из волн усталой походкой человека, не ожидавшего такого ожесточенного сопротивления стихии. С него сбегает вода, кожа покрылась мелкими точками приподнявшихся от ветра волосков, мышцы на животе остервенело сокращаются, он дрожит и шумно, тяжело дышит — неправильно, неправильно, Кристоф. На песке остаются следы его босых ступней, которые быстро слизывает прибой, хмурый Шнайдер встряхивается, обхватывает себя руками за плечи, и Пауль тут же заставляет его натянуть толстовку, ругается, набрасывает на голову полотенце, тянет вниз трусы… Тилля прошивает острой вспышкой. Дело не в члене Кристофа — что он там не видел, ради всего святого, и даже не в том, что трусы со Шнайдера потащил не он. Все дело в том, с какой непринужденностью из Пауля вырывается этот жест, и как мощно Тилля затапливает понимание, что он тут лишний. Он смотрит, как двое напротив него, крича и оскорбляя друг друга, пытаются избавиться от мокрого белья так, чтобы не быть облепленными песком по самые уши, и не видит ничего из этого — перед глазами совершенно другое лицо. — Сними их. Вредно в мокрых, сейчас не разгар лета, в конце концов. Мама и Саския далеко за полосой прибоя, отец читает, развалившись в кресле, какую-то очередную заумную муть. Тилль отбрасывает со лба волосы и вздрагивает от неожиданности. Он думал, что Вернер давно вернулся к палатке готовить им обед — что что, а это дело старик любит и даже, на удивление, умеет. Отец смотрит на него сквозь очки, Тилль, завороженный, подходит ближе, будто идущая на заклание околдованная жертва. Потянувшись, Вернер прихватывает грубыми пальцами резинку плавок и резко дергает их вниз. — Разденься, я сказал, ну! Не слышал разве? Потом сам будешь ныть, что простудил себе там что-то! Его глаза темные, взгляд — тяжелый, в зрачках плещется градус, и Тилль, отшатнувшись, зло скалится. — Совсем с ума сошел, старый?! Он забегает за машину, дышит полной грудью, впившись ладонями в нагретый металл дверцы, затем остервенело избавляется от трусов и вваливается в салон, громко хлопнув дверью. Купаться больше не хочется. Im Wasser verbrannt So kocht das Blut in meinen Lenden Он прячет лицо в ладонях. Бесполезно. День сегодня какой-то странный. Проклятый, наверно. Тилль мог бы пойти прогуляться по городу, мог бы поехать к кому-нибудь из многочисленных друзей, мог бы даже заказать себе шлюху и открыть бутылку виски. Вместо этого он борется с текстом песни уже который час, портит бумагу, тонет в собственной несостоятельности, как поэт, захлебывается воспоминаниями, которые хотел бы вырвать из себя. Воспоминания эти — пульсирующая, болезненная опухоль, гнойная, гадкая, оплетающая его голову щупальцами, по которым течет яд. Тилль смотрит на календарь и только сейчас понимает. Сегодня годовщина. — Ты обещал отвезти меня на озеро! Научить плавать! Ты обещал, ты обещал! Тилль возмущенно смотрит снизу вверх на своего отца, сжав кулачками край рубашки, дергает, привлекая к себе внимание. Над газетой взвивается серьезный, внимательный взгляд — отец хотел найти там какую-то заметку про церемонию награждения, кажется… — Разве сегодня? Тилль торопливо кивает и снова смотрит на отрывной календарь. Именно сегодня: не зря на плохой бумаге едва заметно — боялся порвать — выведена звездочка красным карандашом. Отец только вздыхает, но через полчаса они уже трясутся в машине, и Тилль, завороженно прилипнув к окну, рассматривает буки и дубы по краям дороги. На удивление, получается у него неплохо. Отец поддерживает его поначалу под живот широкой ладонью, чтобы Тилль не наглотался воды, отчаянно загребая ее ладонями, но после отпускает, и Тилль плавает сам. Неловко, неритмично, забывая делать вдохи иногда, но сам — от этого в груди становится тепло. Они обедают прям там, на берегу, а затем Тилль, стащив с себя остатки одежды, вновь с визгом бежит купаться. Он уговорил отца побыть тут еще немного, пока над головой стоит солнце — и он чувствует на себе внимательный взгляд. Взгляд не отпускает, опутывает, ощущается, как теплый тяжелый плед из шерсти, и даже под водой, нырнув, от него избавиться не получается. Da ist keine Hoffnung und keine Zuversicht denn Feuer und Wasser kommt nicht zusammen Тиллю хочется порвать лист на мелкие клочки, но из обрывков фраз складывается стих, и Тилль знает, что он в нем спрятал.