(Не) Пиши мне

— Клянусь, если они сейчас не подерутся, это сделаю я, — сквозь зубы прошипела Венгрия, сидящему рядом Австрии. Родерих понимающе кивнул, поморщившись. В зале стояла тишина, только Китай монотонным голосом зачитывал доклад об обстановке на мировом рынке. И казалось, что всем странам надо с облегчением вздохнуть и радоваться спокойствию, но они лишь нервно постукивали пальцами по столу или рисовали каракули на полях документов. Обстановка давила. Привыкшие к скандалам двух неугомонных государств, сидящие за столом ощущали себя, мягко говоря, неуютно. И дело было в том, что эти двое теперь сидели с противоположных концов стола, как можно удаленнее друг от друга, и молчали, понуро опустив взгляд. Воздух между ними, наверное, можно было пощупать — настолько ощутимым было напряжение. В комнату вошла девушка с темными, собранными в пучок волосами. От стука каблучков, эхом отлетавшего от стен, все дернулись, а затем даже как-то вздохнули с облегчением. Девушка прошла с кружкой кофе к Франции и любезно улыбнулась ему, произнося сладким, но четким голосом. — Мистер Бонфуа, ваш кофе, — поставила она напиток перед ним. Франциск оценивающе глянул на девушку и подмигнул ей: — Я был бы рад, если бы вы принесли мне такой же чуть позже в мой номер, — мужчина очаровательно улыбнулся девушке, и та, в свою очередь, немного засмущалась, но виду не подала, поступив по-профессиональному: развернувшись на каблуках, ушла. Артур кинул загнанный взгляд на Бонфуа и машинально отодвинулся от того к Бельгии. Америка заиграл желваками и сжал под столом кулаки. Сидевший рядом с ним Канада, не выдержав, вышел из зала. Под конец конференции Америка и Россия начинают украдкой бросать друг на друга взгляды. И не столько на лицо, сколько на руки. Иван подмечает черную повязку на руке парня, и в груди растекается что-то горько-сладкое. Горькое, потому что Альфред по сути пытался отречься от своего соулмейта, а сладкое, потому что, кажется, у Джонса ничего не выходило, кажется, ему было так же трудно, как и Ивану. Одна проблема на двоих. Альфред же видит, что у России рука не закрыта, и в голове истерично бьётся мысль, что Иван писал, а он не заметил. И она глупа, Америка прекрасно это осознает, но отчаянная мальчишеская надежда заставляет давиться чувствами. Джонс ловит себя на мысли, что думать о Брагинском в подобном ключе — дико. Но если именно его рукой были написаны сообщения, то Альфред явно чего-то не смог разглядеть в Иване раньше. И Брагинский в нем. Хотя они и не пытались. Саммит окончился и все как можно быстрее вышли из зала. В этот раз конференция проходила прямо в здании отеля, поэтому все поспешили в свои номера смыть с себя атмосферу трехчасового саммита. Только Америка и Россия никуда не спешили. Они устало и обессиленно покидали документы в папки, отчего записи смялись, и медленно вышли, направившись к лифту. Ожидая его приезда, мужчины смотрели куда угодно, только не в сторону друг друга. Альфред поджал губы, будто боялся что-то сказать. Иван сложил руки на груди, будто боялся чего-то коснуться. Надо делать вид, что ничего не произошло, но прошла всего неделя, а они уже чувствуют, что истощены. Они могут разлюбить, они верят, они хотят, они борются отчаянно, рвут зубами любые порывы, цепляются за здравый смысл, и в их груди разгорается война даже рядом не стоящая с Третьей мировой. Но сейчас, плечом к плечу заходя в лифт, в голове бенгальским огнем вспыхивает напоминание, что они борются против Джона/Ильи, и, боже, они почти моментально подписывают разоружение. Потому что против него, единственного, дорогого, родного нельзя бороться! Его никто не имеет права трогать! Даже ты сам! Он слишком важная для сердца иллюзия, эфемерный любовник, который засел глубоко в сердце. И когда ненависть плотно смешивается с любовью, когда голова начинает болеть, когда два образа стоят друг напротив друга, совершенно разные, когда невыносимая путаница в голове мешает вести себя порядочно, не выдавая того, что творится внутри, пальцы соприкасаются на кнопке двенадцатого этажа. По руке пробегают разряды тока, настоящие, и страны дергаются, впервые взглянув друг другу в глаза. Они стараются вложить во взгляды все безразличие, на которое способны. У них ни черта не выходит. Забиваются в разные углы. Сжимают зубы. Неловко. Лифт издает сигнал и открывает двери. Мужчины почти синхронно двигаются в сторону своих номеров. Иван останавливается раньше, Альфред через две двери. Поворот ключей. Неловкое и одновременное «Поговорим?». — Да, — кивает Ал поспешно и заходит в приглашенно распахнутую дверь. В номере пахнет погруженной в ночь улицей из распахнутого окна. Тепло и свежо, отрезвляет и даже как-то успокаивает, поэтому Джонс вдыхает полной грудью и, не глядя кинув портфель на обувницу, стащив наспех обувь (по примеру России), проходит вглубь номера и садится на диван. Иван устраивается рядом, смотря перед собой. О чем говорить? Что им обсуждать? Между ними пропасть не хуже Марианской впадины. Становится смешно. Оба понятия не имеют, что делать, и сидят молча минут десять. Они даже не знают, как говорить друг с другом, умеют лишь провоцировать, язвить, колоть в живые места острыми языками. Сколько лет они просто так не садились рядом? Альфред с затруднением назвал бы век, Иван бы лишь головой качнул. Кто бы мог подумать, что можно забыть, какого это — просто сесть, улыбнуться, сказать, что чувствуешь. Или не чувствуешь. К чему вообще они хотят прийти? Понятия не имеют. — Почему учитель? — вдруг спрашивает Альфред. И Брагинский искренне благодарен ему, что тот хотя бы попытался. — Я детей люблю, — честно отвечает Иван. Смысла врать сейчас нет, да и не то что бы это что-то постыдное — просто личное. Альфред смотрит на него недоуменно-удивленно. Россия слабо улыбается, понимая, что звучат его слова, наверное, странно для парня. — А почему археолог? — приподнимает Брагинский одну бровь. Америка смешивается, краснеет, но смотрит в глаза, потому что нельзя терять контакт, который они только-только установили. — Ну, — прочищает он горло, — вы все такие старые. Вы многое повидали, а я почти ничего. И мне интересно заглянуть в былые времена, узнать, как жили люди и… — Альфред не может подобрать слов, но видит, как взгляд Ивана немного, совсем чуть-чуть теплеет, и, кажется, продолжать не имеет смысла. Оба усмехаются. Они думали, что знают друг друга, ведь так удачно каждый раз цепляли за живое, а оказалось, что они так далеко друг от друга, что все их человеческое, скорее, сложится в иную личность, чем уживётся с устоявшимися в глазах друг друга образами. — Всегда думал, что ты тянешься к будущему, — признается Россия. Америка задумчиво поправил очки. — Будущее творю я сам, — немного самодовольно улыбнулся он. Ивану эта улыбка не нравилась, но она была как-то знакомее и давала ощущение, что Брагинский все-таки знает парня напротив. Вновь тишина, но мужчины смотрят друг на друга, и это прогресс. Конечно, они пялятся не просто так. Они пытаются разглядеть тех, в кого влюблены, но все безуспешно. — Послушай, Рос… Иван, — Альфред думал, что имя разрядит обстановку, но, конечно, ничего не вышло, — Англия объяснил мне, что судьба делает ошибки, ну… То есть… — Ты считаешь, что это ошибка? — подсказал Брагинский, указывая взглядом на руки. Джонс кривится, ему не нравится, как это звучит, но смысл действительно таков. — Да, — отвечает он. Голос немного дрожит. Россия в ответ лишь кивает, соглашаясь. — Что ж, тогда, я думаю, нам надо просто как-то забыть об этом. Звучит просто неимоверно тупо, потому что такую глупость может сморозить только ребенок или умалишенный. Все знают, что «просто забыть» тут не получится. Если бы все и вправду было так просто, они бы здесь сейчас не сидели. Но слова звучат правильно. Это, наверное, то, что оба ожидали услышать. Только почему-то в груди неприятно колет. Альфред сглатывает и вдруг продолжает. Бог знает, откуда у него столько смелости, но парень готовился к этой фразе долго, пару ночей точно, только чтобы наконец освободить себя. — С тобой это ошибка, но не с Ильей. Иван замирает. Он не говорит, что он и есть Илья, нет. Альфред ему не поверит, точнее, что-то внутри Альфреда откажется ему верить. Брагинский по себе знает. Но вдруг становится легче. Не он один чувствует нечто непонятное ему, не он один видит двух разных людей. Это приятно. Иван почти счастлив, что не один сходит с ума. Альфред видит, что Россия смотрит с облегчением и какой-то сокрытой в уголках глаз радостью, и сам аккуратно улыбается. Время замедляет свой ход. Брагинский подается немного вперед и просит Альфреда закрыть глаза. — Зачем? — спрашивает Ал, но подчиняется. — Так надо, Джон, — Америку пробирает дрожь от одного лишь имени. Становится темно, и больше вглядываться ни в кого не надо. Этот эксперимент пугает и манит одновременно. И им уже нечего терять, потому что потерять соулмейта — самое страшное. — Илья, — шепчет в ответ Джонс, принимая маскарад. С чужим именем на губах не страшно, потому что это имя того, кому доверяешь. И, боже, как же это имя правильно звучит из уст Альфреда. Россия и сам закрывает глаза и чуть ли не стонет довольно от одного только слияния букв, обернутых в легкий акцент. И ощущения настолько долгожданные, настолько интимные, настолько безошибочные. Страны, как мантру повторяют в голове имена друг друга, стараясь переубедить разум, и постепенно все больше и больше верят миражу из единственного слова, все больше забываются, и когда губы касаются губ, и в груди взрывается все атомное оружие, они чувствуют, как руки оплетает связь, и это так чертовски хорошо, что у обоих сбивается дыхание. Сомнений не остается — они соулмейты. Иван на секунду отстраняется, снимая очки с парня, чтобы продолжить. Второй поцелуй выходит напористее. Они мечтали об этом так долго, и сейчас они ведут себя как дорвавшиеся подростки, пытаясь сделать все и сразу: неистово и яро кусать за губы, переплетаться языками, цепляться руками за одежду. Но напор постепенно спадает. Они просто вымотаны морально, чтобы кидаться друг на друга. Хочется немного нежности, спокойствия и заботы. Иван отрывается от припухших губ, напоследок зализывая укус, и покрывает невесомыми поцелуями щеки, острый нос, линию скул и подбородка. Альфред улыбается широко и блаженно, разве что не урчит. Только жмурит глаза изо всех сил, потому что открой их — хрупкая иллюзия развеется, они вновь станут чужими. Но желанных прикосновений так много, что потерять голову не составляет труда. Америка будто бы медленно пьянеет с каждым прикосновением губ, и Россия чувствует себя не лучше, его ведет от самого осознания, что в его руках его вторая половинка. Места на диване становится мало и они сползают на пол. Альфред хватает Ивана за волосы и подтягивает к шее. В голове у Брагинского возникает фраза «Хочу быть твоим», и мужчина тут же прикусывает нежную солоноватую кожу, помечая парня, удовлетворенно поощряя зародившуюся в груди жадность. Джонс стонет, только одобряя действия, а сам руками выправляет рубашку мужчины, пробегаясь пальцами по подтянутому торсу, очерчивая с благоговением каждую мышцу. Иван оглаживает бока парня и усмехается, отрываясь от покрывшейся красными пятнышками ключицы. — Спортивный, да? — смеется он, щипая за небольшую складочку с боку. — Заткнись, — наигранно обиженно отзывается Джонс и вслепую игриво кусает любимого за щеку. Иван смеется, так по-доброму, что был бы Альфред с открытыми глазами, он бы отшатнулся с непривычки. Но это — Илья. Он должен так смеяться. — Хочешь пойти дальше? — спрашивает Брагинский, легко целуя парня в губы. Была б его воля, он бы вообще от них не отрывался. — А ты как думаешь? — мурлычет Альфред в ответ, цепляет мужчину за руку и кладет ее на свой пах, чтобы тот убедился, как же сильно Джонс хочет. Наверное, что-то такое и должно было произойти в Нью-Йорке. Наверное, так все и случается у нормальных людей. Они не нормальные и не совсем люди, но они тоже отчаянно хотят быть желанными, любимыми, счастливыми. И, может, у них все происходит немного странно, может, им прямая дорога в психушку, но они хотя бы заразили друг друга, а это значит, что в палате будет две койки. Впрочем, им сейчас хватит и одной. Иван цепляет парня под бедра, упоенно мнет обтянутые жесткой тканью упругие половинки, а затем придвигает ближе, вплотную, чтобы плоть даже сквозь слои одежды могла почувствовать другую плоть. Воздух нагревается. Капельки пота стекают по вискам, шее. Их подхватывают юркие языки, смакуют, знакомятся с вкусом родного человека. Альфред нетерпеливо трется, и Иван, смиловавшись, расстегивает его джинсы. Как только прохладные пальцы касаются пылающей чувствительной кожи, Джонс сладко и протяжно стонет «Илья». Брагинский и сам подрагивает, быстро и как-то нервно расправляется с ремнем, приспускает брюки вместе с бельем и, наконец, объединяет их тела ладонью. Дальше разум вовсе покидает их. Они целуются рвано, на ощупь зарываются в волосы друг друга, скользят по напряженным телам, хрипло стонут, заплетающимся языком шепчут имена друг друга. Они сейчас не знают, кто они такие, и кто такие их половинки, они лишь знают, что принадлежат друг другу, что нужны, что связаны навеки. И им это нравится так, что кругом идет голова, что сердце рвется наружу, торжествуя. Думать они будут после, жалеть будут после, а сейчас им хочется именно чувствовать. Они так скучали. Все обрывается вмиг. Два протяжных стона, которые, наверное, было слышно далеко за пределами номера, вырываются наружу, доказательства их любви Иван машинально вытирает о рубашку с левой стороны, затем аккуратно облокачивается на диван, прижимая к себе парня, подобно сокровищу, и утыкается носом ему в макушку, вдыхая запах пота и солнца. Внутри них что-то сплетается в клубочек и довольно урчит. Эйфория уступает сонливости, и Альфред уже тихонько сопит в шею Брагинскому. России страшно вернуться в реальность, и он даже завидует Джонсу, что тот так быстро отключился. Иван честно боится, что когда откроет глаза, то обо всем пожалеет, то перестанет чувствовать что-либо кроме ненависти. В темноте спокойнее, в темноте ты полагаешься на инстинкты, а они кричат, что парень в руках Брагинского — родной и любимый. В темноте можно врать себе сколько угодно, бежать от своих имен и сущностей, вслепую находя губы человека, который за какие-то несколько месяцев стал для тебя чем-то очень важным, и нужным, и неоспоримо подходящим. Но все-таки в голову постепенно возвращается способность мыслить, и Россия аккуратно приоткрывает один глаз, цепляясь взглядом за растрепанные спутанные прядки. Брагинский сглатывает и чуть-чуть отстраняется, заглядывая в умиротворенное лицо Альфреда. Не такое, к которому он привык. Точнее, это выражение лица Брагинский вообще не знает. Иван ловит себя на мысли, что, как оказалось, вообще мало что знает об Америке, таком, по крайней мере. Но мужчина чувствует, что ему очень тепло в объятиях Альфреда. И, кажется, два образа наконец-то сливаются в один.