Морщинки в области глаз

*** Когда это происходит впервые — у Миши дергается глаз. Это выходит не специально, просто тремор проходит по лицу, всего-то задевает линию век и вот она, кривая разводка от туши, недовольный взгляд Горюнова, который, наверняка, не в курсе, что он такое только что сказал. «Мда, морщинки, морщинки…» — как-то так, возможно. Или «Вот уже и морщинки». Может быть даже «А раньше не было стольких морщинок». Не особо важно. Важно, что Горюнов ставит два не примыкающих один к другому слова, и делает вид, что так и надо, а возмущенное лицо того, кого он красит, не свидетельствует о его ошибке, да и вообще… Миша проглатывает возмущение, когда с его глаз стирают размалевавшуюся тушь и наносят заново. Миша старается не думать о том, что его имя оказалось рядом с глаголящим недугом по имени «морщинки». Сегодня снимают Собор и мельтешение Царя от свечи к свече, а, значит, с того ракурса, где Миша стоит, его лицо едва ли не мягче спинки ребенка, покрытого пудровой присыпкой. Ни одной морщинки. Сергей Михайлович обещал. Ровно тогда, когда еще был Сережей и проснулся в коконе из одеял, подушек и мексиканских пледов прямо у него под боком, прося «ровно 7 минут полежать» перед подъемом. *** На черновом монтаже, особенно пробной версии этой вычурной Пляски опричников, буквально нигде у Миши нет ровного лица. Он делает такой смешной и девчачий вывод, когда просыпается минут за десять до будильника и листает кадры с браком по пленке, которые Сергей Михайлович, сейчас еще Сережа, бережно складывает в папку. Тут кривляется Балашов, Кадочников делает губки хризантемой, пара опричников и вовсе ухмыляются басманствующе и все они, даже те, кто постарше, кажутся Мише излишне… молодыми. Без этих странных и усталых опущенных уголков рта. Без «морщинок» в области глаз, о которых сказал Горюнов, и тем самым запустил отсчет его самоуничтожения — Миша чувствует под кожей этот таймер. Он пискляво отщелкнет ровно тот момент, когда Миша (внутри, даже не очень глубоко, повыше души) считающий себя «удачливым выпускником Станиславского», смирится со своей… взрослостью? Зрелость — противное слово. Мише двадцать шесть и он не понимает как это — вдруг осознать, что «морщинки» не исчезнут, если перестать щуриться на солнце, и если потереть нос и скривиться, то след у рта тоже… никуда не денется. Миша повзрослел так быстро, как и хотел, но сейчас, наверное, отдал бы… что-нибудь, чтобы отсчитать заново этот момент со старением. Миша выдыхает, аккуратно передвигается под одеялом, втягивая носом теплый, комнатно-батарейный запах и что-то ромашковое от наволочки. Все еще Сережа спит рядом, неожиданно тяжелой рукой обнимая его поперек талии. Неужели Миша и правда постареет? И скоро не будет играть диких Федек, но юношей, и станет… кого-то вроде… Малют. Нетвердой рукой Миша отбрасывает папку на тумбочку. Сережа хмурится сквозь сон и пристраивается ближе. Миша думает — раньше ему подмигивали на задворках театра молодые актеры, а теперь — номинированные лауреатные режиссеры, идущие на статус «полвека с года рождения». Может, это тоже о чем-то говорит? *** — Ни о чем это не говорит, — отвечает ему Эйзенштейн, целые сутки уже как Сергей Михайлович, когда после съемочного дня в Каскелене они сидят в полу-палатке и щурятся на глянцевые лампы под пленкой. Безмолвный поход? Опричники скачут в слободу? Миша, если честно, не запоминает, что они и когда снимают. В этих сценах он так, номинально, так что можно подумать… о морщинках, например. И в самой возмутительной манере, подсев к Эйзенштейну, когда он работает, уточнить, говорит ли его решение снизить «пленочность» грима ему на следующие кадры, о том, что Мишу больше просто… нельзя загримировать? — Я так решил и все, — коротко отвечают ему. Миша хмурится и кусает щеку, зная, как он невовремя, как он капризничает, и что вообще взял себе в голову… Но стареть, особенно в таких глазах, не хотелось, — Ты хочешь быть похожим на куклу? — Нет, но, посмотри, — шепчет он, чтобы не использовать пафосное обращение и, как можно дольше, не привлекать к себе внимания, — Не кажется ли тебе, что я стал выглядеть… хуже? Эйзенштейн, надо отдать ему должное, не смотрит, а потому объективен быть не может, однако совершенно недвусмысленно ему отвечает, и Миша даже готов на него обидеться почти также искренне, как на очень искреннего в лучшей пропорции искренности Горюнова. — Ты выглядишь усталым. А еще кожа обветрилась на морозе. Ничего страшного, выспишься, кожа адаптируется, и все будет хорошо. Миша вздрагивает и отдаляется — переставляет стул и смотрит за работой со стороны. Это не должно его волновать — морщинки, усталости и потенциальная «потеря внешности», потому что он не баба и даже не Люся Целиковская, не прима-Орлова, а просто актер с прошлым плясуна на царских пирах и сурового летчика с военной базы. Хороший актерский набор, приглашения в театр и в новые роли… Режиссеров не должны (и не будут) интересовать, насколько хорошо он выглядит для своего возраста, и Миша точно не будет затевать с ними того, что навязалось тут с потрясателем-кинематографа и исторического фильма, но сама мысль о том, что его улыбка скоро не будет ослепительной, а веки нависнут над ресницами, приносит ему ощутимую и странную… боль. Тоска по молодости, не иначе. Наступившей как-то скоро и благодарно и ушедшей до того, как он успел ею полностью насладиться. *** У Сережи в доме в ванной огромное зеркало с металлическим каркасом, и Мише почти не стыдно, что он посреди ночи (с очередным выходным, больно частым явлением за эту зиму) топчется на кафельном полу и смотрит-смотрит, как оглашенный, на свое отражение. Крупные обручи лампочек выделяют каждую тень и намек на нее — от носогубных продавленностей, до сеточных наметин на лбу. Он действительно так много хмурится? Или улыбается? Двадцать шесть — это много или еще мало? И если мало, не выглядит ли он старше своих лет? Может, Пашу Кадочникова спасают эти его скулы и высоко посаженные глаза? А Володю Балашова то, что у него щеки по-детски скругленные, словно никогда голода не знавшие? Считать ли данью своей красоты то, где и с кем он сейчас? Что его рисуют, что его ждут, что его… — Ты почему не спишь? — отвлекает его голос. Миша вздрагивает и оборачивается. Руками держится за раковину и, коротко взглянув на Сережу, снова смотрит на себя. У него подавленный вид, но кое-кто успевает рисовать его в блокнотик, заполнять его фотографиями рабочие папки, а еще делить постель и, о боже, ну почему это так пошло и стыдно звучит… На носу очевидная горбинка, глаза немного косят, рот улыбается на одну сторону, а на лбу висит этот непонятный малеванный чубчик — словом, Миша своей внешностью недоволен и не знает, как ее изменить. Он подавленно сходится на том, что вовсе не считает себя красивым. Ну так. В общих чертах. — Я таким не был, — глубокомысленно изрекает. Вид нахмурившегося от яркого света Сережи, в забавной пижаме с мелкими кактусами, чудесного мягкого Сережи с всклокоченными волосами (то есть всклокоченнее обычного) и целым снопом морщинок-лучиков на лице кажется почти что облегчением. В сравнении Миша точно хоть кого-то «моложе». — Каким? — Сережа опирается о дверной косяк и смотрит куда-то вниз, на холодный кафельный пол. Миша надеется, что не станет, как Люда Целиковская, думая, что ее никто не видит, рассматривать в гримерке свои колени. Колени, оказывается, тоже стареют. Неловко думать, что стареет он буквально весь, и если ему всего лишь двадцать шесть, что же будет в тридцать шесть, а в сорок шесть? Сережа вопросительно смотрит. Миша возвращает взгляд. Сереже сорок шесть, и он, наверное, выглядит на свой возраст… но кого это волнует по-настоящему, если самое важное в Сереже — он сам и его гениальность, такая свежая и яркая, что лучше любых молодостей лица. Но то Сережа. Таким, как он, и не важно особо быть молодыми, в них и без того легко влюбиться. А в Мишу? — Миша, каким? — настаивает голос. И дальше стоять на кафельном полу становится как минимум небезопасно. Ступни замерзли. — Взрослым. У меня морщинки в области глаз. Постоянно, даже если я не щурюсь. Это очень глупо, но я думал, что стану таким… чуть позже, — он снисходительно улыбается и верит, что тем самым подбадривается. Правда, он никогда не думал быть вечно-юным лопоухим юношей, как с общей фотографии со Станиславским, но еще хотя бы немного… — А еще у тебя синяки, — размашисто произносит Сережа, и произносит так, что хочется от негодования обозвать его «Эйзеном», — А если ты не доспишь лишний час, то и мешки, такие, что можно смело туда складывать катушки с пленкой. А еще худеешь и толстеешь неравномерно, и я устал дергать Райзмана и подшивать, расшивать тебе кафтан. И пальцы у тебя не тонкие. И колени, что логично, не женские и не такие аккуратные, — Сережа привыкает к свету и точно смотрит на него злющими и правдивыми глазами. Сережу очень сильно хочется толкнуть, ну так, просто ощутимо, — И грим на тебя ложится через раз хорошо, и это твое лицо виновато, с другими таких проблем нет. Волосы свои отрастить не можешь, клеим эту шатеновую чертовщину. — Это гениальное признание, попробую не повеситься, — смешно бормочет Миша и знает, что смешно, потому что и правда, расстроен так, что боже упаси ему не решиться на какой-нибудь тупой и отчаянный шаг, например, по-дурацки сходить к травнице и начать, действительно, как баба, промакивать на ночь лицо… Дальше в ход пойдут марлевые маски? Раствор из нагретого огурца? Притирки? — Я уж не говорю о гла... — У меня нет косоглазия! — кричит он громче ожидаемого. Металлический каркас с пружинами позади зеркала, и не понятно ведь зачем пружины, ощутимо вибрирует от его голоса. Голос — единственный абсолют его красоты, который не изменится еще долго, даже жаль, что ему мало дают по-настоящему петь. Попросить у Сережи еще одну песню? — Конечно, нет, — миролюбиво отвечает Сережа и без предупреждения гасит свет в ванной, — Идем спать, нам вставать через часа два. — Я не смогу спать после такого набора эпитетов. Может, мне выйти отсюда? Со своими неидеальными коленями, крупными пальцами, носом, глазами, которые не косоглазят, а я просто так смотрю, да и вообще…- Миша замолкает на середине спича, глумливого и достаточно обидчивого, чтобы вызвать к себе обоснованную жалость. Они на пороге ванной. Сережа обнимает его, и от пижамы тянет сном, крахмальным запахом у воротничка, и удивительным чувством безграничного спокойствия. На фоне всего сказанного. Миша не уверен, что понимает, что он такое и есть ли что-то в нем, что эстет-Эйзенштейн посчитал себя достойным. Может, и Миша посчитал за что-то достойным его, когда у них это все вот так вот… случилось. — Нет ничего прекраснее несовершенств, — осторожно говорят ему, и Миша уверен, что ему опять делают дикое одолжение, потому что Сережа очень сильно хочет спать, — Это же скучно, любить красоту, которая всегда идеальна. Я люблю тебя за то, какой ты утром небыстрый, раздражительный, с лицом, как будто еще не оторванным от подушки. Я люблю, что на съемках ты как струна. Я хочу задевать тебя и исполнять мелодию, пробуя разное давление. Ты прекрасен только когда в кафтане, убран, застегнут, выспался, не таранишь себе мозги, или когда правильно заправил рубашку и снял дурацкий пиджак, когда поешь песни под гитару, откидываешь прядь с лица. Но ты любим всегда. Миша стискивает руками ткань — хлопок или вискоза, он не знает. Они ложатся снова, и с утренней улицы тянет прохладой и сладким дымом. Первый сон ушел, и, да, можно выгадать себе минуту или две, посмотреть в глаза, на лицо, ничего не сказать. Мише все еще обидно, что он подвижен, певуч, но — стареет. И не может, но, впрочем, и не хочет, вернуться к абсолютной молодости. Ведь тогда — не услышит еще таких слов. А каждая морщинка в области глаз этого признания стоит.