В начале было Слово
(Евангелие от Иоанна)
Каждый демиург за свою бесконечно долгую жизнь должен был создать три вещи: мир, разумное существо и Правило. Последнее для его мира должно было быть создано хотя бы одно, но зато основополагающее. Впрочем, тот демиург, который создавал лишь один мир, среди своих считался… Ну, не очень. А никому не хотелось быть не очень. Может, за исключением тех редких, которые лично создавали в своём каждую песчиночку. Но к ним вообще относились по-особенному. Что же было делать демиургу, который и миров во множестве создавать не хотел, и в одном до бесконечности ковыряться не горел желанием? Да он бы и один-то мир не создал, если это не было единственным смыслом его существования. Решение пришло к нему неожиданно и было почти что первой теорией заговора: а что, если их, демиургов, самих кто-то создал, чтобы они за этого кого-то творили миры? Так почему бы и не продолжить эту славную традицию? На творение своего мира демиург потратил много времени и сил. Чтобы сразу сделать так, чтобы уж потом не переделывать. Пришлось, правда, попотеть, чтобы эволюция от бактерий добралась до разумных существ, а потом они обрели самостоятельное мышление. А потом и до творчества добрались. Сначала оно, правда, носило какой-то странный характер поклонения всему, что попадало в поле зрения, но чем больше его творения узнавали о созданном им мире, тем больше и шире был полёт художественной мысли. И вот, наконец, они смогли раскрыть его дар и начать творить словом — Словом — новые миры. А потом и дубликаты миров. И дубликаты дубликатов. И так далее. И вот, наконец, можно было расслабиться и предаться безделью. Однако лет через …сот оказалось, что совсем ничего не делать до одури скучно. Как-то он стал замечать, что дар созидания, которым он осчастливил людей изначального мира, породил неких сущностей, что время от времени проявлялись в его пространстве. Они никогда не тревожили демиурга, просто иногда беседовали, а иногда шатались по подпространству со слепками уже существующих миров. К слову, именно после того, как они там гуляли, число дубликатов резко возрастало, а вот когда долго не заглядывали — множились новые оригинальные миры. Демиург особого внимания на этих существ не обращал, предаваясь размышлениям о вечном — как бы так сделать, чтобы побольше ничего не делать? Учитывая, что он и так, в общем-то, ничем не был занят, подобного рода размышления были верхом временеубийства. Однажды, когда мыслительный процесс ни о чём утомил демиурга сверх всякой допустимой меры, он прислушался к разговору заглянувших к нему существ: — Ни я, ни ты такое не провернём, — заявило существо, переливающееся всеми мыслимыми цветами. — Нам только нужно найти того, кто будет это делать, — отозвалось второе, напоминающее призрак. — Никто этого не выдержит, если повторять многократно. Та, на которой мы попробовали, — цветное существо грустно вздохнуло. — Она же едва кукухой не поехала, а посетила меньше десяти миров, и то ненадолго. Нельзя брать живое сознание. А как по-другому, я не знаю. — О чём это вы таком говорите? — приблизился демиург. — Миров стало очень много, — учтиво ответил призрак. — Мы подумали, что было бы очень хорошо, если бы кто-то посетил их. Ну, может, не все — на это понадобятся сотни лет, но хоть некоторые. — М, и вы знаете, какие миры в этом нуждаются, а какие — нет? — демиург сотворил себе кресло, что было довольно странной мыслью для пространства без границ, и уселся. — Мы думали, что это могут быть случайные миры, — сникло цветное существо. — Какие-нибудь любые. Созданные в изначальном мире. — И что же будет делать в них этот ваш странник? Если только посмотреть — то ведь и пары часов будет довольно, — демиург переплёл пальцы. — Мы думали отправить кого-то, кто смог бы менять миры. Может, не разительно, конечно, но всё же, — призрак как будто замялся. — Ну, я имею в виду, создавать другие дубликаты. — И для чего же? — идея демиургу определённо нравилась, однако он хотел понять, чего намерены были добиться эти двое. — Ох… — радужное существо как будто смущалось. — Это, наверное, моя вина. Из-за меня многие придумывали героев для дубликатов, но не создавали их. И поэтому скопилось много созидательной энергии определённого свойства. Мы пробовали выразить её через живое сознание одного из творцов, но… — А. Я понял, — демиург кивнул. — Эту энергию нельзя оставлять так. И вы хотите, чтобы она стала странником, истории о котором будут создавать новые дубликаты миров? — существа интенсивно закивали. — Это будет весело. Я дам этой энергии сознание. Вы же уже попробовали на ком-то? — опять кивки. — Вот копию того сознания и внедрю в этот сгусток. И когда одна история будет подходить к концу, мы с вами будем отправлять его в следующую. Будем надеяться, это создание развлечёт нас. Демиург был могущественен, ибо имел он множество миров, так что из сгустка созидательной энергии и копии сознания некой особы, которую призрак и радужное существо мучили раньше, он сотворил некое создание. Оно не имело тела или формы — это было больше похоже на тесто, из которого можно было вылепить что угодно. Правда, получалось всё равно примерно одно и то же, только в разной форме, но тем не менее. Демиург запихнул творение в один мир и понял, что это хорошо. Для всех хорошо: излишняя созидательная энергия была пристроена, что исключало источаемые ей угрозы, новые миры в его сокровищницу творились, а сам он получил протяжённое развлечение. Наблюдать за тем, как получившая едва ли измеримую силу с пачкой не самых приятных обязанностей и ответственности особа пытается не сломать сюжет, устроиться, чтоб не дуло, и сохранить себя, было интересно. И только когда брошенная в создание проблема была решена и мир полностью соткался, израсходовав часть вложенной энергии, пора было доставать засланца. Вот только по окончании создания первого дубликата и при переходе во второй возникла неожиданная проблемка. Вмешательство силы демиурга в мир вызывало некоторые колебания, которым требовалось время, чтобы утихнуть. Но если бы ему вздумалось влезть в мир, не дав ему успокоиться, сила эта могла попросту разрушить мир до основания. А он на беду прихватил из мира прицепом к своему созданию ещё одно сознание, целиком и полностью тому миру принадлежащее. Решение проблемки, впрочем, отыскалось быстро — демиург просто сунул сознание вместе с созданием. Хотя мир для путешествия был выбран случайным образом, если в воле демиурга вообще что-то можно считать таковым, он оказался до известной степени удачен: в нём высоко ценилась научная мысль, что выдернутому сознанию было близко. Кроме того, очевидной целью для дуэта было возвращение в родные миры. Как минимум случайного попутчика. Но демиург не считал это особенно интересным, ведь сам определял и момент, и способ. Его даже позабавило промелькнувшее предположение о необходимых условиях для перехода, высказанное в ходе его поисков. А раз время и способ выхода творец миров определял сам, он подбросил своим путешественникам другую задачу, которая сама их нашла и всосала в себя, как пылесос. Вместе с призраком и радужным существом они определили имена им обоим. Причём обоим из их прошлых миров: сознанию — Франкенштейн, созданию — Аида. Хотя каждый новый мир мог эти имена заменить, но для удобства — и чтобы их не путать — имена были всё-таки нужны. Впрочем, после второго путешествия демиург честно собирался вернуть сознание — Франкенштейна — в его родной мир. Однако их дуэт славно развлёк его, и он решил предоставить сознанию выбор. Надо сказать, что демиург был весьма удивлён и вместе с тем обрадован, когда Франкенштейн выбрал продолжение путешествия. Почему-то создателю казалось, что он непременно захочет вернуться. Но стоило только сказать, что его мир будет на паузе всё его путешествие, как он весьма охотно согласился отправиться с Аидой дальше. Вновь запихнув в создание подкопленную энергию определённого свойства, демиург сунул руку — или ту конечность, которая была максимально близка к ней — в хранилище слепков и вытянул один наугад. Когда демиург достал сферу, обрадованные призрак и существо даже в ладоши захлопали, удивляясь, как это этот мир вообще первым не оказался. Демиург засунул туда сначала Аиду, а через пару секунд и Франкенштейна. Когда их тела сформировались там в самом начале истории, он потёр ладони — или то, что заменяло ему их — и приник всевидящим взором к сфере.