по разбитым зеркалам

Поцелуи с Дамианом горчат на кончике языка; вкус терпкого ликёра и самой первой затяжки — тянет рефлекторно закашляться от удушающего дыма. В комнате свет приглушён; она втягивает в себя очередную порцию дыма, ведёт стопой, обтянутой сетчатыми колготками по его ноге, пока он безразлично вглядывается в серость потолка. Напротив — Эрик, она ловит его жадный взгляд, которым он следит за медленным дыханием Дамиана. Дамиан Далгаард красив как произведение искусства, от взгляда на Дамиана замирает дыхание. Дженни лишь кривит губы в ухмылке — Эрик, всю жизнь проживший среди роскоши и золота, замирает перед ним как нищий перед самым посредственным замком. Бруклинская девчонка же мажет безразличным взглядом по этой красоте; её тянет на то, к чему тяготеют все Хамфри, видимо, наследственное, — его гнилую суть. Дамиан сломанный, разбитый на сотни кусочков и не признающий этого; Дамиана не спасти и не починить — Дженни довольно скалит зубы, хоть в этом она не обманывает себя — хоть одно качество, отличающее не-Хамфри. Разбитый он становится ещё прекраснее; на осколках играют отблески серебра — золотые блики бы не пошли ему; золотые блики однажды разбили его, ввергнув в эту пучину. Она перебирается на чужие колени; тушит сигарету о стол и отбрасывает её куда-то. Заключает его лицо в свои ладони и всматривается в рассеянный, пустой взгляд. Дамиен Далгаард похож на падшего херувима. И по всем библейским законам его совратителем стала женщина. Дженни касается чужих губ, почти с садистским наслаждением ловя взгляд Эрика. Он чуть поддаётся вперёд; она видит чужую зависть, как кадык медленно опускается, тяжело сглатывает. Иногда она ловит в нём отблески Серены — тогда хочется укусить сильнее, впрыснуть яд, наслаждаясь зрелищем. Потом она одёргивает себя — заслужил ли Эрик? Он тоже всегда был в тени своей светоносной сестрицы. Руки Дамиана крепко сжимают её талию. Она почти смеется; они сплетаются в причудливую картину, но она никогда не может оставить следов, смешать свой градиент с Далгаардовским — однажды холст Серены остаётся всегда её; все остальные краски мгновенно стираются, возвращая изначальную картину. Но золото Серены не портит небесную синеву Дамиена — она просто теряется, обращаясь желтоватой грязью. Иногда Дженни мутит от этого — Серена портит любой цвет. Чёрный Дженни нитями опутывает чужие картины, не пачкает; золото же Серены уничтожает не хуже тяжёлых наркотиков. И только Эрик остаётся прозрачным, только Эрик тянет руки хотя бы к объедкам Серены — его молящий взгляд мог бы заставить поделиться бедняка последней крошкой хлеба. Она легко толкает лицо Дамиена к Эрику, играясь с пуговицами рубашки Далгаарда, пока чужие языки сплетаются. Эрик целуется отчаянно, но мягко. На миг сердце Дженни путают силки жалости, она мягко ведет по чужим золотистым волосам. Это так, словно утроба Лили отдала все краски дочери, не оставив для младшего сына ничего. Блеклая, тусклая, почти незаметная копия. Дефект семьи Вандервудсенов. Она мягко ведёт по чужой скуле, поглаживая. Расстёгивает пуговицы рубашки. Дамиан это порок в самом чистейшем сосуде. Серена отравила их источник, как она всегда это и делала — ничего не оставила им. Она всегда была первооткрывательницей и она всегда оставляла свой губительный след на всём, чего касалась. По разбитым зеркалам они петляют в этом лабиринте пьесы Серены, где им отведены всего лишь 15 минут славы — достаточно, чтобы Серена могла разобраться с ними, вновь выйдя святой девой Марией, тянущей к ним свои руки и раздающей свою смертоносную милостыню. Чужая горечь медленно становится своей собственной. Эрик всё так же подобно призме открывает их портал, отражает чужую тьму и свет. И всё так же напрасно они мешают свои цвета — но плотности не те, отталкиваются друг от друга, всплывая.