Принцесса и деспот

Он показывает тебе на ночном небе Лиру и Цефей, пока ты кутаешься в его свитер, что-то увлечённо объясняет, и ты понимаешь, при всей своей любви к знаниям — даже в возрасте восьми лет, что больше любишь смотреть на него, чем восхищаться прекрасной звёздной ночью. Но он рядом, а ночь действительно прекрасна, и ты произносишь в ответ: — Да, это очень красиво. Андромеда с Возничим, или его свет в его глазах, не уточняешь. Вам — двенадцать и девятнадцать, соответственно, и ты признаёшься, хотя бы себе, что завтрашний день проведёшь у окна, высматривая его на заснеженной дорожке от ворот к дому. Он посмотрит в окно второго этажа и помашет рукой, а ты полетишь вниз с такой скоростью, что позавидуют бегуны марафонов Большой шестёрки. Да, так и будет. Ты ложишься в кровать и долго не спишь, думая о том, каким он вернётся на каникулы: ведь каждый день вы неуловимо меняетесь, и ты боишься, хоть и не прорабатываешь эту мысль, что вы станете настолько другими — не разными, разными вы были всегда, это не проблема, — что не найдете общий язык. С годами у вас с братом находится меньше слов друг для друга. Это было бы грустно, если не знать, что можно не говорить вовсе, и будет всё равно здорово. Ты думаешь о том, пробовал ли он снова отрастить щетину, как ему удаётся так долго терпеть людей вокруг, и что он привезёт в подарок — ведь всегда что-то привозит. Сегодня это настольная игра, торчащая из красного картонного пакета со снежинками. Майкрофт обнимает тебя так крепко, словно не видел вечность, а для тебя это вечность и была. От него пахнет морозом, табаком и одеколоном после бритья, и это простое сочетание будто бы слишком прекрасно, чтобы оказаться правдой. А ещё он плохо спал эту ночь и немного смущается. — Я скучал по тебе, малыш, — мягко произносит он, и ты едва не сползаешь на пол от всего этого. За «Клюедо» вы коротаете пару вечеров: брат иногда мухлюет, чтобы насладиться твоей реакцией, и когда ты чешешь затылок, сомневаясь, что Преподобный использовал кинжал, потому что у тебя есть эта карточка, Майкрофт смеётся и раскрывает свой обман. Ты немного злишься за промах, но стоит только посмотреть на старшего, вольготно раскинувшегося на твоей постели, как злость словно рукой снимает. Каникулы проходят замечательно: вы лепите снеговика, печёте имбирные пряники, говорите и молчите обо всём и ни о чём сразу, иногда неловко вклиниваются родители; и в этот момент у вас совершенно одинаковые лица — будто вы оба не сразу вспоминаете, благодаря кому вообще находитесь в одном доме. Тут чужие либо вы; либо люди, что даровали вам жизнь. Майкрофт уезжает десятого января, скупо улыбается на прощание, да и ты почему-то не можешь обнять его, словно есть какая-то преграда. Может, боишься не отпустить вовсе — повиснуть на шее, как если бы тебе снова четыре, и ты притворяешься, что уснул на полу, чтобы он отнёс тебя в кровать. Год тянется ужасно медленно, за ним ещё один и ещё, а времени у брата на что-то, кроме учёбы и работы, всё меньше и меньше, и ты недоумеваешь, как мог так обманываться, полагая, что стоит старшему окончить университет, как вы воссоединитесь. Ведь Майкрофта ждёт госслужба, а тебя — ну, наверное, какое-то высшее учебное заведение. Родители заводят разговор о Кембридже, разумеется, и поначалу тебе даже кажется неплохой эта идея. Ведь там старший брат, а он не делает плохих выборов. Ведь он уже магистр по специальности Международных отношений и корпоративного права — две степени за пять лет. Ты еле наскребёшь одну, потому что скучно, а заставить тебя делать что-то против воли попросту невозможно. Зато в середине первого семестра, через два дня после своего совершеннолетия, когда очень прижимает, ты вылезаешь из окна своей комнаты на третьем этаже, спускаясь по водосточной трубе, и едешь в Лондон на попутке с обдолбышами, при виде которых матушку хватил бы сердечный приступ. Майкрофт снимает дом в Илфорде и вряд ли бывает там чаще шести-семи часов в день, да и вообще, когда вы в последний раз виделись, всё словно затухло. Может, выросли и стало сложнее не замечать того, насколько вы разные, и пути тоже вам под стать. Некоторые вещи познаются людьми только в ретроспективе, даже если люди эти настолько умны, что по одному взгляду могут вычислить, кто с кем крутил интрижки за последний год и всё такое. Первые недели в Кембридже тебе ещё тяжелее, чем дома — здесь нет совершенно ничего, что напоминало бы о брате. Выбросить его из головы больше не удаётся совсем, и ты гадаешь, связано ли это с тем, что вы не виделись больше полугода. Ведь когда жизнь разводила вас по сторонам раньше, ты всегда мог улизнуть в спальню старшего и поваляться на его постели, провести ладонью по обложке прочитанной им на каникулах книге, или даже, чем чёрт не шутит, распахнуть тяжёлые двери антикварного шкафа и достать одну из рубашек на вешалке, чтобы совершенно слабовольно вдохнуть едва ощутимый запах стирального порошка и одеколона. Но отобрали и эту малость, так что остаётся довольствоваться памятью, и когда больше ничто не отвлекает от воспоминаний, когда совершенно не остаётся надежд, мозг начинает подкидывать то, чему ты не придал значения в те моменты. Присмотрись, дорогуша. Насвистывая какую-то мелодию, ты заходишь в душ с полотенцем наперевес и тюбиком зубной пасты в руке, открываешь дверь и замираешь, несколько мучительно долгих секунд не понимая, что нужно просто выйти. Это осознание приходит явно не в тот момент, когда Майкрофт, в одном полотенце вокруг бёдер, ведёт бритвой от подбородка к шее и слегка наклоняет голову влево. Заметив тебя, он поворачивается и тоже несколько мгновений не знает, что сделать. Брат растерян и даже слегка напуган. Но быстрее соображает и, выправив лицо, спокойно произносит: — Я освобожу ванную через пару минут. Ты топчешься у стены, не догадавшись пока уйти в спальню, чтобы сгладить возникшую неловкость: строго говоря, не осознавая даже, как она возникла — ведь мозг говорит, что ничего особенного не случилось. В то же время в ушах шумит и ладонь слегка подрагивает. Майкрофт выходит, сложно посчитать через сколько — быстро это было или нет, и под душем ты яростно трёшься мочалкой, словно надеясь смыть это странное липкое чувство, хотя знаешь, что это явно не пот. Ты в курсе, что он курит, и тебе тоже хочется — а когда ж не хотелось того, что делает старший брат? Словно это ставит вас на одну ступень. Делает ближе. Помогает почувствовать его. Поэтому в очередной приезд Майкрофта ты дожидаешься, когда он будет занят на кухне с родителями — твоё отсутствие никого не удивит, и привычно крадёшься в чужую комнату, чтобы сунуть нос в небольшой чемодан и обнаружить там смену одежды, книги, распечатки курсовых работ, пачку «Кэмела» и небольшой полупустой тюбик с надписью: «Вишнёвая смазка». Секс-просвет до тебя ещё не добрался, хотя по весне старшие классы всегда хихикают, обсуждая на перерывах то, как умело миссис Квилл натягивает презерватив на огурец. Однако тебя это ждёт только через три месяца, поэтому первым делом ты недоумеваешь, зачем смазка для чего бы то ни предназначенная, имеет вкус кислых ягод. Внизу слышится какой-то странный шум, и матушка наконец озадачивается тем, что её младшенький не спустился к ужину, поэтому ты быстро выбиваешь сигарету из пачки и прячешь в манжету рукава, чтобы донести до своей комнаты и там придумать более надёжный тайник. Спустя пару часов Майкрофт замечает пропажу, а ты нигде не можешь найти томик «Цимбелина», заданный на каникулы и благополучно покоящийся сейчас у настольной лампы в комнате брата. Вы ужинаете перед его отъездом, мать готовит нежно любимый Майкрофтом шоколадный пирог, словно это как-то может компенсировать её предыдущие промахи, и где-то на втором куске отец спрашивает, нравится ли тебе кто-то в школе и как ты относишься к идее женитьбы в будущем. Ты поднимаешь удивлённый взгляд от тарелки и видишь, как закашливается брат, едва не выпустив весь чай через нос. — Я об этом не задумывался — уклончиво отвечаешь, чтобы не быть слишком уж резким, а матушка похлопывает старшего сына по спине, пока он не поднимает руку, показывая, что всё в порядке. После ужина вы поднимаетесь к тебе, и он, замявшись на пороге, всё-таки спрашивает: — Понравилась сигарета? Ты ни капли не удивлён. Может, стоило дождаться отъезда Майкрофта, и потом купить пачку, шантажируя продавца в ларьке около школы, но ты не удержался, и приходится расплачиваться. — Я ещё не пробовал. — Пойдём, — говорит он. Родители благополучно спят, а даже если и проснутся, их перемещения без труда можно отследить и с улицы, он поджигает сигарету и передаёт тебе, а затем достаёт одну для себя. Ты не закашливаешься, но вкус очень странный. Горечь. Твои рецепторы больше настроены на сладость — торты, кексы, пирожные. Это очень странно. Но когда Майкрофт выпускает струйку дыма вверх, выглядя при этом совершенно довольным и расслабленным, ты начинаешь чувствовать улучшение вкуса и потом ещё несколько лет думаешь, а не из-за ассоциативной ли связи тебе вообще нравится табак? – А ты думал когда-то о семье? Старший пару секунд молчит. — Пока нет. Но отношения — достаточно интересная концепция. Хотя бы в плане секса. На это тебе нечего ответить, потому что секс — это что-то очень далёкое и неинтересное, поэтому вы просто докуриваете и возвращаетесь к тебе, где всю ночь ты исподтишка на него поглядываешь, а когда он засыпает на твоей постели, невероятно этому радуешься. Весёлые укурыши высаживают тебя на станции Редбридж, и оставшуюся дорогу, когда никто более не отвлекает спорами о том, какой альбом Боуи считать эпохальным, тебя потрясывает, потому что чувства, берущие начало едва ли не с самого детства, наконец высвобождаются, догоняя глупую твою кудрявую голову. Он смутился, когда ты увидел его полураздетым. Взял твою книгу, хотя привёз целый чемодан своих. Его испугала идея того, что ты способен сформировать какие-то романтические отношения. Он выкуривал по полторы сигареты перед тем, как зайти в дом и увидеть тебя после разлуки. То, что ты собираешься сделать, настолько дико, что на выходе из метро не хватает и четырёх сигарет, но уже холодно, и ты насквозь пропах табаком, поэтому говоришь себе не трястись, пусть и забываешь об этом на пороге дома. Полной определенности не будет никогда. Если бы он сам что-то предпринял первым… но это тоже логика труса. Хочешь — бери и действуй. И ты стучишь в дверь. Майкрофт открывает спустя минуту, и он явно не ожидал тебя увидеть. В голове у тебя была целая речь, где расписанные полочки имели красивую оболочку; может, даже образовывали недурной книжный шкаф, и вообще, всё было так логично, и… — П-привет, — краснея, начинаешь ты, не переступая порога. Очень уверенно в себе, а как элегантно. — Привет, — улыбается брат, взяв себя в руки. Идею просто поцеловать его с размаху ты тоже отметаешь, потому что это, хоть и информативно, но слишком прямо. Но если не словами через рот, то как? Может, он сам считает информацию? А что здесь читать? Ты нервничал и приехал, больше добавить нечего. В голове словно пчёлы жужжат, пока старший варит тебе благородно-кислый кофе и предлагает сигарету. Ты соглашаешься, хотя никотин скоро потечёт из ушей, сидишь на его диване с непроницаемым, как тебе кажется, лицом, и куришь, отставив пока небольшую чашку. Горько, кисло, во рту вяжет. — Что-то произошло? — осторожно спрашивает брат. Да. Ты стал мягче, он стал мягче; вы больше не позволяете себе дурацких шуток в адрес друг друга, теперь всё так чинно и благородно, будто на большом семейном празднике. Вы избегаете слишком личных тем, предпочитая природу, погоду, учёбу и работу. Вам кажется неловким долго смотреть друг на друга или просто находиться рядом дольше позволенного, а когда матушка упоминает в разговоре Майкрофта без его присутствия, ты первым делом думаешь, как потрясающе он пахнет и как ему идёт трёхдневная щетина. Ты кладёшь руку ему на колено, так и не решив, сказать или поцеловать. Поэтому этот выбор максимально странный, но Майкрофт не бледнеет и не спешит отодвинуться. Возможно, просто не понял подтекста. «Или ты любишь меня, или нет», — решаешь про себя. И целуешь, параллельно тыча сигаретой в пепельницу. Должно получиться неуклюже, хотя ты и забыл понервничать насчёт своих навыков, ведь прежде ты ни с кем не целовался, но оказалось, что это довольно просто, особенно когда Майкрофт перехватывает инициативу. В первые секунды ты даже не соображаешь, что происходит, хотя первый шаг был за тобой. Минутку, стоп, подождите! — Это н-не шутка? — упираясь ладонями в грудную клетку старшего, спрашиваешь ты и облизываешь губы. — А похоже на шутку? — немного хрипло (только от одного поцелуя?) отвечает он и прижимается к твоим губам снова. Ты шокирован тем, насколько быстро всё вышло, и насколько успешно. Словно не допускал мысли, что он тоже может быть влюблён. Как будто все намёки были чем-то другим, или говорили о ком-то другом. Разобраться с процессом несложно, и вскоре ты оказываешься на его коленях, не решаясь более ничего спросить, отчаянно боясь, что он передумает. Но никого не настигает внезапное осознание, заставляющее, как в кино, отпрянуть друг от друга и спрятать лицо в ладонях, бормоча что-то о неправильности происходящего. Всё оказывается настолько удачным, что наутро ты без раздумий подписываешь заявление об уходе из университета, чего он не одобряет, но, когда переезжаешь к нему, искренне радуется. Он уходит на работу рано, после десяти минут в душе, наспех проглоченной яичницы с беконом и стакана апельсинового сока, и, несмотря на свою нелюбовь к ранним подъёмам (бога ради, ещё ведь только шесть тридцать), ты провожаешь его. А ещё готовишь завтрак и гладишь рубашку, если вечером он сильно занят. Иногда Майкрофт задерживается дома на пятнадцать минут — как правило, всё это время ты обнимаешь его со спины и целуешь через рубашку, не желая никуда отпускать. Он тяжело вздыхает, потому что сам предпочёл бы немного доспать с тобой под боком, но потом поворачивается, целует тебя в висок и немного грустно улыбается: — Поспи ещё. Чего ты не видишь, да и нет шанса это обнаружить после, так это что он, сидя на работе и раскладывая по стопкам бесконечные отчёты, а что-то отправляя в шредер, иногда тянется к телефону, но вспоминает, что в кабинете с ним ещё двое и компрометировать себя нет никакого смысла. И утром, до приезда в офис, он прикрывает глаза в такси и думает о тебе. Ты тоже думаешь, поэтому и не спишь после его ухода. Разве что ночью вы совсем вымотались. Каждое его слово, жест или улыбка отпечатываются в сердце, и тебе не приходит в голову не сохранить что-то. Ведь это как миллион фотографий любимого человека: одинаковых нет, ты любуешься каждой. Ты доверяешь без оглядки, не боясь впустить кого-то в голову и душу, ведь если не он, то кто ещё заслуживает такого? Иногда ему нужно работать по вечерам, и пока он читает что-то совершенно конфиденциальное, ты подлезаешь ему под руку и дремлешь. Иногда целуешь в плечо, и пусть ему действительно нужно работать, он очень рад, когда его отвлекают таким образом. Взамен ты не наглеешь. Родители в шоке, что ты бросил учёбу и просят найти хотя бы какую-то работу, ты и не против. Майкрофт заливисто смеётся, когда обнаруживает, что ты выбрал место лаборанта на кафедре химии. — То есть, образование в этом направлении не привлекает, зато работа — пожалуйста? — спрашивает он за ужином, увлечённо накалывая на вилку спагетти. — Знания ради знаний — это скучно, — оправдываешься ты. — Ради заработка, другая история. О том, что для отношений расстояние даже до Кембриджа может стать губительным, не говоришь. Это не жертва. Это твой осознанный выбор. Может, он догадывается, ради чего всё сложилось так, как сейчас, но предпочитает не говорить об этом. Ты и подавно. Вы лежите по ночам в постели и говорите обо всём на свете, удивляясь, насколько совпадает ваша оптика восприятия мира. — Что такого ты находишь в пчёлах? — негромко спрашивает он, перебирая твои кудряшки и в глазах его столько нежности, что говоришь совсем не то, что от тебя ожидалось. — Ты самый красивый человек в мире. Он не смущается, так же продолжает гладить тебя и спокойно отвечает: — Для этого надо пересмотреть всех, разве нет? Приходится раз и навсегда убедить его, что ты знаешь это и без проверок, хотя из вас двоих он явно больше подходит на роль человека, который знает всё и немного больше. Но выиграть хоть раз приятно. Даже если не комплексуешь по поводу интеллекта. Утро начинается с трели будильника, у него — очень рано, у тебя — приемлемо, но своего ты никогда не дожидаешься, потому что встаёшь готовить завтрак, вдохновенно посыпая омлет зеленью, выводя пенку на кофе или рисуя глупые сердечки арахисовой пастой на тостах. Примечательно, что, когда Майкрофта отправляют в командировку на неделю, для себя ты не стараешься совершенно, бездумно закидывая в глотку пару сэндвичей с индейкой и запивая ядерным эспрессо, а по ночам лежишь в продавленной посредине кровати и не спишь, потому что слишком привык к его посапыванию. Ему всегда жарко, и он не накрывается одеялом вовсе, но посреди ночи ты касаешься его руки или бедра, чтобы понять, что он совсем замёрз и накрыть одеялом. И где-то через час или полтора, когда ты успеваешь досмотреть ещё один какой-то безликий сон, он очень ясно произносит: — Ты самый лучший у меня. Ты что-то вопросительно мурлычешь, прикидывая, не разговаривает ли брат просто во сне, но Майкрофт прижимает твою ладонь на своём животе и повторяет фразу. Ты думаешь о том, что он сказал, лёжа по ночам без сна. Если есть какой-то способ стопроцентно оставить себе момент в памяти на всю жизнь, ты хочешь знать. Потому что это — то, что ты хранишь в сердце до самого конца. Вы не раз говорили друг другу такое, но почему-то, когда он бормочет это в три или четыре утра, вы оба спите или должны спать… словно это бессознательно, будто настолько въелось, что правдивее этого нет ничего вовсе. Хорошо, что он не видит, как предательски сейчас защипало в глазах. Майкрофт присылает тебе фото отеля по факсу, вы оба восхищаетесь архитектурой, ведь в большинстве случаев нынешние гостиницы представляют собой безвкусное нечто из стекла и камня, но Dalen в Норвегии — это действительно здорово, а ещё лучше то, что можно отправить в номер Майкрофта пять восхитительных подсолнухов с зеленью фисташки для красоты. Господь, благослови интернет и кредитки. Наверное, ему нравится, раз вечером в разговоре он упоминает цветы несколько раз. Вы обсуждаете вождя итальянского футуризма, погоду в Греции, двухступенчатый синтез стирола и пути использования полимеров на его основе, и он снова говорит спасибо. А ты присылаешь ещё букет через три дня, уже из ирисов и терпеливо ждёшь его домой. Неделя кажется бесконечной, возвращение вы отмечаете гораздо дольше. И где-то в этой самой спальне, на кровати, немного продавленной в середине, после пролитого на белоснежные простыни бокала вина, смеха и попыток нормально расстелить постель в час ночи, в приглушённом свете ночника, под улыбку брата, его нежные губы и голос, вызывающий у тебя мурашки по телу всякий раз, как он открывает рот, к тебе приходит ощущение бесконечного счастья и просто бесконечности. Оно переполняет, опьяняет гораздо лучше, чем вино, бьёт по вискам круче сигареты утром и это совершенно невозможно забыть. А стоило бы, но ты ещё этого не знаешь. Всё начинает трещать по швам почти незаметно, деликатно, словно достаточно расшить нужное, что-то надставить и снова можно влезть в эти отношения. Ни для кого не секрет, что Майкрофт собирался сделать карьеру в госаппарате, но, когда его повышают до секретаря ОРК, у вас остаётся катастрофически мало времени. Завтраки и ужины по большей части отправляются в мусорное ведро, после работы он приходит измочаленный, принимает душ и ложится спать, потому что вместо шести вечера приезжает только в десять или одиннадцать. Ты терпеливо ждёшь, когда станет проще, пусть иногда и берёшь чужие проекты, чтобы только не появляться в пустом доме, который без вашего постоянного присутствия быстро перестаёт напоминать гнёздышко. Да и ведь это арендованный дом. Выходной теперь — понятие весьма условное, и вы начинаете считать таковым день, когда ему не нужно никуда ехать. Дома он чаще всего на телефоне: кивает, когда ты показываешь ему на чашку кофе, благодарно целует за забранный из химчистки костюм или выглаженную рубашку; гладит по щеке перед сном, и засыпает с ужасными кругами под глазами, с ними же и просыпается. Ты гадаешь, как ему ещё помочь, кроме как быть домработницей, но больше сделать и нечего. И стараешься привнести хоть какой-то порядок в это бешеное течение дней, скрупулёзно протерев все сто квадратных метров до последней пылинки, замораживаешь контейнеры: спагетти с морепродуктами, паэлья, заготовки для бульона. Он худеет ещё больше, но уже ненамеренно, спит по четыре-пять часов, и ты считаешь своей личной победой выбить ему ещё час, передвинув будильник и собрав его до последней нитки: так, что останется только восемь минут подпирать собой стену в душевой, и ещё десять — бриться. Он сначала злится, думая, что проспал и утром вы расстаётесь не на лучшей ноте, но потом ты получаешь сообщение на автоответчик и знаешь, сколько на самом деле стоит пара минут уединения на такой работе, как у него. Дальше всё идёт как будто лучше, но это обман, просто человек ведь такая скотина — ко всему привыкает. Ты замечаешь, что он становится раздражительнее и иногда срывается на тебе, иногда попросту игнорирует, когда работы слишком много, но это ничего, ведь однажды всё выправится. У тебя даже мысли не возникает, что из сложившейся ситуации есть другой выход. У него, как оказалось, возникает. Тебе хочется знать, когда именно он об этом задумался, но по сути, разницы совершенно никакой. Вчера вы засыпали вместе, и получалось плохо: он был так вымотан, что даже не мог уснуть, а ты после конференции в Дартмуре вычитывал чью-то кандидатскую, по привычке повернув стопку листов на луч уличного фонаря, освещающий постель. — Мне очень повезло с тобой, — устало произносит Майкрофт, вкладывая свою ладонь в твою. От этого жеста привычно замирает сердце. Восемнадцать лучших месяцев в жизни ни капли не способствовали утрате трепета от его близости. Ты мягко целуешь его в макушку. — Поспи, мой хороший. Ты очень устал. В выходные будет лучше, обещаю. Привычная мантра. Выходные. Лучше. Утром тебе лень готовить, да и завтракать ему некогда, но перед выходом он садится на постель, и ты подползаешь к нему и слегка приподнимаешься, не протянув руки к спадающему одеялу, но зато обнимаешь брата со спины и целуешь в шею: нежно и долго, потому что, пока не подъехало такси, всё можно. «Я люблю тебя до последней запонки на рубашке, резинки на рукаве», — хочешь сказать ты на прощание, но не можешь. Почему-то не можешь. И он уезжает. Вечером ты приезжаешь в приподнятом настроении, потому что вечно хмуриться просто невозможно, да и утро выдалось таким чудесным, что хватило на весь день; на пальцах левой руки налеплены пластыри после пролитого на них реактива и тебе бы принять душ и посидеть в тишине полчаса. Майкрофт уже дома, и сегодня пятница, значит, завтра никто не выдернет его из постели, всё складывается так хорошо, что невольно боишься сглазить. Он размешивает кофе против часовой стрелки, явно этого не замечая и кусает пирог, который ты делал вчера. Да и переодеваться он, похоже не спешит. Домашний Майкрофт нравится тебе куда больше официального, хотя в костюме-тройке он выглядит эффектно, надо признать. Ты отрезаешь пирог и себе, бесстыдно разглядывая брата и прикидывая, хорош ли секс на кухонном столе, если ничего не снимать с партнёра, кроме очевидно необходимого. — Нам нужно поговорить, — наконец нарушает он тишину, которую ты не решился, полагая, что он обдумывает что-то важное по работе. Кого-то встречали этой фразой, чтобы сделать предложение руки и сердца? Вряд ли. Поэтому ты испытываешь не самые приятные чувства, особенно если учесть, как серьёзен Майкрофт. Присев напротив, ты выжидающе смотришь на брата, забыв о куске пирога. Сделав над собой усилие, он заглядывает тебе в глаза, и начинает: — Шерлок, это очень непростой год, и следующий будет не лучше. Я много работаю и ничего не могу тебе дать. К своему стыду, ты не понимаешь о чём речь прямо до фразы «нам лучше расстаться». Потому что это кажется абсурдным — если бы ты боялся трудностей, не связывался бы с ним вовсе. Ведь ты действовал не совсем импульсивно, для размышлений было много времени. И тогда ты решил, что оно того стоит. Что он того стоит. А сейчас выходит, что ты в ответ не стоишь для Майкрофта ничего, иначе он не отказывался бы от этих отношений с такой лёгкостью. И зачем он вообще соглашался, если расставлял приоритеты иначе? — Что ты будешь делать, когда преуспеешь до того уровня, на который рассчитывал? Когда проснёшься утром и поймёшь, что твоя карьера стабильна? Ты знаешь ответ, и от этого больно. Зачем нужно, чтобы это произнёс и Майкрофт, неясно, но он отвечает. — Тогда я буду готов завести семью. — С кем-то, кого не нужно будет прятать ото всех, потому что ни одна живая душа не должна знать о вас? Он опускает глаза. — Ясно, — единственное, что ты произносишь перед тем, как пойти собирать вещи. Руки дрожат, и голова работает не очень хорошо — у злости странный эффект, ты в одну секунду будто хорошенько набрался, а в другую — словно пишешь экзамен, настолько хорошо соображаешь. У тебя всего одна спортивная сумка, и придётся выбирать, что оставить, но лишь бы уйти отсюда поскорее. — Куда ты отправишься? — оказывается, Майкрофт стоит за спиной. — Не твоё дело. — Шерлок, это нечестно, мне тоже больно. Я считаю несправедливым морочить тебе голову ещё год или два в надежде, что скоро всё наладится. Ты разворачиваешься к нему. — А меня ты вообще спросил? Может, я хочу подождать тебя? Он вздыхает и спрашивает, собираешься ли ты ждать его два года; говорит, что не знает, как вообще сложится жизнь дальше, и что он захочет после такого тяжелого карьерного роста. Его тоже можно понять, но не сейчас и не завтра. Однако брат хочет быть понятым сегодня, или просто желает расстаться не врагами, но, если говоришь такие вещи, следовало бы ожидать, что другой человек тоже имеет право ответить, как хочет. Вы свободны оба, теперь во всех смыслах. — Для меня всё сводится к одному, — шмыгнув носом, отзываешься ты, как только разрозненные обрывки предложений собираются в какую-то более или менее связную мысль, — Сейчас ты собираешься предпочесть работу, потому что для романов время откровенно неудачное. А потом оправишься от карьерных трудностей, прикупишь себе дом вместо того, чтобы арендовать и с чистой совестью отправишься на поиски «долго и счастливо» — такого, что можно притащить в дом родителей на рождественский ужин. И у тебя не возникает сомнений, что ты будешь счастлив, ведь всё приходит в нужное время. Кто-то будет целовать тебя по утрам и перед сном. И тебе всё равно, что это буду не я. — Однажды ты поймёшь, что здоровый человек всегда выбирает себя, а невротик — отношения в ущерб себе. И что для каждого из нас есть гораздо больше, чем просто единственная и неповторимая «вторая половинка». — Иди-ка ты нахуй, — с чувством отвечаешь и покидаешь дом, не взяв с собой ничего, кроме паспорта, бумажника и рабочего халата. В такси тебя веселит эта непозволительная для джентльмена дерзость и боль в чужих глазах, так похожих на твои собственные. Ты не сразу понимаешь, что уже вечер, и времени на поиск квартиры у тебя точно нет, не говоря уже о том, что магазины одежды закрыты, и всё, что ты можешь купить сегодня — это в лучшем случае бритва и бутылка виски. Остановиться-то можно практически где угодно, в деньгах проблемы нет, но ты заставляешь кэбмена дотащиться аж до Баттерси, будто бы физическое расстояние как-то сгладит боль. Через пару часов ты стучишь в первую дверь трейлерного парка, предполагая, что здесь поселился владелец этого комплекса нищеты и уныния. — Чего? — дверь (кстати, не на честном слове держащуюся, а вполне крепкую) распахивает седой мужик с копной волос, как у Энштейна. — Сколько за месяц? — без обиняков спрашиваешь, открывая кошелек. — Сто семьдесят, — нагло заявляет мужик. — Брехня, — парируешь ты. — Сто тридцать максимум, иначе ты бы здесь один прозябал. В итоге трейлер тебе дают самый убогий — с неработающим холодильником, единственной лампочкой на кухне и заблёванной плиткой в душевой. Но тебе всё равно, тем более, что все эти недостатки ты исправляешь за день. Виски не помогает заснуть. Ни стакан, ни четыре. Не думаю, что могу быть в отношениях в данный период. Ты заслуживаешь большего, чем это. Здоровый человек всегда выбирает себя. Тому, кто уходит, тоже больно. Нужно дать себе пережить это, потому что разрыв — это почти та же смерть, только не партнёра, а отношений, и проживать это нужно соответствующе, но, если бы ты знал… ведь это твоё первое расставание, и ты не умеешь скрывать чувств, у тебя на лице написано совершенно всё. Поэтому в том, что следующие две недели тебя кидает из стороны в сторону, нет ничего удивительного. Ты слишком рано пытаешься привнести в жизнь какой-то порядок, наладить рутину, чтобы не сойти с ума, потому что боишься за себя — боишься, что тебя разорвёт на части от боли, потому что стоит только на секунду дать слабину, как по затылку словно бьют разводным ключом. Но ты думаешь о Майкрофте даже когда не хочешь. Солнечная погода; гортензия у коллеги на рабочем столе; звёздная ночь, старые фильмы о шпионах, лёгкие сигареты, смайлики на джемовых тостах; лосьон после бритья и стакан олд-фэшнд слишком напоминают о брате. А уж когда ты хочешь о нём подумать — словно медленно поливая рваную рану дешёвым пойлом, с мазохистским наслаждением промокнув сложенный вчетверо бинт и отжав, наблюдая за тем, как под струей холодной воды он становится из бурого снова белым, — тогда и вовсе пиши пропало. Иногда по ночам тебя трясёт от всхлипов, а иногда и плакать нет сил. Спать тоже. Ты вспоминаешь то плохое, то хорошее — как он бывал с тобой груб, даже не замечая, и как нежен был, когда ты без колебаний открывал ему сердце. Ты думаешь, что ему сейчас всё равно и он уже счастлив; а иногда надеешься, что ему так же паршиво, как и тебе. В следующие два года ты пробуешь буквально всё в попытке выстроить жизнь заново, и когда это худо-бедно выходит — клянёшься никогда больше не открывать это чёртово сердце. Да и открывать иногда кажется, что нечего и там всё уже высохло. Но обо всём по порядку, не так ли? Пить тебе не нравится — голова не работает, язык заплетается, хочется спать, пусть и кажется, что спать часов по двадцать сейчас — это отличный выход. Много работать и не спать вовсе, или просто подремать пару часов на диване в кабинете завкафедрой перед рассветом — уже лучше, но голова со временем становится ватной, как после алкоголя. Ты неплохо заработал и за два года так и не взял отпуск, поэтому покупаешь билет на Крит, не потому, что вы когда-то планировали отправиться туда вместе, просто тебе надоело в Лондоне, и в рыбацкой деревушке на пятьсот жителей, где глубокое синее море, палящее солнце и улыбчивые люди ты чувствуешь себя великолепно. Это так странно, ведь ты думал, что больше ничто не способно принести тебе удовольствие, но это словно гедонизм в чистом виде и не раздумывая, всего через день после прилёта ты едешь в аэропорт и меняешь билет на более поздний, продлевая отдых ещё на неделю. Теперь ты пьёшь алкоголь не чтобы забыться, а просто для удовольствия, ночи напролёт сидишь у моря, любуясь на тёмные волны, яркие звёзды, встречаешь рассвет и отсыпаешься в самую жару — господи, благослови кондиционеры. Здесь восхитительное мороженое и лимонная газировка, сладкое вино и дружелюбные коты, прикормленные при отеле — они приходят к тебе в номер, а ты не прогоняешь. А где-то на восьмой или девятый день пребывания спускаешься по серпантину на побережье и заходишь в ресторанчик, где гуляют шумной толпой — отмечают день рождения, кажется, и когда ты уже готов уйти, улыбчивая девушка лет на десять тебя постарше с акцентом просит остаться и побыть гостем на этом празднике. Ты не отказываешь, впервые думая о привлекательности женщин. Возможно, потому что, что при одной мысли о мужчинах тебя мутит, но девушка и впрямь потрясающа. Она не столь красива, но очень обаятельна — потрясающе танцует, постоянно смеётся и ведёт себя раскованно, но не вульгарно, и это подкупает. Смеха ради одна из подруг приносит неоткрытую бутылку вина, и именинница без раздумий ставит её на пол, продавливая дубовую пробку толстым каблуком под бурные аплодисменты. В два часа ночи оказывается, что её отель прямо под боком, в отличие от твоего, до которого нужно идти в гору, и всё решается буквально за несколько минут. У тебя больше не дрожат руки и не подгибаются колени от близости другого человека, но спать без любви всё равно приятно, тем более, что она здорово целуется и абсолютно себя не стесняется. Чуть позже, раза после третьего, она спрашивает, давно ли ты свободен, и ты отвечаешь, закуривая одну из её тонких сигарет: — Я всегда был свободен. Это тоже ошибка — отрицать очевидное. Делать вид, что ничего не было, глупо, но сразу всему научиться невозможно. Вернувшись домой, ты ещё некоторое время, на волне отпускной эйфории позволяешь себе делать вид, что не спал с собственным братом, считая, что это поможет, но счастье и боль тоже могут идти рука об руку, меняясь иногда от ведущего к ведомой. Радость, к сожалению, не вечна, но и печаль тоже не будет с тобой всегда, если ты намекнёшь ей, что иногда вам нужно расставаться. Этот урок стоит тебе семи месяцев жизни. А радоваться ты всё-таки начинаешь — постепенно и недоверчиво, но всё ещё говоришь себе «никакой любви, боже сохрани». Ты перебираешься из трейлерного парка в квартиру на Кондуит-стрит, поближе к работе, и через неделю после этого застаёшь на пороге Майкрофта с двумя чемоданами. — Чем обязан? — холодно интересуешься, надеясь, что удастся держать лицо. И что он поскорее уберётся отсюда к чёртовой матери. Ты не обманываешься насчёт цели визита — жаркого секса у стены не будет, в чемоданах явно твои вещи, а свою боль ты достаточно показал, когда уходил, теперь ему нельзя доверять даже в память о том светлом, что между вами было. Он заходит, ты предлагаешь чашку чая — просто из вежливости, и он видит, что ты его не простил, но на чай соглашается, потому что, очевидно, хочет надеяться, что ты не пилишь себе вены ложкой по вечерам. Вы даже о чём-то говорите — получается натянуто, и в итоге он произносит, уже перед уходом. — Наши с тобой отношения не были неискренними или ненастоящими. Я не притворялся ни секунды. Прими это, и жить станет легче. — Спасибо, — вежливо и на полтона теплее произносишь ты, хоть и злишься, что он опять умнее тебя. Ведь он прав, совершенно во всём. Просто он тоже ошибся — когда позволил тем отношениям начаться. Раз он умнее, то и действовать должен соответствующе, не так ли? Но в двадцать легко быть таким безапелляционным и категоричным, а в тридцать три ты и сам говоришь «иногда меня посещает ужасное чувство, что все мы — просто люди». Потому что это правда. Ты просто человек, и он тоже. Прими это и живи дальше. Конечно, это не значит, что ты начинаешь встречать каждый день с улыбкой, перестаёшь вздрагивать, когда начальник пользуется тем же одеколоном, что и Майкрофт; забываешь, что на самом деле значат гортензии, созвездия Андромеды и Возничего, больше не тянешься по странно долгой привычке поправить кому-то одеяло, хотя спишь один; нет, это работает не так. Но ты наконец прощаешь его, а заодно и себя за то, что доверился. Тебе больше не приходится себя стыдиться. В твоей квартире появляется томик «Цимбелина», «Клюедо», карта созвездий южного полушария, анатомическая модель черепа масштаба 1:1, штатив для пробирок, телескоп и препаратные стёкла. На Рождество ты смотришь «Один дома 2», потому что на работе никто не может поверить, что ты не видел новогодний фильм шестилетней давности, и по привычке жалеешь, что рядом нет брата, потому что, даже если ему показался бы скучным фильм, то зимний Нью-Йорк точно бы понравился. Сейчас страшно представить цены на авиаперелёт из Лондона, но в следующем году, если запланировать заранее, можно всё успеть. До визита в Нью-Йорк ты успеваешь ещё потолкаться на Александерплаце в марте, позагорать на озере Комо в июне, посмотреть на отель Dalen в Норвегии перед началом учебного года… чёрт, снова не по порядку. Ты лежишь на диване перед телевизором в растянутом свитере и трусах, потому что холодно только сверху, подтягиваешь одеяло почти до глаз, цепляешь из коробки на полу кусок пиццы с ананасами, а на экране десятилетнему мальчику вкладывают в голову мудрость, не запятнанную ещё опытом прожитых лет. — Я перестала верить людям. — Не обижайтесь, но, по-моему, это глупо. — Я боялась, что моё сердце снова разобьют. Можно довериться человеку, но, когда сгустятся тучи, он забывает тебя. — Может, они просто заняты? Может, они забывали не о вас? А забыли вспомнить. — Я боюсь, что тот, кому я верю, снова разобьёт мне сердце. — Я вас понимаю. У меня были чудесные коньки. Я так боялся их сломать, что не надевал их и хранил в коробке. И знаете, что случилось? Я из них вырос, так ни разу и не покатался. Скрывать свое сердце или дать его разбить. Какая разница? Если прятать своё сердце, то будет как с моими коньками, когда вы решитесь — ничего не получится. Может, ваше сердце и разбито, но оно есть. В глазах предательски щиплет, и на финальных титрах, когда композитор заканчивает выжимать из зрителей слезу, ты вдруг задумываешься, правда ли это. Наверное, да. Прятаться нет смысла. Однако ты не в кино, чтобы принять решение, меняющее жизнь, утром выйти во двор и влюбиться в первого встречного. Ты просто соглашаешься с этой мыслью, смотришь салют из окна и ложишься спать, пока у соседей играет музыка, словно добавляя иронии в этот вечер. Gimme, gimme, gimme a man after midnight Won't somebody help me chase the shadows away В начале января, когда заканчиваются праздники, ты заново поступаешь в Кембридж, пусть и приходится над этим попотеть — обратно просто так не пускают, но разве тебя волновали когда-то условности? От родителей ты узнаёшь, что Майкрофт на Рождество был в командировке в Черногории, а потом его отправили в Белград, и, кажется, когда ты приземляешься в Норвегии, он пакует чемодан в Хельсинки, и тебе очень хочется знать, есть ли там сейчас подсолнухи, но это уже ни к чему. Учёба отнимает много времени — в основном потому, что ты позёр и выпендрёжник, желающий отстреляться за два года, и тебя ненавидит весь преподавательский состав, потому что даже твой брат отучился сколько положено и не рыпался, но ты ведь не Майкрофт. И выпускаешься через два года, понимая, что тебе совершенно неинтересно более работать по специальности. Чтобы отыскать что-то получше, тоже требуется время. Пока ты лежишь на диване с книгой и радуешься, что живёшь не от зарплаты до зарплаты, а значит, можешь позволить поискать себя. Ты прямо как героиня классических мелодрам — так долго не замечаешь, что счастье прямо у тебя под носом: раскидано по квартире в виде томиков отца современной криминологии Иеремии Бентама, справочников по бертильонажу. Как это часто бывает, на мысль, такую очевидную, наталкивает другой человек, почти праздно интересуясь. Ты выпивал в баре, а парень за стойкой был хорош собой и недвусмысленно намекал на продолжение вечера в более тихом месте, и прикинув, что после Греции прошло уже полтора года, и в двадцать два мало кто не трахает всё, что движется, ты достаёшь ключ от квартиры и ждёшь, пока бармен прощается с коллегами. — Вау, да ты полицейский, — посмеивается твой новый знакомый, аккуратно освобождая диван от книг и складывая их на видеокассеты с допросами преступников в восьмидесятых годах. — Что? Нет, я химик, — несколько растерянно отвечаешь ты. — Да? Странно, у тебя так много материалов, я думал, ты коп или собираешься им стать. Утром из чувства благодарности ты даже варишь парню кофе, имени, впрочем, всё равно не запомнив. Он посапывает, лёжа на правом боку и откинув одеяло. Прямо, как Майкрофт. И это первое воспоминание о брате, совершенно не отдающее болью. Может, ностальгией — совсем чуть-чуть. Оказывается, копам прискорбно мало платят — или у тебя хороший аппетит до денег, но жить в центре Лондона одному становится дороговато, хоть и ночуешь ты в основном в участке. Вы играете в криббедж с напарником, ты ворчишь о том, что скоро придётся перейти на хлеб и воду, если только Давенпорт не хочет проиграть сейчас дом своей бабули, а он предлагает ограбить какого-нибудь богатенького козла, ведь их наверняка пруд пруди. — Да я серьёзнее косячка ничего не крал, — хмыкаешь ты, зная, что напарник всё равно не поверит. Не потому что думает, будто ты тащишь всё, что не приколочено, а потому что думает, что крепче молока тебе нельзя ничего наливать. Утром вы жалеете о том, что не отправились хотя бы подремать пару часов, потому что сержант отправляет вас в морг Бартса, где молоденькая патологоанатом строит тебе глазки, пусть и думает, что ты этого не замечаешь. Сегодня ты действительно не обращаешь внимания, занятый осмотром странгуляционной борозды на шее трупа. — У меня есть знакомый врач, который подыскивает себе недорогое жильё, — вдруг произносит Молли, не дав тебе шанса вспомнить: когда ты, блин, вообще рассказывал ей, что ищешь соседа? — Да, было бы здорово, — несколько рассеянно отзываешься ты. След от удушения веревкой приводит вас к жене убитого, которую достало постоянное пьянство и побои со стороны мужа, вы едете оформляться в участок. Давенпорт включает радио, чтобы не слушать женщину на заднем сиденье, да и твоя и без того дозированная тактичность машет ручкой, узнав, что подозреваемая не затыкается вовсе. Очередной длинный день подходит к концу, и сегодня ты уж точно идёшь домой, где со вздохом распечатываешь свежую пачку счетов по коммунальным услугам, тянешься расправить постель, понимая, что и не заправлял её уже пару дней, моешь кастрюлю с прилипшими макаронами и обещаешь себе навести порядок в голове и квартире на выходных. Жить нужно по дню за раз. Крутые времена проходят, крутые люди остаются. — Всё проходит, и это пройдёт? — дружелюбно спрашивает парень, которого Молли навязала в потенциальные соседи. Он осматривает квартиру из гостиной, интересуется моделью черепа и ацетиленовой горелкой, тактично запинывает под диван упаковку из-под презервативов, а ты хмуришься. — Я в завязке, — сухо отвечаешь, мысленно отчитывая себя за то, что говорил перед врачом фразами анонимных наркоманов. — Работаю полицейским, дома бываю редко. У меня обычно бардак, но я хотел бы это исправить. Во второй спальне всё хозяйское, я там ничего не трогал. — Зачем же вы в одиночку сняли квартиру с двумя спальнями? Я, кстати, Джон Уотсон. — Она была ближе к работе, доктор Уотсон. Вдвоём выйдет значительно дешевле. Я курю и играю на скрипке, люблю ставить химические опыты, и в холодильнике иногда можно обнаружить образец плесени с места преступления или отрубленные человеческие пальцы. Полагаю, вы захотите приобрести себе холодильник отдельно. — Не захочу, — пожимает плечами доктор. — Это лишние расходы. Храните, что хотите, у вас будет на это три верхних полки. Я не курю, но мне безразличны чужие вредные привычки, если они меня не затрагивают. И если вы не собираетесь курить в моей комнате. И вот так у тебя появляется сосед. Он говорит убрать «всё это барахло» из гостиной, намекая на твой книжный шкаф, папки с ксерокопиями из архива Ярда и забавляющие тебя наборы юного химика. Хранит в столе незарегистрированное оружие, по ночам просыпается от кошмаров, ходит к психотерапевту, и однажды ты спаиваешь его и заставляешь рассказать про Афганистан. Дальше всё идёт немного проще. Почти незаметно наступает очередное Рождество, и утром ты даже не дежуришь, а тихонько, пока Джон спит, перебираешь содержимое холодильника, выливая трехнедельный луковый суп, сортируешь мусор, стираешь всё старьё с автоответчика, разбираешь сушилку для белья. Ровно в восемь ты садишься завтракать, и на второй вилке омлета осознаёшь, что достиг, спустя пять лет, той рутины, которой хотел. Твои эмоции полностью под контролем. Иногда тебе хочется погрустить, и ты позволяешь себе сделать это — на вечер, но больше не расплёскиваешься, зная, как тяжело собрать потом себя обратно. И если Майкрофт в своё время жил с пожаром или цунами, то Джону достался человек комнатной температуры. Это не хорошо и не плохо, и это не несокрушимая величина — если тебе захочется огня в жизни, ты без проблем загоришься сам, но сейчас пусть всё идёт так. Омлет с беконом и крепкий кофе на завтрак, зарядка, чтение книги, домашние дела — даже выходной у тебя распланирован. Да, в него могут вмешаться, и неожиданно к вам вечером приходят Молли, очередная девушка Джона и пара его коллег, Давенпорт и твой инспектор Джонс, которому больше негде встретить праздник. Молли Хупер в облегающем платье, с уложенными волосами и макияжем… выглядит хорошо, но тебя вряд ли таким купишь. Если бы она нравилась, ты глазел бы на неё и в белом халате поверх свитера. Напарник, кажется, думает о том же, но видит, что ты смотришь немного тоскливо, и подходит, вручая стакан бренди и неверно истолковав этот взгляд. — Никогда не спи с тем, кого не сможешь с лёгкостью избегать. Ещё одна простая истина — и почему тебе всегда казалось, что эта банальщина не работает? Работает, потому она и банальщина, что настолько затёрта. Ты не спишь ни с Молли, ни с Джоном, хотя периодически видишь интерес в глазах у обоих. Джон даже думает, что это незаметно. Молли уже знает, что ты в курсе, но, наверное, хочет верить, что ты просто не решаешься сделать первый шаг. Жизнь пополам с кем-то почти неизбежно начинает напоминать семейную, пусть романтикой между вами и не пахло. Джон пылесосит, ухаживает за растениями на подоконнике (а ты думал, что они искусственные), здоровается с соседями, которые позже при виде тебя понимающе улыбаются, а вот при виде новой пассии доктора качают головами. Надо им объяснить, наверное, но зачем? Постепенно ты привыкаешь спрашивать у Джона экспертного мнения по вопросам судмедицины, пока он перечитывает учебник патанатомии, вы иногда пропускаете вместе по стаканчику бренди или вина. Вы притираетесь друг к другу, и ты запоминаешь, что в душе он проводит сорок минут, так что бесполезно вставать раньше. — Ты ни с кем не встречаешься вовсе? Никогда не видел тебя с парнем или девушкой. — У меня были отношения. Кончилось скверно. — А какие отношения не кончаются скверно? Те, что перерастают в брак? Браки распадаются, супруги убивают друг друга. Доктор улыбается, но стоит ему взглянуть на твою кислую рожу, как он тут же перестаёт и отпивает кофе прежде, чем спросить: — Что у вас произошло? — Он трудоголик и карьерист, — сухо отвечаешь ты, отставляя тарелку с лазаньей — аппетит всё равно пропал. — Сочувствую, — тоном, приближенным к сочувствию, отзывается Джон. — Карьеристам не стоит заводить отношения. В них они только потребляют, ничего не отдавая взамен. Это по-мудачески. — Я не ушёл, это он меня бросил, — уточняешь ты, и Джон понимающе кивает, хотя что он тут может понимать? — Думаю, здесь это не так важно. Ресурсы конечны. Представь, что было бы с тобой, если бы тебя выпотрошили всего? Твоего… партнёра, вероятно, просто замучила совесть, и он поступил правильно. Ты не можешь быть незаметным, у тебя свои потребности. Ещё одна правда, о которой тебе говорит кто-то другой, которая не доходит до тебя сама. — Я послал его куда подальше, когда уходил, — несколько смущённо отвечаешь ты, словно признаёшься в чём-то гораздо хуже простой несдержанности. — Моя бывшая подружка по ночам звонила пьяная и угрожала повеситься. Другая сломала мне нос. Третья переспала с моей сестрой из мести. Мы ведь… — … всего лишь люди. — Да. Всего лишь люди. Не стоит так себя корить. Ты имеешь право на любые эмоции. Особенно, если кто-то поступает с тобой, как мудак. Проходит уже семь лет после расставания, тебе — двадцать пять, а брату — тридцать два, он пока не женился, но карьеру уже сделал. Он объездил половину земного шара, а ты — половину домов в Лондоне и пригороде, и в Илфорде тоже кого-то да арестовал. Вы не виделись с тех пор, как он привозил твои вещи, да и желанием не горите, виртуозно избегая друг друга в первые года два, а дальше уже просто неохота тащиться к родителям после работы, лучше завалиться поспать. Сняв кого-то в баре, ты больше не сравниваешь его или её с первой любовью, просто приняв, что все люди разные, но состоят примерно из одного и того же. Больше не очаровываешься веснушками на щеках, лёгкой близорукостью и не сравниваешь, что доставляет больший кайф — когда щетина во время минета царапает чувствительную кожу на внутренней стороне бедра; или, когда ладонь обхватывает горло, перекрывая доступ кислорода. Тебе нравятся и парни, и девчонки, и с кем-то ты даже остаёшься на всю ночь поболтать и выпить, потому что, как механически ни трахайся, всё равно ты — всего лишь человек, которому иногда тоже хочется тепла. Мысль, конечно, кошмарная. Как-то, переодеваясь утром в полицейскую форму, ты натыкаешься на заинтересованный взгляд Джона: он только что вышел из ванной в одном полотенце. Выходит несколько неловко, и ты застёгиваешь ремень, одёргиваешь рубашку и бурчишь что-то на тему доброго утра. Да, возможно он — интересный персонаж. С одной стороны, его неопытность в отношении мужчин, с другой — командировка в «горячую точку», любовь к опасности. Он — первый человек, к которому ты чувствуешь вообще хоть что-то более продолжительное, чем полчаса соития. Но это не секс и не влюблённость, а просто… комфорт, доверие и интерес. Но знать, что тобой очаровываются, приятно. Это неожиданный вывод, ведь в тебя влюблялись и раньше. Однако чужое очарование тоже не твоя ответственность, поэтому без зазрения совести ты оставляешь Джона в статусе друга и соседа. Отношения тебе попросту неинтересны на данный момент, ты не представляешь себя влюблённым, а просто секс — не лучшая идея, если вам некуда разойтись в случае чего. Вместо этого вы приобретаете лучшие отношения из всех возможных, без намёка на романтику, и только они проходят проверку годами, жёнами, больницами, драками и прочим, прочим. Однажды ты ловишь себя на мысли, что в полиции делать уже нечего, потому что личное дело заполнено выговорами, штрафами и прочими санкциями, и тебя никак больше не называют, кроме «заноза в заднице». Джон говорит, что можно стать частным сыщиком, и тебе нравится эта идея. А ещё нравится смотреть, как по утрам, до ухода на работу, сосед оставляет тебе омлет в духовке и выглаженную рубашку, заставляя сомневаться в своём решении ничего не менять между вами. В ящике для столовых приборов валяются квитанции, какие-то личные письма Джона вперемешку с вилками, и на фоне белого дерева отчётливо проступает уголок карточки нежно-сиреневого цвета: смутно знакомая открытка из тех, что вкладывают в цветы. «Зато раз в неделю я видел тебя и это меня спасало» Пару лет назад ты выбросил бы это воспоминание о былой любви, но теперь просто кладёшь карточку на место, проведя пальцем по шероховатым словам. — Спасибо. Иногда ты не знаешь, как всё закончится. Набрав номер клиники и попросив администратора соединить с доктором Уотсоном, ты задвигаешь ящик, отхлёбываешь чай и думаешь, что ему сказать. Иногда ты совершенно точно знаешь, как всё закончится. Ты ведь не можешь так поступить с Джоном. Он заслуживает лучшего. И эти слова, которые ты никогда не произносил, а только слышал, отдаются тупой болью в голове. Жизнь подталкивает, но ты всё ещё сомневаешься. А иногда ты не готов узнать, как всё закончится, и хочешь ещё немного пожить надеждой. И когда вас соединяют, ты говоришь только: — Джон, я сегодня после работы задержусь, но принесу ужин.