Смерти средь воя и свиста и стона
Не избежит ни один человек,
Кроме того, кто из крепкого клена
Вовремя выстроит крепкий ковчег.
(Н.С. Гумилев)
Долго еще не кончались краснолюдские плавильни, кузницы и поселки. К востоку от тропы, вскоре влившейся в тракт, вздымалась громада Карбона — белизна, облитая ярким солнцем, укутанная шапкой облаков, она скрывала за собою цветущие просторы, она жила, пристанище тысячи кузниц и мастерских — над ее подножием виднелись дымы. Вдали уже показался верстовой пограничный столб, отделяющий герцогство Аэдирн от земель Лирии и Ривии, парили глубокие лужи, в пушистых кустах вербы вдоль дороги гомонили, как одержимые, синицы и прочие воробьи. — Есть вопрос у меня… — заметила Малгожата, старательно, по траве, обогнув большую лужу. — Сколько ж башен в столице Нильфгаарда? — Больше, чем надо, — буркнул Каэл, желая лишь поскорее оказаться в Ривии. Рыцарь готов был признать, что погорячился, когда обещал Кеаллаху, что вытерпит, сколько потребуется. Рана чесалась под перевязкой, рана, казалось, высверливала внутри него тонкие красные ходы, незаметные глазу, вонзалась в мозг раскаленной и острой спицей. — Сотня, если говорить о Город Золотой Башня, — откликнулся Кеаллах, — бессчетный, если по весь империя. — Но это и не флорен был, — продолжала алхимик, почесывая затылок, который начинало припекать жаром, — может, из Сахсоники завезли? — Откуда? — прыснул Зенан, похлебывая из бутылки. Даже на сержанта благотворно подействовало солнышко и тепло — он смягчился, позволив взять лишнего в одном из поселков. Женщина обиженно фыркнула. — Да это же возмутительно! Вот человек взял, и целый континент открыл, — вспыхнула она, — а в его честь назвали один несчастный полуостров! Один полуостров, Каэл! — А, Фабио Сахс, — Каэл кивнул и улыбнулся, припомнив, о ком она говорит, — не цидариец, не реданец, наш парень! Утерли им нос, что ни говори. — Да, да, Тренхольд, раз в год и палка стреляет. Вы корабли туда послали, а? Вы флаг темерский повесили? Да нет же, вы даже поисковую экспедицию не организовали, плевать вам на Сахса, — фыркнула Малгожата, — эх! Я бы и на остров какой согласилась. Скоро на свете ничего неоткрытого не останется, и как же тогда? — она блеснула глазами. — К старине потянемся, по курным избам тосковать станем? — Далеко, потому и не повесили, — возразил Каэл, — дорого, потому что далеко. — Да не станем, — успокоил Рикард, мелко подергивая усами, — я как-то жил в такой, среди крестьян прятался. Ничего, заслуживающего тоски. — А он мне ту монету даже потрогать не дал, — обиженно заметил Ульфгар, сбросив на траву свой ранец, потерявший уже всякую форму оттого, как туго был набит, — в казну, говорит, и все тут. — Так ясное дело, — усмехнулся Четырнадцатый, — клещами бы пришлось вырывать. Краснолюд расселся на ранце, подтянул мешковатые штаны, достал кисет и, раскурив трубку, стал с усмешкой поглядывать на капитана. А Каэл на него не смотрел: спешившись, он воздавал должное внимание бутербродам с холодной бужениною, завернутым им в дорогу в последнем трактире, да каленым яйцам, как, впрочем, и остальные — двигались челюсти, и не было никому дела до краснолюдских взглядов. — Мы прибыли, — не выдержал, наконец, Ульфгар, успевший сцапать два последних бутерброда и только одно яйцо, — на сторону Лирии и Ривии, как и договаривались. — Прибыли, — согласился Каэл. — Привел я вас сюда, значит, живыми, — невозмутимо продолжал краснолюд, — и где, стало быть, деньги, темерец? — Нетерпеливый какой, — фыркнул сержант, — пожрать не дает! — Так уж и провел? — взглянул Каэл на краснолюда. — Как по мне, платы заслуживает только труд. Или, может быть, это ты крепость им обвалил? — Люди… Вот, какова ваша природа паскудная! Идешь с ними, значит, идешь, лишения терпишь, жизнь им спасаешь, а они… — вспыхнул Ульфгар Дальберг. — Ты с ними последней рубашкой поделиться готов, и этого не ценят! Только дай, руку в чужой карман запустить! — Какой талант пропадает, — заметил Каэл, поднялся, бранясь, на ноги, и добрел до Тосканы. Кошель, что сдавал ему краснолюд на хранение, вернул краснолюду и сел обратно, стискивая рот. А Ульфгар принялся за подсчет.***
Закипал котелок с травяным чаем. Путешествие приближалось к концу — стоит им только добраться до Ривии, а там найти судно, тем паче, что Тайлер содействие обещал — и вниз, до Яруги, до переправы. Никаких эльфов, никаких краснолюдов, никаких деревень, а там уж и до Ридбруна недалеко… успеют, как не успеть, с запасом еще прибудут, и Малгожата свой Боклер посмотрит, как и хотела. Но как же им улизнуть из-под носа у черных? Секретность эта сердила, уж ему-то можно было довериться? — Ты ничего, значит, не хочешь мне рассказать? — спросил Ульфгар Дальберг. Кошелек краснолюд держал в руках, и нехороший был у него взгляд. Покуда они отдыхали, через границу перевалила пара груженых телег, пересек десяток цеховиков, распевавших песню, громыхнул вдали на ямине расписной фургон вольного торговца. — Нет, ничего, — беспечно ответил рыцарь: нильфгаардец явно добавил в чай остатки каких-то своих трав, и ему стало получше, и подгонять никого не хотелось. Пару часов можно было и отдохнуть. Зенан изловил ящерицу и совал палец ей в рот, змейка свернулась кольцами на животе у Кеаллаха и грела себе бока, Малгожата расстелила плащ под деревом и свернулась клубком, как сытая домашняя кошка. Рикард на пару с Четырнадцатым отсели подальше, чтоб не скрипеть на них, и правили под деревом мечи. — Так ты, значит, дружбу мою ценишь, — прошипел краснолюд, — десять оренов, значит. Как нога, подонок? Нигде не жмет? — Какая муха тебя укусила? — растерялся Каэл. — Словами бросаешься больно уж прытко! — Семьсот сорок, сукин сын, — заорал Ульф, потрясая мешочком, — я семьсот пятьдесят тебе отдавал! — Ты хочешь сказать, я вор? — рыцарь едва не поперхнулся собственным чаем. — Ворую монетки у маленьких краснолюдов? Да я туда и не заглядывал даже! — Вор, жулик и обманщик! — сплюнул краснолюд, поднатужился, и разом забросил ранец на свою спину. — Наплачетесь еще с ним, помяни мое слово! Из ведра помойного будете жрать! Счастливо оставаться! — … да чтоб еше раз я связался с людьми, — донеслось уже издалека. Вдали, едва заметная на горизонте, маячила крепость. — Что этот было? Вы с Ульф поругаться на ровный место? — вскочил Кеаллах, и змейка его тут же нырнула обратно в сумку. — Вы оголтелый, и тот и этот? Нильфгаардец выглядел всерьез встревоженным. — Да пусть проваливает, куда хочет, — пожал плечами Каэл, и Рикард кивнул согласно; остальные смотрели на них растерянно, — нет, я ему, конечно, благодарен, но это уже перебор! — Можный, мы хотя бы до Ривия вместе доберемся? — предложил нильфгаардец с обезоруживающей улыбкой. — Разве хороший так расставаться? Не бывает плохой ни люди, ни краснолюди, незачем этот пыль! — Еще как бывают, — возразил Каэл, но вскипевшая, было, злость в нем уже угасала, — ну да валяй, если хочешь, беги за ним. Но чтоб извинился! Кеаллах кивнул и поспешил по дороге вслед за краснолюдом, у которого хоть и коротки были ноги, да перебирали быстро. — Чума на оба ваших холда, — пробормотал нильфгаардец, оглядываясь назад. Тем временем Полоски обсуждали что-то с Малгожатой; вернее, Рикард держался в стороне, но другие, кажется, были заодно. Не успел Каэл возмутиться этим тайным переговорам, как женщина подошла к нему, уселась рядом и смущенно улыбнулась. Даже погладила его по руке. Рыцарь удивленно повел бровью и промолчал. — Ты бы помягче с ним как-нибудь, а? — попросила она, продолжая улыбаться коварно, как дева невинных лет. — Он меры не знает, — отвечал Каэл, — он нам, как собаке пятая нога. Но вопрос уже решенный, до Ривии пусть топает с нами. — Не знает, оно и верно, — вздохнула алхимик, и, достав из сумки три мешочка, каждым по очереди позвенела, — но деньги из воздуха делает, а это, знаешь, приятно. Это, знаешь ли, глас народа. — Да если б я мог… — печально ответил рыцарь. — Если б я мог, то и платил бы вам, сколько заслуживаете. Но я не могу. — Да кто же тебя обвиняет? Мы тут так, погулять вышли, — засмеялась женщина, — так что глупости это все. Не бери в голову. — Уговорила, так уж и быть, — хмыкнул Каэл, — уж как-нибудь постараюсь. Помягче… «Шельмы. Шельмы, прохвосты и прохиндеи. Славное мое воинство, — подумал, развеселившись, рыцарь, — расплата моя за грехи…» Нильфгаардец и краснолюд вскоре вернулись — дымили оба, что трубы у плавильни. — Ну, может, я и обсчитался, — заявил Ульфгар Дальберг. — Извинения приняты, — кивнул ему Каэл с серьезным видом.***
Приграничная крепостица доверия особого не вызывала, что недвусмысленно указывало на давние добрососедские отношения. Тракт, конечно, она перегораживала, но ворота были радушно распахнуты, а вдоль холмов, да под покровом ночи — и вовсе пересекай границу, сколько потребуется. Комендант встретил их со всею заботой, накормил, напоил, распорядился о лошадях и собирался выдать сопровождающих. Обещанных лошадей рыцарь принял с небывалым воодушевлением — подчас неудобно ему становилось, что он верхами, а остальные ногами. Но от сопровождающих склонен был отказаться. Незачем было сопровождение. Темерия кончилась, а мало ли о чем захочется языком почесать его отряду, где о дисциплине слышала половина? Комендант немного смутился. — Видите ли, сир Тренхольд, — объяснил он, постукивая напряженными пальцами друг о друга, — персона вы, в некоторых кругах, известная. Племянник мой, Эгстан, все уши мне прожужжал, вы его кумир. Расположившись на стуле с вытертой бархатной спинкой, Каэл сразу же поперхнулся. — И нечего удивляться. Так что не сочтите за труд, уважьте уж старика, — улыбнулся старый солдат, разливая вишневую наливку в две пузатые рюмки, — молодежь нынче наглая пошла, не то, что мы. Он же меня не простит. Хорошенькое «мы» — подумал капитан Тренхольд, глядя на глубокие его морщины и обвисшее лицо. То ли гордиться надо, то ли беспокоиться начинать… он немедленно выпил, но отказывать все же не стал, тем паче что и Эгстан, и второй провожатый оказались приятными молодыми людьми — с живыми глазами, с зачатками хороших манер. А что до того, что только с зачатками — так это потому, что лишь со второго раза поняли они, что времени до Ривии будет предовольно. Едва успел он взаимно с ними раскланяться, как подвели лошадей, местной лирийской породы лошадок крепких, выносливых и без изыска. Ульфгар тут же заявил, что даже пытаться не станет, не для того мама его растила. Пони для него не нашлось, и Кеаллаху пришлось упрашивать краснолюда разделить с ним дорогу. Малгожата замерла напротив смирной чалой лошадки, и так испуганно на нее глядела, что, показалось Каэлу, еще немного — и хлопнется на землю без чувств. Помощник конюха, совсем еще мальчишка, может, лет шестнадцати, переводил недоуменный, опасливый взгляд с нее на него, на Эгстана и обратно. — Видали, да? — засмеялся Зенан. — Мерин страшнее тролля! Алхимик посмотрела на него нехорошим взглядом и принялась расстегивать пуговицы на подоле юбки — мелкие, почти незаметные медные пуговицы, которых было штук сорок. — Ну, Суджук, — попросила она негромко, с трудом оказавшись в седле. — Давай-ка сегодня без глупостей! Стоило им выехать из крепости, как вдоль дороги замелькали изгороди, сменяющие одна другую, низкорослые лирийские яблони с набухшими почками, почти готовыми выпустить белую пену, недовольные кметы, бранящиеся им вслед. Растоптав очередной ручей, лошади выметнули солнечные брызги, вспыхнувшие радугой над водой. Эгстан поравнял своего коня с Тосканой, и какое-то время ехали они стремя к стремени. — Сир Тренхольд, — улыбался юноша, продолжая осаживать коня; темные его глаза, при взгляде в которые, должно быть, забылось уже немало юных дев, сверкали яростным любопытством, — расскажите мне что-нибудь! Скука смертная одолела. Каэл рассмеялся. — Ну нет уж, — возразил рыцарь, — лучше ты рассказывай. Откуда взялся такой горячий? Эгстан оглянулся на своего спутника, и тот отстал, присоединившись к Синим Полоскам, хохочущим во весь рот от очередной шуточки Зенана. — Темерец я, разве не видно? Королевский пажеский корпус окончил… Недавно… В прошлом году, — заговорил юноша тихо и быстро, еще раз оглянувшись через плечо, — в Вызиме вся жизнь, а матушка моя… — А что матушка? — сочувственно улыбнулся Каэл, намереваясь не упускать случая. — Говорит, в Вызиме сейчас лучше не быть. Воздух, говорит, душный там, как перед грозою. Она вообще много чего говорит, — вздохнул Эгстан, — а сама сюда, в глушь, к дядьке отослала меня. И я бы рад, но… — Коли начал, — хмыкнул рыцарь, похлопав его по плечу, как старого друга, — так и договаривай. Умна мать у этого мальчишки, но он — дело иное. Он должен быть в Вызиме, когда грянет. — Эльфы, говорят, кругом объявились, — стал рассказывать юноша, — а я… А я-то бываю, хорошо, если в двух разъездах из десяти! — То есть каждый день, а то и не единожды? — прикинул рыцарь в уме. — Это, юный мой друг, немало. Дай шанс и кому другому. Эгстан повесил голову и признался, что прошлый раз выезжал два дня назад, и то — не видел он никаких эльфов. — Полноте, капитан! Что мы все обо мне, и обо мне? Я являю собою персону малозначительную, — юноша поддернул перчатки и улыбнулся, явно так не считая, — хочу услышать подлинную вашу историю. Каково быть другом короля? Как сладко, должно быть, стоять у самых истоков! Почести, вино, женщины — и любая согласится на поцелуй! От это сладости порой сводило скулы и темнело в глазах. От этих почестей когтистая лапа сжимала в груди. А женщины… какой прок от тех, что сами вешаются на шею? И, пусть звучало все это совсем не так, как поется в балладах, быть другом короля было… правильно, было необходимо. У короля должны быть друзья. Только в минуты душевной слабости Каэл видел иное, только тогда. И он не решился врать. — Я делал то, что нужно было Темерии. И я, и многие другие… Мы делали это, — глухо отозвался рыцарь. — Ничего поэтического в этом нет. Я просто не хотел, чтобы над Темерией снова сомкнулась ночь. — Вы видите их лица перед собою? — враз став серьезней, спросил Эгстан. Каэл едва не вздрогнул. Вместо этого он выдал Тоскане шпор, и они обогнали расписной торговый фургон, даже не разобрав, что вслед им кричит торговец. — Чьи? — спросил он настороженно и негромко. — Заговорщиков, преступников, — ответил Эгстан с опаской, сумев ничуть от рыцаря не отстать, — всех тех, кого вы убили. — Никогда, — Каэл покачал головой, — иногда только, — он замялся, размышляя, стоит ли о таком говорить, — иногда я вижу тех, кто погиб из-за… по моей вине. И я боюсь… Эгстан сглотнул неверие. — Сир Тренхольд… — Других имен… — сухо, как ломается дерево, ответил Каэл, глядя вперед. — Других имен боюсь прибавить к старому списку! Из-за ближайшего перелеска к небу поднимались горькие дымы. Каэл оглянулся — его отряд догонял их резвой рысью по тракту, и песня, слова которой доносил теплый ветер, была не слишком-то приличной, зато полнилась жизнью. Никто не скучал.***
Перед ними развернулась река — и не то, чтобы могучая была, скорее, один из притоков той речки, что впадала потом в Лок-Эскалотт. Но теперь, когда выше по течению вовсю таяли снега, неспокойной она была и грязной, сунуться вброд было последней мыслью, что могла прийти в голову. И все же она пришла… Через реку пролегал мост, хороший, широкий, сбитый из крепких бревен, мост, который ничуть не пострадал. На другом берегу видно было деревню, а на самом мосту — наспех сколоченную баррикаду, скупо щетинящуюся дрекольем. В нос забивался запах жара и горести, перед мостом догорали дома — два подворья было уже не спасти. Подальше от жара, свернув на обочину на груженых телегах, пригорюнясь, нахохлились кметы — и никто из них не предпринимал попыток прорваться. Дорога была перегорожена на скорую руку — бревно, распятое на козлах из досок, а рядом, на утоптанной поляне, с двух сторон окруженной деревьями, встало несколько шатров из алой, прочной, вощеной ткани. Застава охранялась — на часовых были тяжелые кольчуги и массивные оплечья, шлема с опущенным забралом и плащи цвета пролитой крови. На длинных отворотах плащей, стянутых широкими ремнями почти без литья, горела и все никак не сгорала роза, объятая пламенем — слева, над сердцем. Несколько юнцов в простых красных табардах поддерживали лагерный быт, а над одним из шатров реяло каплевидное знамя, кумач, расшитый нитями багрянца, змеиной кожи и винных дрожжей. — Паскуды! — Каэл заскрипел, как несмазанная телега, чувствуя, как от злости горло сжимает спазм. — Сволочи красные… — М-да. Я, пожалуй, лучше буду писать стихи… — пробормотал Эгстан. — Некоторые достойные люди имели хорошее мнение о моем… стихослагательстве… стихосложении… Он увидел то же, что и Тренхольд — две пары грубых крестьянских башмаков с деревянной подметкой, да еще одни босые грязные пятки, накрытые тканью. Выскочив из-за перелеска, все это увидели и остальные. Кеаллах взглянул на шатры, на ноги, и глаза его потемнели. Ульф вцеплялся в него мертвой хваткой и на чем свет стоит, ругал темерцев, дороги, лошадей и тесные седла. Малгожата вдохнула и раскашлялась. У Рикарда дернулся вислый ус. Каэл сжал зубы и пустил Тоскану вперед. Эгстан тронулся следом, по левую руку от рыцаря появился ривиец — он был все еще молод, но, скорее всего, лет на десять Эгстана был постарше. — Что здесь произошло? — проскрежетал Каэл, вытягивая вперед правую руку. Королевская лилия открывала двери и в союзных землях. — Дайте мне дорогу! Он знал это твердо. — Я действую по поручению Фольтеста II, — повторил он снова, осознавая, что никто не рвется ни убирать бревно, ни отвечать на его вопрос, — освободите мой путь! — Вы обязаны пропустить посла Темерии, господа, — Эгстан ни разу не сбился, хоть и звенел, как струна, — у меня приказ беспрепятственно сопроводить в Ривию господина посла и его людей. — Делегата, — сухо заметил Каэл, и уголок рта у него дернулся, — не стоит преувеличивать. — Вечный Огонь не видит различий в мирских должностях, — ответил им один шлем, и голос из-за него звучал глухо, как из колодца, — вам придется дождаться, как и всем прочим. Кроме того, даже если бы мы пропустили вас, — часовой повел рукою в сторону моста и громоздящейся на нем баррикады, — то вас не пропустят еретики. — Еретики? — Каэл чуть ли не зарычал, снова невольно взглянув в сторону накрытых тканью тел; местами ткань густо напиталась кровью. — В чем повинны были эти люди?! — В преступлении против Вечного Огня, — откликнулся другой шлем, и откликнулся невозмутимо, холодно и жестко, — если хотите обсудить это, господин темерский делегат, побеседуйте с нашим командиром. Они вернулись к отряду. — Они пересекли границу нынче утром, — заметил Эгстан, — дядя говорил, первый секретарь нечасто… Каэл взглянул на него, и юноша примолк. — Грязный красный мерзавцы, — прошипел Кеаллах. — Не наше дело, — возразил Ульф, внимательно глядя на медика. — Другая переправа в тридцати милях, — сообщил ривиец. — Далеко… Дождитесь меня здесь, и никуда не встревайте, — отрезал рыцарь и направился к шатрам. Остальные, делать нечего, принялись пристраивать лошадей и делить между ними фураж.***
Малгожата, противу обыкновения, помалкивала. Она не могла сказать, что истово верует, она не могла сказать даже, что верует достаточно, но на ее памяти Вечный Огонь зла чинил мало. Что было в прошлом, в прошлом и должно было оставаться, иначе о каком будущем говорить? Да, жрецы и проповедники часто были нечисты на руку, и десятина от десятины, а то и полтина, оседала в их кошелях, но открывались приюты и благотворительные школы для бедных, леса от остатков нечисти расчищались. Корпус охотников на чудовищ тоже ведь культу принадлежал, хоть и утвердил его создание сам первый канцлер Дийкстра еще во времена оны. С юмором, с любовью к жизни у всего культа, не считая охотников, дело обстояло прескверно, и в том был печальный факт, известный ей, может, чуть лучше, чем прочим. По крайней мере, так было в Редании… да если бы рыцари Ордена могли — и хотели! — вырезать кметов деревнями, их бы сам иерарх анафемой проклял, их бы каждый король в рог бараний скрутил! Она не понимала, что происходит, и непонимание это было для нее похуже колючки, застрявшей в ее чулке. Каэл направился к лагерю Ордена и велел доложить о себе. Он был зол и не видел никакой причины это скрывать, ни единой причины не видел. В Темерии эти фанатики, хотя бы, свое место знали! Вскоре из небольшого круглого шатра под знаменем вышел мужчина. Был он вровень с Каэлом ростом, да и возрастом не моложе. На нем не было шлема, и темные волосы с печатью седины на висках стянуты были в хвост, а лицо, лицо было будто отлито из стали. Он, и верно, был бы красив, зеленоглазый, с длинным цидарийским носом, если б не выражение на его лице. Иных знаков отличия, кроме эмалированной эмблемы на правом отвороте плаща, Каэл на нем не нашел. Что она значила, рыцарь вспомнить не смог, но это было неважно. Пусть бы хоть сам Верховный Инквизитор стоял перед ним! — Мое имя Каэл Герион Тренхольд. И я обещаю… Нет, я клянусь, что отыщу и время, и возможность, — заговорил Каэл, и голос его был исполнен угрозы, — король узнает о том, что вы здесь сотворили. Это преступление. Это недопустимо! Какого короля он имеет ввиду — Фольтеста или Виллема Ривийского, Каэл не знал и сам. Каждого из них! — Узнает, непременно узнает, — от невозмутимого согласия Каэл слегка оторопел, — я лично позабочусь об этом. Эти люди отказались подчиниться слову Вечного Огня, эти люди отказались уничтожить идол, которому нечестиво поклонялись, — орденец воздел палец в сторону догорающих домов, — не оставив мне выбора. Эти люди — еретики. — Ваше имя, сир рыцарь! — процедил Каэл, сцепив руки за спиною в замок, чтобы только не схватиться за меч. — Позвольте узнать, как вы намерены поступить с остальными? С теми, что укрылись баррикадой? — Ансельм Гольц, — назвался мужчина, полагая, что этого достаточно, и еще один взгляд, совершенно спокойный, направил в сторону моста, — я предложил им выдать оставшихся зачинщиков. Двое моих братьев уже ранены, и я этого так не спущу, но остальные могут раскаяться и жить. Времени у них до вечера. «Бессердечные изуверы, — подумал Каэл, — непогрешимые ублюдки!» Имя казалось ему смутно знакомым... рыцарь наскоро представил, как сильно до вечера может окрепнуть баррикада, что смогут выдумать своими головами крестьяне — и сколько потерь понесут обе стороны, если у крестьян окажутся луки. Он заметил в лагере нескольких рыцарей и троих, или, быть может, четверых прислужников — если считать раненых и, предположим, лекаря, их было не больше дюжины. Сам бы он при таких раскладах не стал ждать никакого вечера. Но он не стал бы тиранить кметов. — Я могу переговорить с ними, — на деле ему ничего так не хотелось, как свернуть шею этому спокойному, самоуверенному Ансельму Гольцу, — убедить сдаться. Убедить, что вы не причините им вреда, — Каэл поморщился, — сверх необходимого. Ансельм вскинул брови. — Вы полагаете, я с ними не говорил? — спросил он, качнув головою. — Я попытаюсь, — Каэл был непреклонен, — и поверьте, Ансельм: это не ради вас. — Попытайтесь, — согласился орденец, — и поспешите. Времени у них до вечера.***
Проклятый Суджук мотал головой и, точно чувствуя ее страх, демонстрировал крепкие целые зубы. Укусит, и прощайся с рукою сразу по локоть, подумала Малгожата. Но, если не покормить такую тварь, точно укусит, или выкинет из седла… Пусть Тренхольд сам решает все затруднения, решила она, пусть говорит с рыцарями, а она останется здесь, с лошадью, которая пока не откусила ей руку, и будет кормить ее овсом. Полоски — солдаты, народ, к дисциплине привычный, лишнего не спросят, не бросят под эльфийским обстрелом, не… Да, они парни дельные. Но не остальные. Слишком уж часто подвергала сомнению авторитет командира, а Ульф внимательный, Ульф видит все, но все истолковывает по-своему. А Тренхольду… Каэлу и так нелегко было с его болезнью… она посмотрела в его сторону — пусть сам, но как же интересно, что происходит! — и вдруг выронила ведерко с остатками овса, точно увидела мертвеца.***
«Хамелеон» был славным местом, одним из лучших, пожалуй, во всем многотысячном Новиграде, что ни говори — детище мэтра Лютика, в равной степени прибежище и для молодых интеллигентов, и для шалопаев с лишними монетами в кошельке. Малгожата попеременно относила себя то к тем, то к другим. Когда у нее кончались деньги, когда работы было немного, а клянчить у родителей не хотелось, она шла сюда, расплачивалась последними деньгами за вход и до поздней ночи играла в шатранг. Вечно находился кто-нибудь новый, твердо уверенный, что синеглазой улыбчивой девахе нипочем его не обыграть, а потом жаждущий реванша и даже готовый поставить на это кругленькую сумму. Завсегдатаи и настоящие мастера посмеивались, пошучивали, но мешать не мешали, тем более что за этим приходила она нечасто. И поэтические вечера — они с Кассией не пропускали ни одного. То, что милая подруга в два, а то и в три раза старше ее самой, ничуть не мешало ни ей, ни Кассии. Пару раз их даже приглашали позировать для картин, и Малгожата была уверена, что в том единоличная заслуга Кассии — так она умела улыбаться, что мужчины, должно быть, готовы были позабыть обо всем. Выглядела она прекрасно, и прекрасно читала стихи. Для чтецов всегда выносили кафедру, подобную университетской, но многие ею пренебрегали. Кассия, например, предпочитала сидеть на столе, и ее стихи, полные жизни и торжества, опаленные зерриканским солнцем, хорошо гармонировали со стройною ножкой, выглядывавшей, когда она страстно жестикулировала, из щедрого, но уместного разреза на шелковой синей юбке. После засилья любовной лирики, скорее смешной, чем чувственной, ее поэзия была сущим отдохновением. Но кто-то кафедрою не пренебрег, поднялся из-за стола, встряхнув длиннополым кожаным плащом в соленых разводах, улыбнулся Кассии — а может быть, им обеим? — с коротким поклоном, шагнул к кафедре и оперся на нее небрежною рукой. Длинноносый, зеленоглазый, улыбчивый — не иначе, как цидариец. Малгожата задумалась о том, что в зале собралось немало мужчин, что были куда красивее, чем он. Длинный нос его портил. Так было, пока он молчал, ожидая, что слушатели примолкнут. Но когда стал он читать, Малгожата едва не захлебнулась в этом словесном огне; простые, понятные слова сплетались в причудливую ритмичную вязь, были войском, идущим в атаку, были штормовым ветром, в клочья разрывающим паруса, были жизнью и смертью, были радостью и тоской. Цидариец назвал такие стихи «касыдами», а после еще прочел несколько. Она даже не сразу поняла, что Кассия подмигнула ей и пересела за другой столик, к другим друзьям. Подумаешь, нос. Нос в человеке не главное… Слово за слово, и Бертран, так его звали, предложил проводить ее домой, как окончится вечер. Отчий дом в Серебряном Городе пустовал вот уже неделю, и обещал пустовать еще столько же — и родители, и младшие чудовища были в отъезде, и у нее созрел план, исполненный коварства. Кассия бы одобрила этот план! Когда они добрались, окружным путем, вдоль набережной, с которой открывался вид на гавань — и без приключений, без разбойников, выпрыгнувших из угла, Малгожата улыбнулась ему и заметила, что у нее найдется и чай, и желание… еще поговорить о поэзии. Можно было и разговаривать… Но лучше было помолчать немного, часа два или три… кажется, ей даже удалось не покраснеть. Но Бертран только рассмеялся… Не обидно, понимающе — но рассмеялся. Он сказал много слов тогда, но все они сливались в некоторый обидный вывод: он ей отказал. Посоветовал быть осторожнее, заметив, что не каждый понял бы ее так, как понял он. Каков же нахал, подумала девушка, но мысленно поблагодарила его в тот же час, когда оказалось, что отец уже вернулся домой. Хороша бы она была… Вскоре она уехала в Оксенфурт, а как лавочку с институтом вольных слушателей прикрыли, переселилась в Лан-Эксетер под дядюшкино крыло. В Ковире и Повиссе жилось холодно, но очень прибыльно, если руки иметь подходящие и голову не пустую. Но дом ее был в Новиграде. Новиград был в ее душе. Они встретились через пять лет, совсем уже другими людьми. Нос его, правда, не стал меньше нисколько, а стихи — только лучше, чем помнилось ей. Оказалось, что есть у него корабль, он на нем капитаном, а резвая эта двухмачтовая каравелла зовется «Полуночной звездой». И, будто бы оправдывая свое название, имела она потайные отсеки в трюме своем. Они не обсуждали никаких условий, не давали друг другу никаких клятв, но он спешил всякий раз в Новиград, оставаясь в городе так долго, как мог, а она сняла небольшой домик с крохотным садом и стала жить там. Матушка, коренная новиградка в пятом поколении, ничего плохого не видела в их любви, а отец все грозился поговорить с ним, и так строго, как цидариец говорит с цидарийцем. Впрочем, спустя год смирился и он, видя, как счастлива дочь. Бертран баловал ее всяческими диковинами, посвящал ей стихи, привозил редких ингредиентов для зелий, а однажды, самым спонтанным образом, сорвались они в Бремервоорд на «Полуночной Звезде». И только чудом, на каких-то адовых лошадях, успели вовремя под сень Блеобхериса, самого древнего из дубов. Это был самый лучший Бельтайн в ее жизни, и никакие лошади его не испортили. Но, как и у всякого мужчины, были недостатки и у Бертрана. И самый главный из них был рожден вместе с ним, был его братом-близнецом. Они с Ансельмом виделись всего два или три раза в жизни, но она не хотела бы прибавить к ним ни единого раза больше. От одного его взгляда, казалось ей, могло скиснуть все молоко в доме, могли испортиться разом все зелья. Все-то у него было неправильно — неправильную жизнь вел Бертран, неправильной была она, и любовь их тоже была неправильной. Жили во грехе — именно такой была его формулировка. Но он любил брата, по-своему, но любил, во всяком случае, потрудился ей сообщить, что «Полуночная звезда» никогда больше не встанет на якорь в гавани Новиграда, что корабль его затонул, что спаслось всего несколько человек, и Бертрана не было среди них. Она так и не заводила серьезных отношений с тех пор, так, разве что, мелкие интрижки. Он и вовсе с потерей не справился, посвятив себя церкви. Шесть лет прошло с тех пор, но ошибиться она не могла. Ансельм Гольц стоял возле красных шатров и беседовал с Каэлом, а на груди у него эмалью поблескивала подозрительная эмблема. «Как-нибудь сам, Тренхольд, пожалуйста, — подумала женщина и накинула на голову шаль, — справляйся уж как-нибудь сам!»***
Каэл, мрачен как ночь, воротился к отряду, и так он был недоволен, что забеспокоился даже Рикард. — Капитан… — шепнул сержант, — если ты что-то надумал, то передумай, пока не поздно. — Насколько я знаю… — заметил Эгстан тревожно, — насколько я знаю, Орден в большой милости у короля Виллема. Вы же не хотите… — договаривать он не стал. — Не хочу, — Каэл ответил голосом, от которого становилось понятно — этого, именно этого он и хочет, — а вы хотите посмотреть, как выглядит идол, из-за которого кметов, как свиней, режут? Вы хотите?! — Я хочу, — ответила Малгожата. — Боюсь наделать большой глупость… — сквозь зубы признался Кеаллах. — Я в деревню, — рыцарь держался так, будто проглотил палку, — попробую поправить ситуацию, пока она безнадежной не стала. Малгожата коснулась его руки. — Может, я с ними поговорю? — спросила она заботливо. — Ты сам не свой, как бы чего не вышло. — Даже не думай. Нет, слишком опасно, — мгновенно отрезал рыцарь, — неизвестно еще, чего от них ждать, перепуганные кметы это тебе не шутка. Нет, пойду сам. Их пропустили вперед, поближе к мосту, к обгорелому идолу и дымящим еще развалинам, но впереди шли два орденских рыцаря, и в руках у них были щиты. За ними потянулись и остальные, оставив в лагере у шатров единственного караульного, и даже кметы с повозок осмелились. Каэл шагнул к мосту, и щитоносцы его пропустили. Рыцарь стиснул зубы, ожидая стрелы, и сделал еще несколько шагов вперед. Руки он поднял вверх, неся их открытыми ладонями. — Переговоры! — крикнул он так, чтоб уж точно услышали за баррикадой. — Никому не нужного кровопролитья ещё можно избежать, так помогите мне в этом, люди! Баррикада оказалась не такой крепкой, какой казалась издалека — если кони обучены, налететь один раз, и мало что от нее останется, а то и поверху перемахнут. Плохи, плохи были их кметские дела… За баррикадою послышались голоса — ничего было не разобрать, но там спорили, и спорили жарко. Наконец что-то сдвинулось, образовалось крохотное окошко, и туда просунулось пол-лица — простого, сероглазого, кметского лица с рыхлым носом. — Да? Не больно рожа твоя для переговоров приспособлена-то! — ответил кмет. — А чем докажешь, шо они у тебя на плечах сюдой не заскочат? Порушат тут все, поубьют! Каэл развернулся к орденским рыцарям, и слова его звучали, как приказ, но никто не двинулся с места. Сукин сын Ансельм Гольц коротко повел рукой, и щитоносцы стали отступать, не опуская щитов. Никого в красных одеждах близ моста не осталось. До греха доведут! — Порушат! Поубьют! — согласился он, вынимая из ножен меч. — Если дурить не прекратите… Безоружным пойду, с вашим солтысом говорить буду! Сам пойду, один… Меч он прислонил к обгоревшему дереву, что росло у самого у моста, и шагнул вперед. «Это за вас, парни, — подумал Каэл, терпеливо дожидаясь ответа, — за всех вас…» — Ладно, — ответили, наконец, с той стороны, — жди тады там, пока разберем малеха. Полоски, и Кеаллах, и Малгожата тем временем осматривали статую — ее свалили, опрокинув на землю, она обгорела (особенно пострадал бок и правая рука), но очертания еще угадывались. Изображала она женщину, должно быть, высокую, тонкую, облитую платьем, с царственною головой и повелительно простертыми руками, точно не кметы резали. Каким было ее лицо, понять было уже невозможно. — Эта чурка не Мелитэле, — покачал головою Рикард, — дева, матерь и старуха. Три лица у нее всегда. — Да не Фрейя тоже, ни перьев нет, ни котов, ни ожерелья. С чем там еще ее изображают… — озадаченно добавила Малгожата. — Да и с чего бы вдруг? — В Империи нет культа женских божеств, один только Великий Солнце, — поморщился Кеаллах, — правда, в Туссент есть культ Владычицы Озера. Но этот не она тоже… — Ты уверен? — нахмурилась Малгожата. Каэл только протиснулся за баррикаду. Ей, значит, опасно. А он, значит, бессмертный? — Уверенный, — невольно улыбнулся нильфгаардец, — ее изображают совсем без одежда. Говорит, только достойный она дает… коснуться меча из глубин… — А кто-нибудь видел Ульфа? — лениво зевнув, спросил Зенан. — Табачку бы сейчас…***
Нигде его не было видно, и Зенан готов был и рукою махнуть, но сигнал тревоги из лагеря Ордена, и последовавшая за ним отборная ругань всем и каждому помогли понять, что краснолюд никуда не делся. — Говорил я вам, неслухи? Говорил? — кулаки у Рикарда сжались, а усы затряслись мелкой и частой дрожью. — Да чтоб провалился он, карлик паршивый! — Говорил, Рикард, — голоса было три, и радости в них не звучало, — говорил… Кеаллах недоумевал молча. — Знаете, есть такой девиз… — мрачно начал сержант и махнул рукой. — Тьфу! Выручать паскудника надо.***
«Еще чего не хватало, — злился Ульфгар Дальберг, — чурбак какой-то горелый с серьезным видом рассматривать! Ну не дурни стоеросовые, а?» Невероятная глупость, думал краснолюд, вообще в это ввязываться! Особенно после того, как поступило ему предложение, особой прелести не лишенное. Тридцать миль, эка невидаль! Зад, конечно, рыдал, но даже тридцать миль лучше, чем третья деревня кряду! Хватило ему Угольштока, за глаза и за бороду хватило. Но не будь он Ульфгар Дальберг — придумал уже себе интересное дело. Сперва стоило разведать, нет ли у этих серьезных парней с собою какого интересного конфиската… По их методам и приемам вполне могло статься, что и был, а раз вначале самоотречение, то и надлежало им отречься ото всех земных благ. В его, Ульфгара, безраздельную пользу. И все, значит, покочевали зыркать, что там темерец языком своим наболтает! А он, конечно, наговорит, он наговорит, великий переговорщик! Да выйдет обратно без вил, воткнутых в рыцарскую жопу, то и одно это уже может считать успехом. Много они высмотрят в своих шлемах закрытых, думал Ульфгар Дальберг, подкрадываясь к шатрам вдоль буйно разросшейся ежевики. Четыре шатра, два из них — явно для ночевки, длинные, вытянутые, у темерцев тоже такой был, пока в пещере не растеряли. Туда не стоило и заглядывать — потные вонючие одеяла интересовали его не шибко. В третьем шатре было уже интереснее, но не то: там хранили мешки с фуражом и что-то было вроде арсенала… но он даже лишний меч уже не потащит, не то, что полные латы… У последнего шатра стенки были плотно притянуты к земле — понизу не разглядеть, что внутри лежит, как ни раскорячься. Интересно… Должно быть, не заметят уж маленькой дырочки, шатры-то вон, не новые, сыростью да непогодой траченные? Ульф достал дареный секач и прорезал заднюю стенку — немного, в пару дюймов сделал разрез, так, чтобы ознакомиться. Вот, это другое уже дело было — внутри стоял складной стул, походный стол и деревянный, окованный металлом сундук. Небольшой, что только подогревало интерес… теперь только дождаться, покуда часовой куда отвернется… Кровь прямо взбурлила в нем. Не барыша ради он это делал, а ради этого самого чувства! Ну, себе чего врать-то, не только заради барыша… Чуть ли не над ухом у него завопили. Проклятье! Зазевался на полмгновения, значит… Что вопили, Ульфгар не разобрал, но тут же отпрянул от смотровой дыры. Он в лагере, да. Но не внутри ведь какого-то из шатров? Лагерь не огорожен, он заскучал просто! А если не поверят, так свалит на темерца, вон, с какой сумрачной рожей ходил тут везде, разве что пена изо рта не капала… Разведать приказал, значит… У мальчишки, целившего в него из лука, на плечах висела ярко-красная котта, но лицо было цветом, как простыня. Стрела подрагивала на тетиве, того и гляди, сорвется. — Э-э-э, парень! Ты тут, значит, полегче целься! — так дружелюбно, как только мог, предостерег Ульфгар, нисколько не растерявшись. — Гулял я тут просто… Осматривался… Давай, я тебе сто крон дам, а ты, значит, не видел меня? На змею наступил, и напугался? Плохо дело, решил краснолюд, видя, как рот мальчишки упрямо смыкается в линию, как он мотает головой и отходит назад. А тетиву ни на дюйм не ослабил, лука не опустил! Думай, голова, думай… — Осматривался он! — услышал Ульф, и на затылок ему обрушилось пару пудов; благо, капюшон защитил от худших последствий, — скотоэльский дружок… — Да ничерта неправда!!! — взвыл краснолюд, не зная, что ему делать: то ли оправдываться, как следует, то ли тянуть уже арбалет с плеча. — Да ты на бороду мою посмотри, олух! Косицы видишь? Нет их! Не скотоель я! Арбалет грубо содрали с его плеча, лишив всякого выбора — и тогда он заорал, ощерил зубы, стал лягаться ногами, но удары посыпались уже со всех сторон, по почкам, по хребту, по голове… на запястьях сомкнулась сталь. Кричать и браниться он не перестал и тогда.***
Деревенька была небольшая, но улица — широкая, утоптанная, что камень. Дома здесь были высокие не сами собою, а из-за крутых, крытых дранкой двускатных крыш. Если в Темерии, да и на юге Редании сказывалась близость Великого моря, то здесь частым гостем был ветер с востока, и снега зимой падали в два локтя. На площади перед мостом толклись мужики всех возрастов, вооруженные чем попало — и вилы были у них, и косы были, и луки у некоторых, но не такие луки, с какими на рыцарей идти можно. Каэл ожидал увидеть страх на их лицах, но страха было куда меньше, чем должно. Вот если бы его отряд выступил на их стороне — тогда еще были бы у них неплохие шансы… — Говорю я тебе, он проповедь будет читать, — втолковывал ему давешний кмет, — вот опосля и погуторите! Вот послушаешь слово спасительное, авось, шо в голове и прибавится-то… Каэл на него покосился. Что он несет? Какое слово спасительное? Дом солтыса единственный из всех был покрыт черепицею — но замшелой, потемневшей уже от времени. Рыцарь шагнул в людскую и закашлялся тяжело — уж столько там набилось народу, и это — не считая сальных свечей, не считая пучков подсушенных трав, что исходили дымом, наполняя духотой и без того тесное помещение… кметы сидели на полу, подобрав под себя ноги, а седой старик с кудреватой головой стоял напротив них со свитком в руке, да будто ждал чего-то. Заметив его, только вошедшего, только протиснувшегося к стене, солтыс радостно кивнул и развернул свой свиток. Кметы молчали, готовые слушать, даже бабы, и те сидели тишком. Каэлу стало интересно — слово спасительное, когда за рекой встал Орден — такой глупости он не слышал еще. — Теперича порядок, — заявил старик и прочистил горло. И голос у него был старческий, надтреснутый, но по людской растекался, как дым. «Обернется зеркало моря ледяным стеклом, когда на дне прорастет Древо. Лед треснет, и Древо устремится ввысь, а корни его – в недра земные. И содрогнется земля, и сравняет с собою горы, а реки выбьет из берегов…» — Страсть-то яка… — вздохнула одна из баб, — вот как не поглянь, но страсть-то яка… может, сдадимся лучшее, на милость уповать станем? — Уж помолчи, баба! Нас-то, Рехор, точно батькою-Карбоном не придавит? Дрожал ужо, как бы на голову не свалился, — спросил какой-то кмет. — А рекою, рекою не смоет? — Не придавит! — прервал их старик. — Не смоет! Слушайте дальше, вы так ничего и не поняли! »…Путеводная звезда отразится в воде и загорится на небе, и укажет дорогу всадникам, что мчатся в пустоте безвременья по невыносимому холоду. Сердце владыки севера обернется осколком льда и зальет он кровью земли свои, и земли чужие…» Какая-то из баб сдавленно охнула и повалилась набок, и немудрено — воздуха в тесном помещении почти не осталось. Впрочем, ее подхватили, не дали разбить себе голову. — Ох, война опять будет… — запричитал кто-то, — сколько зим, сколько вёсен тихо усё было, и вот опять, за владык выю свою подставлять! — Ша! — прикрикнул солтыс. — Только тем, кто крепок духом, откроется путь спасения! Он продолжал, а Каэлу стало казаться, что он понимает, что чувствуют люди в самый момент перед тем, как сходят с ума. »…Королева Зимы наденет корону и настанет царствие ее. И будут стерты в песок, и развеяны по ветру крепости людские руками тех, кто присягнет ей на верность, руками тех, кому суждено спастись…» — Да никак белены ты, солтыс, объелся? Да у вас Орден стоит на пороге! — не выдержал Каэл, чувствуя, как терпкий дым даже ему размягчает критическое мышление. — Крепости по ветру пускать собрался! Может, и не человек ты? Может быть, черт рогатый? — А мне сказали: переговоры. А ты труды мои перехерить пришел! — ответил ему старик, сдвинув кустистые свои брови. — Ты сокрушить эти сердца пришел, или помочь нам? Помочь хочешь — помогай, а нет, так проваливай. — Теперь я вижу… — с ужасом пробормотал рыцарь, — нет для вас никакой надежды… — О чем это он толкует? — нахмурился дюжий кмет с рыжеватой бородой. — Выставить его, Рехор? Надежды, говорит, нет! — Да их там горстка, Бартек… — согласился с ним другой, пониже ростом. — Не сунутся, а коль сунутся, так на вилы возьмем! — Это не тебе, — выкрикнул тонкий голос, — это мне дом спалили! — А ну тихо! Не надобно никого выставлять, — возразил солтыс, направляясь к дверям, и люди перед ним расступались, хоть и некуда было, — сам пойду потолкую. Каэл поспешно вышел на улицу и стал дышать — глубоко, жадно, полной грудью, чтоб в голове начало проясняться. Солнце заливало янтарем верхушки деревьев; времени у них до вечера — грозился Гольц, и следовало спешить. — Я жду объяснений, — заявил рыцарь, как только старик показался на крыльце, — что за побасенками ты потчуешь односельчан, а, староста Рехор? Вкус у них гнилой, у твоих побасенок, и последствия будут не лучше! — Если б побасенками. Пророчество это, вернее нет, — отвечал Рехор, снова сдвинув густые брови, — если ты не готов это принять, чужак, то доказать тебе не смогу. Пока еще не смогу. Сам увидишь, коли не веришь, да поздно будет… Но людьми своими рисковать не намерен я! Каэл, поперхнувшись от изумления, и думать забыл про пророчества. — Ты людьми рисковать не намерен? Да вы, сука, обречены! — рыцарь чуть не взвыл от досады. — Там дюжина распроклятых орденцев только вечера дожидается, чтоб порубать вас во имя веры, а потом сжечь, если останется, что сжигать! Это называется — не рисковать? Да чего ради?! — Мост их сдержит, — убежденно заявил солтыс. — Чего ради? А я тебе скажу, чего ради. Рыцарям покориться, веру новую отвергнуть, да? Они уедут, а мы останемся! — И что? — Каэл уже изнемогал, но не мог сдаться так просто. — Не надейся на мост. Они сомнут баррикаду, а следом и вас сомнут. — А нам попомнят. Луну красную нам покажут и ее же на спине намалюют. Длинными ножами… — продолжал Рехор, точно не слыша его доводов. — Вот что, чужак… может, и сумеешь помочь ты нашему горю… Каэл только руки скрестил на груди. Молчал. — Уговори их до утра обождать. Нам посоветоваться надобно. Решение принять нужно. Это же не так просто, пойми. Люди боятся, — старик заговорил проникновенно, но, видя недоверие в глазах рыцаря, добавил. — Мы гонца послали, помогут нам. Должны помочь, в беде не покинуть… — В Ривию? — спросил Каэл с надеждой. — Вот, это дело! Никто такого от Ордена не потерпит, даже Виллем Ривийский… Рехор чуть помедлил, но кивнул. — Да, — подтвердил он, — не потерпят такого. Скала свалилась с плеч Каэла. — Я попробую, — ответил рыцарь и неуверенно, с облегчением улыбнулся, — поговорю с их командиром. На такое, наверное, он согласится… Небольшая отсрочка. Простое лукавство, да… — пробормотал он себе под нос. — Время… — сказал солтыс. — Время дорого. Поторопись. Он был прав, и Каэл повернул обратно, перебирая в голове слова, какие скажет Ансельму. Но что-то не давало ему покоя, наверное, стоило поступить по-другому, живописать этим блажным кметам, что с ними может случиться… Уж он-то повидал на своем веку… да что уж теперь! — От истины не скроешься, не сбежишь, — посулил Рехор в его широкую спину, когда у рыцаря и шанса уже не было его услышать, — чтобы возвыситься, нужно пасть.***
За мостом его ждали. Да так ждали, что он по одним лицам понял — неладно дело. Хорошо хоть, Рикард умел излагать кратко, емко излагать… — Ну, что у вас плохого? — спросил рыцарь, ссутулив усталую спину. Никто так и не придумал, как вызволить Ульфгара из постигшей его беды. Эгстан наотрез отказывался портить отношения с Орденом, и не советовал им. Да и без советов никто не спешил, кавалерийски махнув рукой, тех отношений портить, особенно Рикард… Краснолюда приковали к упавшему дереву, широченному, и так приковали, что он его обнимал, а цепи тянулись понизу. Только головою по сторонам мог крутить краснолюд. Но, как головою ни крути, а видать было только зады карауливших его рыцарей. — Паскудника мелкого схватили. Он, вроде как, шатер им порезал, — доложил Рикард, виновато склоняя голову. — Не уследили, капитан. Но это еще что… — Все, как есть, — потребовал Каэл, хмурясь. — Говори! — Допрашивали его уже. Покуда еще по-простому, — продолжил сержант, тоже темнея лицом, — в шпионаже обвиняют, для белок. — Проклятого карпа хвост, — закатил глаза рыцарь. — Да это не краснолюд, это чудовище! Ладно, я разберусь… — Так что там с кметами? — нетерпеливо спросила Малгожата. — Кому хоть они поклоняются-то так истово? Каэл прерывисто вздохнул. — Пророчества у них, видите ли, — скрипнул он. — Пророчества? А что за пророчества? — Да черт ногу сломит… и станет замерзшее зеркало разбитым стеклом, все в этом духе… Она будто дара речи лишилась, только глазами своими моргала синими. Рыцарь отодвинул ее с дороги, с мрачным видом направившись к красным шатрам. Но не прошел и половины, как послышалось оттуда хриплым голосом Ульфа: — А девица из Виковаро любит только за амбаром… «Допрашивали, значит, — взъярился Каэл, — что-то непохоже на то!» Он едва не отшвырнул со своего пути орденца, который пожелал не пустить его в круглый шатер командира. — У второй из Виковаро не в чести ложиться даром! Ворвался напролом, но Ансельм Гольц, чтоб не было ему покоя ни днем, ни ночью, только голову поднял от бумаг на складном столе, и даже, кажется, улыбнулся. — Это ни в какие ворота… — выпалил Каэл, никакого внимания не обратив на часового, влетевшего следом за ним, и уже наполовину обнажившего меч, — я требую освободить моего человека! — А у третьей нету правил, лишь бы кто-нибудь… — Да заткнешься ты… — послышалось снаружи, а следом послышался глухой удар. — Меч в ножны, брат Николас! — резко приказал Гольц, и часовой покинул шатер, не обронив ни единого слова, и Ульфгара бить перестали. — Человека… я бы отпустил по вашей просьбе. Ущерб невелик, господин… делегат, я мог бы им пренебречь, — продолжил Ансельм. — Как давно вы знаете этого краснолюда? Каэл задумался ненадолго. — Почти месяц, — он предпочел быть краток настолько, насколько мог — кто мог сказать, в какие сети решили его ловить, — я в нем уверен. — То есть поручиться за его прошлое вы не можете, — кивнул орденский командир, — так я и подумал. Он может быть связан с деятельностью, хм… нелюдских группировок, лесных террористов… Вполне допускаю, что вы не можете ни подтвердить это, ни опровергнуть. — Могу, — Каэл почувствовал, как смешно делается ему, — он бок о бок со мной сражался с… нелюдскими террористами. Не верите мне, Гольц — спросите кого угодно из моего отряда. — Спрошу. Спрошу и, возможно, изменю решение, — кивнул Ансельм, — а покуда давайте рассмотрим дела насущные. Вам удалось убедить их сдаться? Каэл покачал головой. — Не совсем… Он своим глазам поверить не смог — на лице орденца отразилось разочарование. — Было примерно семь вечера — уж близилась ночь. А ветер! — проклятый борей! — он дул во всю мочь! А дождь! — лил как из ведра или, быть может, из корыта! — до их ушей доносились завывания, не смолкавшие ни на минуту, но никто уже не обращал на это внимания. — А тучи! — хмурились очень недобро, и, я бы даже сказал, сердито! — Не совсем, — повторил Каэл, покачав головой, — но почти удалось. Они просили лишь времени до утра, им нужно принять решение. — Вот как… — хмыкнул Ансельм Гольц. — Множество жизней на кону, — напомнил рыцарь Темерии, — не будьте жестоки, Гольц. Несколько часов, невелика та цена. — Я никогда не был жесток сверх меры, — возразил ему рыцарь Ордена, — и впредь не буду. — Что мне сказать им? — нет уж, подумал Каэл, юлить он не даст. — Пусть будет так, — и Ансельм ему улыбнулся. — Взял с собой… много бочонков… прекрасного лирийского пива, но пьяные в жопу матросы, — продолжал разоряться прикованный Ульфгар, пока Каэл возвращался к мосту, чтобы сообщить кметам радостную весть, — парус поставили криво!***
Травяной чай по рецепту Кеаллаха пришелся Эгстану по вкусу, да и к самому медику с его забавным говорком юноша ощущал симпатию. Особенно хороши оказались его южные советы на предмет того, как надо с девушками сводить знакомство — немало нового удалось почерпнуть. В ход пошла уже третья чашка кряду — чай этот успокаивал, чего не сказать было обо всем прочем, начиная с того, что Каэл Герион Тренхольд оказался вовсе не таким, каким Эгстан его себе представлял. Чем бы Орден здесь не занимался, имели ль рыцари необходимые полномочия для таких дел — первому секретарю, счел юноша, должно быть виднее, ему же самому потом рапорты писать, магистру, иерарху в Новиград, королю докладывать… А Каэл Тренхольд вел себя так, будто когда-то весь Орден по очереди вырезал его семью до седьмого колена! Ведь можно было бы дать крюка — и к полуночи были бы уже в Ривии… вон, проезжие пару часов назад так и сделали, телеги поворотили, и только пыль столбом. Да, людей было жалко, но они оказали сопротивление! Так ведь бывает… А баррикада все еще перегораживала мост — а могли бы убрать, сдаться могли бы. Но сдаваться они не спешили… хотел бы он увидеть эту статую несгоревшей, быть может, тогда бы понял, зачем. И краснолюд этот еще! Преступник, нечистый на руку! Зачем он нужен Каэлу Тренхольду? От воплей его раскалывалась голова… — Да неужели они не могут воткнуть в него кляп? — простонала Малгожата, стискивая виски. — Я же думать так не могу! — Самоотречение, — фыркнул Зенан, — Вечный Огонь посылает им испытание! — Не богохульствуй тут, — заметил Четырнадцатый. — Нечего тут думать, — вздохнул Каэл невесело, — допросит вас завтра, убедится, что никакой Ульф не этот… тьфу! — не белка, и дело с концом. И пусть проваливает на все четыре стороны, с меня довольно. — Каждый может… — Не спорь, Кеаллах! Закат объял небо перистым пламенем облаков, подчеркнул горные пики. Даже не верилось, что они пересекли Махакам. — Он что, смерти ищет? — спросил Рикард. — Рано или поздно они не выдержат… Ульф охрип совершенно, но продолжал орать. — Поделитесь со мною куриной котлетой, куриной котлетой, о-о-о… Кеаллах помрачнел. — Он не ел и не пил уже который час, — заметил медик с тревогой, — он голодный, он хочет пить! — Ничего, не помрет, — возразил сержант, с равнодушным лицом поглядывая в сторону красных шатров, — даже не думай. Нильфгаардец посмотрел на него и отвернулся. Хриплые вопли не позволили заметить движение в лагере Ордена — не хотелось, не хотелось туда глядеть, никому не хотелось, куда приятнее были горы. А там седлали лошадей, надевали на них кожаные, металлическими пластинами усиленные пейтрали, Ансельм Гольц выходил из своего шатра в полном кавалерийском доспехе, прикрытом алым плащом. Они услышали только сигнал к атаке, увидели только удаляющиеся крупы лошадей. За лошадьми, сжимая луки в руках, бежали послушники. Орден шел на штурм.***
— Предатель! — рявкнул Каэл и вскочил на ноги. — Лжец… Незажившая рана ему этого не простила — такая боль его пронизала, что он не понял, как оказался на земле. — Лжец… — шептал он беззвучно, а по лицу текли слезы, — нельзя было ему верить… В атаку, темерцы! — Ч-ш-ш… капитан, — подсказал ему Рикард, помогая ему подняться, — пора и нам выметаться. Не то паршивца они точно казнят. Пора. — Выметаться… — простонал Каэл. Бесчестный сукин сын Гольц! Лжец! Проклятый лжец! Но Тайлер… Боклер! — Седлайте лошадей, — приказал рыцарь. — Уже! — на бегу, с очередным седлом в руках, бросил ему Четырнадцатый. — А я за Ульф! — крикнул Кеаллах. Малгожата перебросила ему склянку. Травильная кислота, сказала алхимик, замок разъест за минуту, только руки не подставляй! Зенан отправился с ним.***
Если бы он мог подтянуть ногу чуть ближе к скованным рукам за то короткое время, что на него не глядели, тогда бы и отмычки достал, и выбрался бы давно. Но разве слышал кто-нибудь о краснолюдах, садящихся на шпагат? Проклятье… Угораздило же его! Паршивый мальчишка! Бессеребренник паршивый!!! Он почти уже исчерпался, спел, не повторившись, всех мерзких песен, какие с юности знал, а они, распроклятые душегубы, поганые лицемеры — видел же он в последнем шатре серебряный кубок! — точно из камня сделаны были. Ни кляпа в рот не затолкали, ни отпустить не решили. Ну, ничего, Тренхольд его не бросит, не таков сердобольный дурень… Он-то даже и наговаривать на него не стал — когда обстановка накалилась, идея уже не казалась хорошей. Так что должен, должен ему темерец… Не бросят, они же добрые! Добренькие, сука, за первого встречного голову в петлю сунуть готовы! И не бросили — только услышав влажный удар, только успев повернуть голову, он увидел своего надсмотрщика, беззвучно оседающего к ногам Зенана. Зенан ему подмигнул. — Порядок, — пообещал он, будто Ульфу было до этого дело, — жить будет! — Не шевелись, — предупредил его Кеаллах, появившись с другой стороны, — не то без рука останешься! Ульфгар послушно замер и вскоре услышал, как шипит металл. — Ну, ухнем! — крякнул Зенан, разрывая ослабевшие его цепи.***
Часть баррикады все-таки устояла, но в образовавшийся пролом без труда въехал бы даже ребенок на пони. Орденцы не гнались за теми, кто пускался наутек, щадили тех, кто бросал оружие — но бойня, бойня это была. Избиение. Такие доспехи вилами не проткнешь — и все равно кметы падали под заалевшимися мечами. Сколько женщин останется вдовами… Сколько сгорит домов… лжец! Но у него приказ… У него Боклер… Только этим Каэл и держался. Малгожата осадила мерина и дернула его за рукав — дикие глаза у нее были, недобрые, и этот нелепый тюрбан из шали… в Офире, где такие тюрбаны носят, Ордена и в помине нет! — Минуточку, — оскалилась она, поворачивая в сторону домов, — интересуюсь внести замечание одному… — Куда?! Назад! Ансельма спешили между домов — она это видела. Будь у них умение, будь сноровка у них, как у Полосок, и, быть может, кметам бы повезло. Но не было у них ни умения, ни сноровки, и меч его обагрился. К нему спешили на помощь, сразу двое конных, но помощь ему не требовалась уже. Она натянула поводья и сбросила с головы тюрбан, наземь швырнула, под копыта коню. — Малгожата?! — он рывком поднял забрало. Он был удивлен. Удивлен! — Ты сукин сын, Ансельм, ты мерзавец. Ты убийца, — она не кричала, она припечатывала его каждым словом, — лучше бы ты умер вместо Бертрана! Взгляд у него такой стал, что она поняла — всади в него нож по самую рукоять, и лучше бы ему было. Раненый взгляд, по сей день раненый. Она развернула коня и не смогла сдержать горькой усмешки — все, что могла. Никто ее не преследовал.***
Ривиец молчал, почесывая колючую щетину на подбородке, молчал упорно, молчал упрямо. До столицы оставалось несколько часов пути, а там он напишет на увольнительную и напьется, как следует. И завтра напьется, и послезавтра, и Эгстану тоже бы не мешало… что бы он сделал, прикажи этот Тренхольд напасть на Орден? Решился бы отказаться? Решился бы подчиниться? Лучше было об этом не думать вовсе — чудом обошлось, чудом… Каэл тоже молчал, отмеряя Тоскане шпор, пока еще не совсем стемнело. Примолкли и все остальные — никому не хотелось попасться под горячую руку. Взошла растущая луна, белое яркое серебро — взошла, осветила тракт, что и тени появились у них, но ничего не прибавила в душах. — Да ничего бы он мне не сделал, — проворчал вполголоса Ульфгар, трясясь в седле позади Кеаллаха, к которому-то и обращался, — а если бы сделал… — Чем ты думал, скотина? — ощерился на него Каэл. — Теперь тебя и в Ривии не оставишь! — А что сразу я? Скоя`таэль я, по-твоему, похож? Нет уж, я птица вольная, — взвился Ульф, едва удержавшись в седле, — а он мне дело пришил фуфлыжное, и ты это знаешь! Каэл сплюнул с досады. — Это правда, — вздохнул Эгстан, сморщив гладкое лицо, — первый секретарь вам этого так не спустит. Ваш статус вас сбережет, но приятного будет мало, — объяснил он. Малгожата тихо присвистнула. — Что ж ты сразу не сказал, порученец? — удивленно пробормотал Каэл — вот, вот откуда знакомым казалось имя… — А впрочем, уже неважно… Никому бы я не сказал иного! — Я говорил, — возразил юноша, — да вы и слушать не стали! Каэл махнул рукою. Вышвырнуть бы его, чудовище бородатое, даже до Ривии не доехав! Но теперь уже поздно, теперь уже совесть не позволит, совсем заест. Нельзя его такого в Ривии оставлять, сожрут. Сожгут, что вернее… Ордену он и дохлой курицы бы не дал, не то, что кого-то из своих людей! — Постоим в Ривии, капитан? — с надеждой уточнил Зенан. — Или некогда нам стоять? — Хотя бы на день, пожалуйста… — взмолилась Малгожата, — на один день безо всяких происшествий! — Корабль еще сыскать надо, — напомнил рыцарь, — мы задержимся. — Уж постарайтесь в этот раз, — сказал Кеаллах, поравнявшись с Зенаном, и толкнул его в бок, — не забыть про я! — Да как можно! — загрохотали Полоски. Дорога вилась вдоль холмов, ныряла временами в лес, неведомо о чем шепчущий и юной листвою, и мягкими лапами лиственниц. Ривия показалась издалека. С вершины которого по счету холма, поросшего лесом, они увидели, как по глади Лок-Эскалотт, искрясь, тянулась лунная дорожка, как темнел, вырисовывался на крутом мысу толстостенный замок и припадали к черепичному городу соломенные крыши деревень. Когда оказалось, что в Ривии никто в жизни не был ни разу, напарник Эгстана все же разговорился, рассказал, как искать корабли, поведал, что ежели скрыться от кого надо, то прямая дорога в Вязово, в «Два меча» — место красивое, ивы кругом, гладь озерная, только без оружия ночью на улицу выходить он бы не посоветовал… Охрана на воротах задрыхнуть еще не успела, оттого и будить, поминая весь их род до седьмого колена, никого не пришлось. Они распрощались за воротами, у конюшен, и в вежливом голосе Эгстана, будто бы против его воли, слышалось облегчение.***
Охрана заснуть еще не успела, но город уже спал. Попали бы они сюда днем, и пришлось бы проталкиваться сквозь толпы народа, сквозь самозабвенно торгующихся, ругающихся, спорящих о том и другом горожан, в ушах бы загремело тысячью голосов. Но теперь, далеко за полночь, только редкие прохожие провожали их сомневающимся, опасливым взглядом. Ривия смердела. Впрочем, теперь бы им смердела и Вызима, и Новиград, и стократ сильнее смердели бы — в горах воздух был совсем другой. Центральные улицы были замощены камнем, но стоило только свернуть, как мостовая уступала утоптанной земле с густыми, глубокими лужами. От озера тянуло прохладой. Шуршали вязы, трепетали длинные плети ив, у трех причалов скучилось несколько кораблей, но большинство из них походило на крупные лодки с мачтой. На немногих горели еще фонари и кто-то расхаживал, но остальные были немы, темны и безгласны. Никто им дорогу так и не заступил, возможно, оттого что было их семеро и были они вооружены, а может быть, и потому, что был среди них краснолюд. Несмотря на все былые невзгоды, Вязово был и оставался краснолюдским кварталом. Таверна, в которой посоветовали им поселиться, имела беленые, увитые плющом стены, крутую крышу и стекла, крашеные на манер витражей. Было у нее широкое крыльцо, на котором, и верно, хорошо было б сидеть и озером любоваться — напротив пристани из озера вырастал остров, и видно было в лунных лучах, как яблонев цвет на нем выпустил уже свою туманную дымку. Над крыльцом висела длинная доска, и на ней серебряной краской выведены были два длинных, скрещенных меча с непростою гардой. Дверь растворилась без скрипа, но где-то внутри звякнул колокольчик, и вскоре навстречу им выкатился заспанный, средних лет краснолюд. Радушия в его облике не ощущалось, одна опаска. — Ну, чего вам? — спросил он, спрятавши правую руку за стойкой. — Мест нет, пардону уж просим! Каэл медленно огляделся и уголки рта у него поползли вверх — давно он не видел такой ладной таверны, все было здесь как надо, чисто было и пахло хорошо. — Ты, отец, это брось, — миролюбиво сказал рыцарь. — Нам бы комнату, можно общую. Проблем от нас не будет. Трактирщик задумался, почесал бороду. — Ладно. Это можно. Общая-то найдется, — ответил он. — Сотня за все. Ульфгар шагнул вперед. — Ты-то не заламывай об своих, — нахмурился краснолюд. — Полтинник. — Скидку дам, так и быть, — согласился трактирщик, выходя из-за стойки, — семьдесят монет. — И завтрак дашь на всех! — намекнул Ульф.***
Завтрак они благополучно проспали, а за обед пришлось доплатить. Полоски в обнимку с Кеаллахом ушли на поиски мест, какие в Вызиме именовались прямо, но в Ривии, в силу неясных причин, скрывались под вывескою швейного дома — вкусить, после многих тягот, немного радости жизни и, если повезёт, с белошвейками. Ульф, взвалив на плечи свой многотрудный рюкзак, с которым, кажется, и не расставался, решил облегчить его, но утяжелить кошель, и с тем вышел на улицу. Каэл, по случаю надевший рыцарскую литую цепь, долго искал корабль, но так и не нашел подходящего. Некоторые капитаны наотрез отказывались принимать на борт такую уйму народа, а другие, кинув на него один взгляд, такую ломили цену, что он бы все, что было, отдал и еще бы должен остался. А так хотелось приобрести знаменитую лирийскую бронь — кожаная, она была куда легче стального доспеха, но крепкой была, что шкура твоего василиска. Упарившись, ибо день стоял по-летнему теплый, решил он перекусить… яблочный сидр, не соврал трактирщик, действительно был хорош, и на вкус, да и тоску разогнал не хуже чего покрепче. Этой ночью они снова появились, его призраки прошлого, они все… а за спинами у них маячили убитые кметы. Одна кружка, вторая, третья… –…мертво северное рыцарство, как я и думал, — услышал он обрывок разговора: голос был с легким акцентом, отдаленно похожим на кеаллахов, и слышались в нем весомые нотки превосходства, — вот рассмотрим его: сидит, глядит в кружку. Забудь, друг Марсель, никого ты здесь не прославишь. — За одно это стоило бы оставить ему отметину… — второй голос был полон разочарования. — На лице! Каэл оторвался от дум. Доспехи у них были изумительные — подогнанные точнехонько по размеру, в золотой богатой насечке, с гравировкой, с эмалированными яркими гербами на ронделях. Юнцы… в такой теплый день последнее дело сидеть в таверне в полном доспехе, рискуешь не встать, когда понадобится. Впрочем, за соседним столом приткнулись их, стало быть, слуги — одетые со вкусом, средних лет. Помогут. Но о ком это они говорили? Уж не о нем ли? — Да-да, сир рыцарь, именно вы! — обратился к нему один из тех юнцов, с темными, подвитыми локонами, с горбатым носом. От его гладкого лица веяло жаром юности. — Вы думаете иначе? Уделите нам, быть может, несколько ваших драгоценных минут? Почему бы и нет, подумал Каэл, допил кружку и твердой походкой направился к их столу. — Само собой, я думаю иначе, — ответил он неторопливо, — я думаю, что рыцарские добродетели на поле боя доказываются, не на перекрестках дорог. Горбоносый Марсель едва заметно покраснел. Действительно, странствующие рыцари, те из них, что прославляли своих прекрасных дам, те, что положили именно это первой своею целью, предпочитали не рыться в лесах в поисках страшных чудовищ, не разгонять разбойничьи банды, а ставить свои яркие гербовые шатры на перекрестках, дожидаясь подходящего поединка. — Хотелось бы мне, чтоб вы согласились, — заговорил юный рыцарь, доставая золотой медальон и откидывая перед Каэлом крышку, — что дева Вишенка прекраснейшая из женщин, от века ступавших по земле! Каэл взглянул на камею. Безусловно, девушка была красива: темные кудри и глаза, нежный цвет лица с тонкими правильными чертами, алые губы, изогнутые в радостной улыбке… Но чего-то ей недоставало, Каэл знал как минимум нескольких женщин, в чьем присутствии на эту… вишенку никто бы и не взглянул. Одна из них ехала с ним в Боклер, другая ждала в Вызиме. — Нет, не могу, — он покачал головою и улыбнулся, — не могу согласиться. Бесспорно, дева Вишенка прекрасна, как заря, но у меня… Да, у меня, пожалуй, и своя кандидатура на такой титул отыщется. — А покажите, — Марсель задрал подбородок, а его светловолосый друг подался вперед, всем своим видом только подстегивая его юный пыл. — Не могу этого сделать, — пожал Каэл плечами, — не ношу с собой медальона. Тогда юный рыцарь откинул с лица прядь волос, попытался придать ему каменное выражение и, чуть пошатываясь, встал на ноги. — Вызов принят, — отчеканил он, как мог, твердо. — Исключено, — возразил Каэл, отодвигая скамью. Поднявшись в рост, он оказался выше Марселя на полголовы, — я не дерусь на дуэлях. — Трус. Трус и подлец вы, милсдарь, — холодно и насмешливо заметил светловолосый юноша, вставая рядом со своим товарищем, — радостно сознавать, что я сразу в вас не ошибся. Хмель ударил Каэлу в голову. Хмель и горечь придавили его к земле. Для этих юнцов сгодилась бы хворостина, но и меч подойдет, чтоб вбить в их головы немножко ума. — Когда? — спросил он, равнодушно глядя в глаза Марселю, едва удерживая себя от того, чтоб не расхохотаться ему в лицо. — Завтра, в полдень, у второго моста, — был ему ответ, — клянусь цаплей, я буду вас ждать! — Не забудьте привести секунданта, — добавил светловолосый. У Полосок найдется, что ему возразить, подумал Каэл, возвращаясь в Вязово. У Рикарда всегда находятся возражения, слишком уж сержант тревожится за него, будто у него своей головы нет. Кеаллах. Кеаллах, должно быть, помочь ему не откажется.***
Малгожата проснулась поздно, куда позже всех остальных. А ведь сколько планов было на этот день, сколько чаяний! Впрочем, никуда она еще не опоздала — вычистила дублет, вымылась сама и, оказавшись в городе, вскоре разжилась парой-тройкой рубашек и новой юбкой из тонкого алого сукна. Город без публичной библиотеки выглядел странным и диким. Город без публичной библиотеки обречен был на прозябание. Так считала она, а библиотеки в стольной Ривии не было. Была лавка негодящего букиниста на центральном базаре, и еще одна, представлявшая интерес — на каких-то задворках; она едва нашла ее, но могла и не находить, нужной книги не сыскалось и там. Зато, правду молвить, нашлось два прелюбопытнейших алхимических рецепта, каждый из которых она бы не отказалась испробовать в ближайшее время. Побродив еще немного, нагруженная свертками и свитками, она начала понимать, что, кажется, заплутала. Прошла мимо двухэтажного каменного дома, окруженного зеленым газоном и кованой, в полтора роста, решеткой. Спросила у прохожих дорогу, но неожиданным был ответ. — В Вязово дорогу сама ищи! — сказали ей, и шагнули мимо. Пока она, поджав губы, искала заметить кого-нибудь, чей облик располагал бы к повторному вопросу, взгляд ее уперся в другое лицо. Лицо, которого она предпочла бы не видеть, особенно после вчерашнего. Особенно после сказанных в гневе слов. Особенно — после того, как они похитили Ульфа. Покуда она размышляла, как же поступить со свертками, да в какую сторону от него бежать, Ансельм Гольц тоже ее заметил. Не только заметил — размашистым шагом направился в ее сторону, и алый плащ с пылающей розой взметнулся за его спиною. За слова отвечать надобно, обреченно подумала Малгожата, судорожным движением выпрямляя спину. Он привычно был выше ее на целую голову. — Я не открою тебе, где мы остановились, — припечатала она, глядя в сторону, и даже голос почти не дрогнул, — можешь переходить к угрозам. Ансельм Гольц, первый секретарь Ордена, только рассмеялся, но в смехе звучала горечь. — Не беспокойся, Малгожата, — ответил он мягко, — пусть дурную компанию ты себе выбрала, и жалить научилась больнее прежнего… Но чтоб я угрожал тебе? Не сомневайся, мне по силам выяснить это самому. Его голос…. такой же голос, какой был у Бертрана… в уголках глаз и на лбу залегли у него морщины — раньше их не было ни одной. — Ты высоко взлетел, — заметила она холодно, разглядывая эмалевую эмблему на его плаще — распахнутая книга была там, и вырастала из белых страниц горящая роза, — но зачем, Ансельм? Зачем атаковал? Ты же пообещал дождаться утра… Да неужто слово… — Мое слово не пыль, — возразил Ансельм, глядя ей в глаза. — Но ты действительно хочешь знать, почему мы это сделали? Тебе это нужно? Мало того, что довелось увидеть?! Малгожата задумалась, встряхнула головою, рассыпав волосы по плечам. — Говори. — Мои братья перехватили лазутчика. Он возвращался из леса, и… — он заговорил так, будто тщательно подбирал слова, — ночью пришли бы скоя`таэли. Грянули бы из засады, и потери… Понимаешь, они бы не разбирали, не мог я ждать до утра! Она оторопело приоткрыла рот — и ничего ему не сказала. — Не понимаю, зачем тебе все это говорю… — признался Ансельм, покривив лицо, — мы направлялись из Альдерсберга, и уже третья деревушка, пораженная этим поветрием! Это не положено, но взгляни вот на что, — с этими словами он протянул вчетверо сложенный лист, и она, развернув его, побледнела. И содрогнется земля… Сердце владыки севера… Стерты в песок… Королева Зимы наденет корону. Она взглянула на Ансельма потерянным взглядом, еще раз перечитав короткий текст. — Тебе уже было что-то известно… — насторожился первый секретарь, — я вижу это по твоему лицу. Она подняла голову, посмотрела ему в глаза. — Мне пока ничего неизвестно, о чем бы стоило говорить. Но это тревожит, — признала она, нервным жестом сминая бумагу, — но я была неправа, наговорила лишнего, сделала тебе больно. Теперь я считаю иначе. Прости меня, если сумеешь. — Что ж, это было частное мнение, — вздохнул Ансельм, — и я прощаю тебя. Рад, что ты помнишь о моем брате. Малгожата тут же вспыхнула. — Я не сказала, что ты правильно поступил. Не за это я просила прощения! Ансельм, да ты устроил резню! — ее голос был полон горечи. — Солнце останавливали словом. Словом, Ансельм, не мечом! Да вы даже не попытались… — Ну, такова уж наша планида, — усмехнулся первый секретарь, и, попрощавшись с нею строгим кивком, удалился. Она осталась посреди мостовой в растерянности, и свертки лежали у ее ног.