Побудь ещё

      Фенрис много пьёт. Даже больше, чем курит табак. Чертыхается, сплевывает на паркет, кляня заводской брак и то место, где его, как и многих подобных, спаяли. Снабдили болью на жизнь, залили под кожу пламя – белое иссиня, – оставляя шрамы ему и всем тем, кто приблизится, рискнувши проверить. Так его научили в Тевинтере. Так его воспитали, выбивая из разума искры, даруя безумия хлопья. В той, теперь уже столь далёкой утопии есть только две разновидности духа: те, кому нужны власть и кровь, и рабы, что сидят на трубах. Или же трупах?       Фенрис мерит шагами поместье, вымещая злость на предметах – на всех, до которых способен достать, впадая в безумство от смеси хмеля и отрешенной тоски поверх. Ищет пятый угол в глубоком погребе, садится на пол у винной бочки, открывает вентиль. И подставляет под струю не чашу, а голову, орошая белое багровым. Затем поднимается, вновь идёт сокрушать мебель.       Фенрис не знает, почему его кликали волком, но каждую ночь воет, заставляя дом весь дрожать впотьмах. Забывается на полчаса, когда горло забивается войлоком, снова пьёт, задавить чтобы что-то внутри, чему нет ни названия, ни числа. То, что рвётся наружу, пытаясь с собою и лёгкие утащить, и сердце, и душу во след. И было бы славно, если б у этого что-то да вышло, но нет.       Фенрис просыпается каждое утро с похмелья. Саднящее чувство внутри затихает под слабостью, вялостью тела. А сердце сдаётся, когда на пороге топчется та, которой – единственной – до него есть ещё дело. Каждый день приходит к двери, спрашивает:       — Как спалось? А он бы и рад ответить, что спалось хорошо и сладко, если бы так поспать хоть раз удалось. Поэтому просто молчит, хмуро супится и привычно царапает шею сзади. Точно проверить силится, нет ли той цепи, что когда-то за ним вслед стелилась.       Фенрис её же стараниями свободен. Но не волен в полной мере. Потому что от прошлого не убежать даже на другой конец света, будь он на это способен. Да и бежать туда нет резона зверю, пока она тут, в проклятом Киркволле, камне его преткновенном. А потому, его местоположение останется неизменно до тех самых пор, пока ему Хоук не скажет: «Пойдём».       Фенрис идёт за ней, повязав красное на запястье. Сам не знает, где и зачем то раздобыл, в какой из комнат оборвав штору в полупьяном делирии полунесчастья. Смотрит Хоук в спину, подмечая как короткие темные волосы завиваются прямо у шеи. Кажутся ему мягкими и тёплыми, хоть потрогать их он никогда не посмеет. Не позволит себе и другим руки с корнем вырвет, если кто подойдёт, спросит, окликнет.       Фенрис много пьёт. От привычного отрывает стук в дверь. А за ней вновь она: машет в воздухе книгой, шагает вперёд. Без спроса заходит, забирая из рук бутыль. Мимодумно хмыкает каким-то мыслям, говорит:       — Я тебе почитаю. А потом ты – мне. И плевать, что он в этом плох, как и во многом другом. Сейчас он кивает, лишь бы вновь не ходить одному по краю, не оставлять царапины на себе и кругом. Садятся у камина, она улыбается голубыми глазами, морщит нос от глотка терпкой браги и, лизнув палец, листает страницы. А он просто смотрит, даже не слушая толком, как шевелятся её губы, как дрожат ресницы, как тепло оторачивает розовым щёки. Верил бы он в богов, то видели б боги, как ему сейчас хорошо.       Фенрис зевает, стараясь прикрыться рукой, но от Хоук не спрятать усталость. Поднимается:       — Поздно уже, я домой. А ему бы крикнуть: «Постой, побудь ещё час, пять минут, секунду, самую малость!» Потому что это не дом, это его девять кругов. Ад внутри и снаружи сплелись и связались на горле узлом. И узел тот гордиев. Только с нею слабеет натуга, только с ней из-под гнёта он может дышать и светлеть умом. Позабыв, кто он есть – убийца, мутант, оружие, – он тянет к ней руку:       — Побудь. Побудь ещё. Ну же… А большего ей и не нужно.        Фенрис спит сладко. Так, как давно желал. Лириум почти не тревожит, пусть касанья её и приносят боль – то боль другая. По коже не лезвием – теплом. Лежит рядом, ладонью накрывши грудь. И волосы у Хоук точно такие, как он представлял. Но и не думал даже, ни мгновения мыслей и чаяний не допускал, что однажды с ней рядом он сможет уснуть. Угомонив внутри то, что считал наказанием, и взамен получив непомерно большое новое. То, что пока-что не понял в полную. То, чему он не знал, а может, не помнил названия.