Собачий Ангел

Горбач - ангел. Я не сразу понял это. Хотя, казалось бы, кому как не мне, разглядеть это в нём? Его крылья черны и неухоженны, как у вороны, которую он кормит. Как и всё в его облике. Крылья всегда сложены на сгорбленной худой спине. Он прячет их от посторонних глаз и, кажется, стесняется. Я же свои сломал. Его руки пахнут шерстью дворовых собак, табаком, ветром и листвой. Почему-то мне так представляется. Он замкнут и полон противоречий. Добр и груб. Тих и шумен. Вяжет красивые свитера и читает романы (он не догадывается, но я-то всё видел), но при этом совершенно не следит за собой. Это могло бы показаться странным, но только тому, кого не принял Дом. Он уходит от людей и заботится обо всех бездомных животных в поле досягаемости, как о собственных детях. Именно это и делает его ангелом для узкого круга обездоленных и одиноких щенков. В том числе и для меня. Но только в моих глазах. Не знаю, кто из людей, кроме моего проклятого деда, может считать себя вправе определять, кто похож на ангела, а кто - нет. При взгляде на Горбача он бы ни за что со мной не согласился. Иногда мне приятно представлять, что стало бы с дедом, если б он смог увидеть Горбача. Его горбатость, чёрные глаза, волосы, брови, грубые черты лица. Если учесть, в какое бешенство повергали его одни мои веснушки. Такого человека дед бы никогда не назвал ангелом, более того, запретил бы это делать мне. Ещё одно доказательство того, что он ничего в этом не смыслил. На мне сработало обаяние Горбача, действующее до сих пор на бездомных животных. Наверное, так можно при желании объяснить мои чувства. Я хочу, чтобы он приручил меня, как одного из своих псов. Как Нанетту, эту глупую ворону (уж точно глупее меня), которую любит больше жизни. Хочу, чтобы он и меня научил пусть не читать его стихи, но летать. Как ангел ангела. Горбач часто подолгу пропадает во дворе. В такие моменты, когда в комнате немного народу, я позволяю себе забираться на его кровать. Я понимаю, почему он спит именно там. На верхней полке легче всего спрятаться, ведь снизу тебя почти не видно. Я укутываюсь в его одеяло, упорно пытаюсь расшифровать его стихи, нацарапанные на стенах, трогаю корешки его книг и мотки ниток с незаконченным вязанием и погружаюсь в его мир. В Доме - месте, отделённом от всей остальной вселенной - каждый живёт в своем отдельном мире, и ни для кого это не секрет. Кто-то считает себя лесным эльфом или таинственным шаманом. Встречаются также мрачные мафиози, вампиры, звери и оборотни, а ещё те, что живут в старых замках где-то далеко в горах. Насквозь пропахшие хвойным лесом, носящие за спиной меч, а на голове - заржавевшую корону, и единороги выходят к ним из лесов. Стыдясь и скрываясь, понимая, что делаю нечто ужасно запретное, я все же продолжаю влезать на его кровать и раз за разом пытаюсь понять, в каком мире живёт Горбач. Должно быть, там много деревьев. А может, он сам в нем - дерево? Вполне возможно. У Горбача много кошмаров, как и у всех здесь. Они приходят к нему по ночам чаще, чем ко всем нам, и как и всё остальное, у него они свои. Особенные. Он притягивает их сам, а потому совершенно непонятно, как с ними бороться. Но я пытаюсь. Я часами просиживаю без сна, вбирая в себя его боль, его страх и его сны. Я не смотрю их, зная, как он не любит, когда лезут ему в душу. Так я могу снять себя хоть кусочек вины за посягательство на его мир. Но его чувства передаются мне, и я каждый раз ужасаюсь тому, сколько в нем боли. Я начинаю лучше его понимать. Он много думает и много фантазирует. Не знаю, о чем, но от этого ему становится грустно. Иногда я блокирую его фантазию в надежде, что делаю ему хоть немного легче. Всё началось с того, что однажды Горбач разбудил меня посреди ночи. Испуганный, с совершенно безумными глазами, он ничего не объяснил. На мой вопрос он забормотал о какой-то звёздной болезни и о ком-то, кто приходит по ночам и "путает душу ". Он попросил меня поговорить с ним о чём-нибудь. Знал ведь, что в этом я не силен, но будить кого-то другого, видимо, постеснялся. Я много глупостей наговорил ему тогда. Не хотел сначала. Пытался объяснить, что он не в себе, мол, ему приснился кошмар и наутро он ничего не вспомнит. Может, я был прав. Может, всё так и было бы, но когда человек будит тебя ночью, когда ты видишь, как его колотит от ужаса, когда ты смотришь в его глаза и видишь там лишь бездонную звёздную тьму, посмеяться над ним и отослать прочь - подло. А когда ты ангел и спасать людей - твоя прямая обязанность, это становится попросту невозможным. И я не отослал его. Я начал говорить. Всё подряд, что придёт на ум. О ромашках, лимонах и белых перьях. О том, как ненавижу быть ангелом. Помню, спросил у него тогда, не мешают ли ему крылья. Он ответил, что привык к ним. Что они ни к чему его не обязывают, существуют как данность. Он понял, что я имею в виду вовсе не его горб. Но напрямую ничего не сказал, ни о чем не спросил. Лишь посмотрел на меня как-то странно. Будто с раскаянием и ещё с чем-то, чего я так и не понял. А потом прибавил: - Непонятно ещё, кому из нас больше нужна ангельская помощь. Я не нашелся с ответом. Горбач тогда так и уснул в моей кровати. Я же продолжил свою работу. Творил для него чудо, гладя по черным волосам и шепча на ухо молитвы, отчаянно стараясь при этом унять бешеный стук сердца. И, что ещё сложнее - убедить себя в том, что не перехожу границы дозволенного для ангела. Что у меня есть достаточно веская причина, повод прикасаться к нему. Ведь без неё я не имел бы на это никакого права. Я ангел, который обязан всем помогать. Надежда и утешение всех страждущих. Именно этим я и занимаюсь. Никаких лишних мыслей. И всё же я не могу перестать думать. Всё о том же, ломать голову над теми же вечными вопросами. Куда Горбач улетает в своих мыслях? Что скрывает и чего боится? Ведь это именно так. Он так упорно прячет всё, что может рассказать о нём чуть больше, чем можно увидеть глазами. Прячет свои стихи, свои сны. Тепло своего доброго, ласкового сердца, достающееся лишь собакам. Остальным же приходится натыкаться на колючки и тяжёлый хмурый взгляд. Он тщательно прячет себя настоящего за этой шкурой, стыдясь и подавляя проявления того себя, закопанного глубоко внутри. Что это, если не страх? Не думаю, что я один это вижу. Но спросить у кого-нибудь напрямую не могу. Не такая у меня роль в стае, чтобы задавать вопросы о других. Македонский не любит, чтобы с ним заговаривали. Македонский - немая услужливая тень, золушка-по-доброй-воле, ангел в отставке. Такова моя шкура, и её уже не сменить. Спрашивать же самого Горбача я тем более не стану. Чтоб не закрылся ещё больше, сейчас, когда я только начал хоть что-то понимать. Наблюдая исподтишка и подмечая любые мелочи. Вот мой удел. Наверное, только ангел может понять ангела. Ведь если подумать, я тоже скрываю себя настоящего. Раз уж на то пошло, то ни меня, ни его никто на самом деле не видел. Мы оба прячем свои крылья. Он- черные. Я- красные. *** Ветер прибивает к моим ногам прошлогодний дубовый лист. Я зябко поеживаюсь, сам себе напоминая распушившуюся Нанетту на насесте и смотрю в небо. Погода сегодня выдалась странная. Как-никак зима уже заканчивается, для холодов как-то поздновато, но с неба идёт снег. Крупные хлопья то летят стеной, то окончательно пропадают и тают на влажной земле. На фоне белого неба они выглядят черными точками, словно капли грязи на покрытой штукатуркой стене. Снежинки запутываются в моих волосах. Мягко ложатся на потрёпанный красный свитер. Не опуская взгляда от неба, я поднимаю флейту и начинаю играть. Я не знаю названия мелодии. Не знаю даже, сам ли её сочинил или где-то услышал. Она звучит спокойно, успокаивающее. И в то же время пронзительно. Одна из тех мелодий, что задевают в груди какие-то струны, вызывая необъяснимую, почти физическую боль. Я прикрываю глаза и позволяю мелодии течь свободно, не задумываясь над тем, что и как играю. Течь прямо через меня и уноситься вверх, к небу. Почему-то её потоки представляются мне разноцветными и светящимися, как Северное Сияние. Мелодия умолкает. Снег перестает падать. Я открываю глаза. И вижу Македонского. Я не знаю, сколько времени он уже здесь стоит, но явно не решался подойти, пока я играл. Стоит тихо, чуть подрагивая от холода и кутаясь в толстовку. С отросшей челкой. Весь в веснушках, хоть сейчас и не лето. В руках моя куртка. На плече Нанетта. Он смотрел на меня, но когда я заметил его, тут же отвёл взгляд. От меня это не ускользнуло. Я ничего не говорю ему. Но он сам шагает навстречу, всё ещё отводя взгляд, и протягивает мне куртку. - Холодно. Только одно слово. Македонский никогда не произносит лишних слов. Больше, чем необходимо, чтобы уловить суть. - Спасибо- говорю я, но куртку не беру. - Не стоило. Я умышленно её забыл. Надень лучше сам, ты весь дрожишь. - Ты дольше моего простоял на морозе, - не сдается Мак. Он не ругает. Не задаёт вопросов. Он знает причину, по которой я выхожу в холод без куртки. А также множество других причин. Обо всех нас. Куда больше, чем мы показываем. Я уже собираюсь проворчать что-нибудь резкое о том, насколько мне параллельна простуда, но меня обрывает обиженное карканье. Нанетта. Как про неё можно было забыть? Она перелетает мне на плечо и клюёт в ухо. Македонский, чуть поколебавшись, надевает мою куртку и просто утопает в ней. Как и в любой одежде, которую надевает. Если, конечно, мою "шкуру динозавра" вообще можно назвать одеждой. Мы стоим молча. Втроём. Я, Македонский и счастливая Нанетта на моём плече. Моё одиночество разрушено. Но, как ни странно, меня это не расстраивает. Я понимаю, что не злюсь на Македонского. На него невозможно злиться, тем более не за что. Напротив, его наивная забота трогает. Я пришёл сюда думать. Стоять в окружении музыки, ветра и снежных хлопьев. Вбирать в себя красоту и холодный ветер. Заключать себя в свой мир, где обитаю только я один. И двор. Казаться себе драматичным, серьёзным. Одиноким. Думающим. Грёбаный Снусмумрик, не иначе. Табаки книгу одолжил. Македонский мне в этом не мешает. Он вообще никому никогда не мешает. Очень старался и научился. Он молчит и вовсе не отвлекает от думанья. Но заставляет чувствовать себя по-другому. Думать не об одном себе. Это странное чувство, когда думаешь о ком-то. К примеру, мог ли я напугать Мака своей угрюмостью? Он много чего боится. Не знаю в точности, чего, но не мне его об этом спрашивать. О чем он на самом деле думает? Я никогда в жизни не поверю, что ни о чём. Он сказал мне о своих мыслях лишь однажды, но явно думал их долго и серьезно. Его голова далеко не пуста, но не каждому это заметно. Я могу лишь предполагать, что в ней творится сейчас. А вообще, это вовсе не моё дело. Ангелы не для того существуют, чтобы заставлять их выворачивать наизнанку душу, словно пристыженного школьника - карманы. Стыда и вины в них и так в избытке. И не для того, чтобы рассматривать их под микроскопом. Я сам в какой-то степени ангел и знаю, как это невыносимо, когда тебя видят насквозь. Потому не мучаю Мака. Просто вздыхаю, убираю флейту, засовываю слабо сопротивляющуюся Нанетту за пазуху и киваю Маку, приглашая вернуться в Дом. *** В спальне царит полумрак. Лишь горит над кроватью красный китайский фонарик. Голоса Битлз из радиоприемника взывают о помощи, но различить их за (как всегда воодушевленным) подпеванием Шакала сложно. Он раскачивается на кровати, раскладывая перед собой карты и умудряясь при этом ещё и курить трубку. Я сажаю Нанетту на насест и сам устраиваюсь на общей кровати рядом с Табаки. Он улыбается мне во все тридцать два острых зуба. Приветствует также Македонского, застывшего неподалеку. - Здравы будьте, Снарки очей моих. Погодка сегодня та ещё. Опасная. Подхватил бы вас ветер и унес бы куда-нибудь в нездесь. А так принес сюда. Повезло. Вам случайно не погадать? Вот мы и пришли к сути монолога. Табаки мог с тем же успехом спросить нас о гадании с порога, прямо в лоб. Хотя кто его разберёт. Может, ему действительно приспичило поговорить о погоде. - Случайно не надо, спасибо. Ты, Шакал, мог бы сделать прекрасную карьеру гадалки на ярмарке. По части плетения бреда тебе равных нет. Табаки скромно опускает глазищи в покрывало и снова улыбается. Отвешивает мне поклон. - Принимаю комплимент. Что и говорить, талантов у меня навалом. Возможно, судьба гадалки - единственная судьба, уготованная мне в Наружности. Если бы я планировал туда выползти. Но я, разумеется, не планирую. Так что вот он я здесь, перед вами. Гадаю вам здесь и сейчас, главное не упустить свой шанс. Он таращится на Македонского. Македонскийнервничает. Я настораживаюсь. - Македонский! Не хочешь узнать свою судьбу, Красный Дракон? Последние слова он произнес еле слышно, таинственно сверкнув глазами на Македонского. И что-то в этом блеске мне не нравится. "Помоги мне, если сможешь,"- доносится в тишине из приемника. - Не хочу. Табаки, правда, не стоит. Несмотря на дрожь в голосе, Мак отвечает уверенно. Мотает головой, как бы в подтверждение своих слов. - Нет так нет, – как-то слишком уж легко соглашается Табаки, но хитрые искорки из глаз не пропадают. - Тогда принеси-ка старой гадалке кофейку, - просит Шакал, протягивая Македонскому пустую чашку с тумбочки. Дальше несколько вещей происходят одновременно и очень быстро. Мак (наивная душа) делает шаг к Табаки и тянет руки к чашке. Табаки роняет чашку. Она задевает лежащие на кровати карты и вместе с пиковой дамой летит на пол. Затем Шакал как-то по-звериному кидается к руке Македонского и хватает его за запястье цепкой лапкой. Македонский застывает в страхе, словно кролик перед хищником. "Помоги!" - последний раз вскрикивает песня, и я читаю то же послание в глазах Македонского. Табаки чуть ли не носом утыкается в его ладонь, водя длинным пальцем по линиям. Затем закатывает рукав свитера, открывая запястье. И застывает сам. Потому что тонкие руки Македонского, помимо россыпи тёмных веснушек, покрывают ссадины, синяки, шрамы и свежие царапины. Кое-где они криво заклеены пластырями. Где то-нет. Раны открываются взору всего на пару секунд, потому что Македонский тут же вырывает руки и прячет их обратно в рукава, пошатываясь, отступая назад. - Зачем ты это сделал? Я же просил, не надо... - Македонский говорит еле слышно, но от его голоса становится не по себе. Он звучит спокойно и до ужаса устало. Табаки притихает. - Какую судьбу ты там прочитал? - Если верить твоим рукам, судьба у тебя тяжелая... - медленно произносит Табаки. - Но она улучшается! А представь, что было бы, если бы она ухудшалась! Ужас! Последние слова доносятся уже нам в спины. Увидев царапины, я будто окаменел. Но быстро спохватился и, спотыкаясь, метнулся к тумбочке за аптечкой. А после чуть не силой оттащил его от кровати, обнял за плечи и теперь увожу из спальни. Оборачиваюсь на ходу к Табаки. - Тебе мало? Не наговорился ещё? Позже я наверняка пожалею о своей грубости. Потом, лежа без сна всю ночью. Но сейчас всё моё внимание занимает Македонский и его руки. Я заталкиваю его в ванную и закрываю за нами дверь. Она не запирается. А жаль. Я иду к одной из раковин и раскладываю перед зеркалом пластыри, бинты, мази, дезинфекцию – всё, что нужно для обработки ран. Сажусь на раковину. Македонский так и остаётся стоять у двери, комкая рукава свитера. Глаза в пол. Челка закрывает лицо. Молчит. - Мак, подойди ко мне, - зову. Не волк, не кусаюсь. Он подходит. Неохотно, но не похоже, чтобы боялся. Я протягиваю руку, и он сам вкладывает свою узкую ладонь в мою - большую и шестипалую. Больше похожую на страшную медвежью лапу. Я молча беру вату и перекись - так, будто каждый день что-то подобное проделываю. На самом деле это недалеко от правды, учитывая, сколько раз я так же перевязывал Лорда. Промакиваю самые глубокие царапины на запястьях Мака. Он еле слышно шипит от боли. Я молчу. В такие моменты лучше не говорить, если только сам человек не расположен к разговорам. Просто не стоит. - Ты не будешь ни о чем спрашивать? Голос Мака тихий и дрожит. Видимо, он ещё не отошёл от недавнего волнения. Обычно от него не дождешься столько сказанных вслух фраз за один день. - А разве нужно? Здесь и без допросов всё видно. Не хотел лишний раз тебя пытать. Но раз ты не против, я всё же спрошу... - замолкаю и наклоняюсь, чтобы заглянуть под его челку - Что с тобой, Македонский? "Из-за чего ты себя калечишь? Что за мысли тебя мучают?" - последние два вопроса, незаданные, остаются висеть в воздухе. - Ты же слышал Табаки. Судьба моя тяжёлая. Мак горько усмехается. Я понимаю, что никогда ничего подобного от него не слышал. С него будто осыпалась штукатурка. Или слетела маска немого призрака, каким его видят все вокруг. - У меня своё извечное горе. Ангельский крест. Ангельский грех. Он вдруг смотрит мне прямо в глаза. Я застываю на месте. - Ты ведь знаешь, каково это, правда? - Смотря что ты имеешь в виду. Я до сих пор полагал, что у каждого ангела свои проблемы. Хоть я себя ангелом и не считаю. Македонский замолкает и опускает глаза в кафельный пол. - Ты рассказал мне кое-что однажды ночью... - осторожно начинаю я и стараюсь говорить как можно нежнее. - Звёздной ночью. Многое рассказал, хоть и не всё. Это было видно. Я не всё тогда понял. - А хотел бы понять? - спрашивает Мак. - Хотел бы. Хотя бы попытаюсь, если захочешь поведать чуть больше. Я ведь почти ничего о тебе не знаю. Как и любой из нас, кроме, разве что, Табаки. - Как и я о тебе. Расскажи сначала ты. Может, и я тогда решусь. Большинство маленьких порезов на его руке уже заклеены пластырями. Я бинтую самую глубокую царапину и думаю. - А что мне про себя рассказывать? Ты уже знаешь о моей звёздной болезни. Ты слушал мою музыку. Читал мои стихи. -На этих словах Македонский вздрагивает. - Да, я знаю. Не ты один. Но после тебя мне почему-то не хочется их стирать. Мак улыбается. - А ты вечно где-то не здесь. Вечно в каком-то своём мире. Куда ты улетаешь, Горбач? Неужели он заметил? - Да это не особая тайна. Просто намного легче живётся, когда можешь куда-нибудь уйти, сам понимаешь. Туда, где ты один и где тебя никто не достанет. Будь это хоть мысли или другая, придуманная жизнь. Это как детская игра. Стыдная, конечно, но иногда помогает. Главное - представить всё как можно ярче. И уже не страшно. Разве тебе самому никогда не хотелось сбежать куда-нибудь? Или улететь, как ты говоришь? - Хотелось. Очень хотелось бы. Но не думаю, что у меня так получится. Я не смогу взлететь. Мой грех тянет меня к земле. За грехи надо расплачиваться. Я застываю в предчувствии, что сейчас наконец услышу правду. Всю, как есть. Отчего-то мне становится страшно. *** Я рассказал ему свою историю. Всё как есть. Ничего не утаивая. Это было больше похоже на исповедь. Я рассказал ему всё, умолчав только о своих чувствах к нему. Об этом говорить пока нельзя. Эту мою тайну знают только два человека. Один из них, скорее всего, сидит сейчас на чердаке. Второй лежит в могиле и не оставляет меня в покое ни днём, ни ночью. Горбач выслушал меня молча. Промывая и заклеивая царапины на второй руке. Под конец исповеди мои руки заклеены и забинтованы. А его - дрожат. Я замолкаю и с опаской заглядываю в его глаза. Подозрительно красные. Я боюсь прочесть в них страх или отвращение. Хочется бежать, но бежать уже некуда. Я в ловушке. Я уже в третий раз открыл кому-то душу и не знаю, что выйдет из этого теперь. Я ожидал чего угодно, но не того, что случается. - Боже, Мак, - говорит он и вдруг сгребает меня в охапку, прижимая к себе. Он обнимает меня. Я вдруг понимаю одну вещь. Что за всю жизнь никто ни разу меня не обнял. Это очень странное и трепетное ощущение. Когда тебя сжимают так, что кажется, сейчас треснут рёбра. Или разорвется сердце. В любом случае, ты умрёшь. Но тебе от этого не страшно. Хоть слёзы и сами текут из глаз. Тебе хорошо. Ты чувствуешь, что нужен. Я чувствую тепло Горбача. Стук его сердца, его дыхание, его руки на моей спине. Я прячу лицо на его плече, в колючем красном свитере. Кажется, он плачет. Я пытаюсь успокоить его, поглаживая по спине заклеенными, забинтованными руками. Горбач ослабляет хватку и обнимает меня теперь осторожно, совсем нежно. - Давай сейчас пойдем и заварим тебе чай. Какой ты любишь? Подумать только, я совсем этого не знаю. - Из шиповника, - всхлипываю я. - Красный такой, Табаки иногда пьет. - Значит, его, - соглашается Горбач. - И если снова станет страшно, приходи сегодня спать ко мне, - шепчет он мне на ухо. - Если и бояться ночи, то всё-таки лучше вместе. Затем он отстраняется, подносит мою руку к губам и быстро целует запястье, как раз на месте самого глубокого пореза. Я чувствую это прикосновение через бинт. Теплое и неуместное, но непередаваемо нежное и такое для меня важное. Я неотвратимо краснею. Хлопает дверь, и мы оба подпрыгиваем на месте. Горбач недоуменно смотрит на мою руку в своей и быстро отпускает её, пробормотав какие-то извинения. В ванную вваливается Лэри. - Вы рыдали тут, что ли? - вопрошает лог, прищурив один глаз. - Нет, здесь просто дождь прошёл - ворчит в ответ Горбач и выходит из ванной, не забыв при этом задеть Лэри плечом. - Так сегодня, вроде, не было дождя! - выйдя из напряжённого раздумья, кричит ему вслед лог. Я остаюсь стоять у раковин, мочить носки в расплесканной по полу воде, слушать пересказ прогноза погоды от бубнящего Лэри и чувствовать, как тепло растекается по телу. А улыбка - по лицу. В спальне слышится гудение закипающего чайника. *** Весь вечер Табаки был мрачен и непривычно тих. Никто так и не осмелился спросить у него, в чем дело. Шакал периодически поглядывал на меня исподлобья и тяжело вздыхал. Я же предпочел ничего не замечать. Или хотя бы сделать вид. Но в конце концов Шакал не выдерживает. Подзывает меня к себе в угол, где перед этим около часа сосредоточено смешивал свои зелья. За окном уже совсем темно, и его место тонет в тусклом золотистом свете лампы. Я с опаской приближаюсь к Табаки, на ходу прикидывая, насколько тот сейчас пьян – так, чтобы погрузиться в лирическое горестное оцепенение, или так, чтобы всю ночь рассказывать благодарным слушателям в моём лице легенды древности (то ли и вправду древние, то ли придуманные на ходу). - Нюхни и скажи, чем пахнет, - он протягивает мне одну из бутылок темного стекла. В ней плещется подозрительная на вид жидкость, цвет которой не разобрать даже на просвет. Пахнет дождем и хвоей, смесью неизвестных мне диких трав и пеплом, только что сбитым с сигареты Шакала. Но услышав это, Табаки яростно мотает головой, обзывает меня глупой, ничего не понимающей молодежью и придвигается ближе, пристально глядя мне в глаза. В его огромных будто бы стеклянных, как и бутылка в его руке, глазах, читается напряжение и даже испуг, непонятно, наигранный или искренний. - Так пахнет моя погибель, Македонский, - доверительно шепчет Шакал. Моя обречённость, мой приговор. Я совершил нечто страшное, поистине ужасное. Он выжидает паузу, но я решаю, не перебивать рассказ, слушая и затаив дыхание. - Я обидел Красного Дракона и теперь мне не жить. Моё бренное тело подлежит сожжению, а сердце выбросят в море и ни одна живая душа в этом мире больше не вспомнит обо мне. Кроме, разумеется, шакалов. Одни они меня не забудут. Таков закон, он хоть и жесток, но справедлив и его не изменить если только.... Если только Дракон не сжалится надо мной. - Сжалится - улыбаюсь я- Он обязательно сжалится, будь уверен. Можешь не бояться. Шакал робко улыбается мне в ответ, смотря на меня так, будто не верит до конца своему счастью. А потом вдруг верещит на всю Четвертую и на несколько коридоров дальше, так, что мне приходится зажать уши : Я ПРОЩЁН, ВЫ СЛЫХАЛИ?? Я БУДУ ЖИТЬ!! Не скоро ещё старина Шакал покинет вас, дети мои, и не надейтесь. До конца времён он будет петь вам! Ура благороднейшему из драконов! И он запевает дождевую песню под аккомпанемент из страдальческих стонов уже успевших задремать состайников. При взгляде на Шакала мне уже который раз за вечер хочется улыбаться. *** Тьма. Кажется, что во всём мире осталась только тьма - бархатная текучая и липкая, окутавшая собой всё кроме крошечного островка моей кровати. Я не хочу сейчас думать, на что она похожа. И чем пахнет. У стен комнаты поднимаются в полный рост тени. Они меняют форму, то падают на пол, словно переломав разом все кости, то возрастая под потолок. Тени смотрят на меня. Неотрывно, выслеживая добычу, хоть в этом и нет никакого смысла ведь они и так уже загнали меня в угол. Тени молчаливы и медлительны. Им нет нужды спешить. Они и так уже победили и только ждут подходящего момента чтобы набросится и разорвать на куски. Через потолок просвечивают звёзды. Не настоящие, не те, что светят сейчас в небе Наружности. Они приковывают меня к кровати холодными мертвенными глазами. Словно тоже чего-то ждут. Я закрываю глаза и мучительно пытаюсь придумать хоть что-нибудь. Какую - нибудь другую, далёкую жизнь с другими звёздами, с поездами и городами , с морем и брошенными собаками, которых можно приютить, утешить и превратить в благодарных слушателей моих историй о всё новых и новых жизнях. Перед сном я долго играл на флейте, приманивал придумки. Они шли ко мне, робко принюхивались, подергивая усами, но теперь разбежались, затаились по углам, испугавшись темноты. Темнота уже тянется ко мне длинными, неестественно длинными костлявыми руками. Тянется со всех сторон, медленно, неотвратимо. Темнота густая и липкая, похожая на кровь, и пахнет смертью. Я совсем один. Никто не спасет меня. Я пытаюсь закричать, но не могу даже рта раскрыть а горло стискивает страхом. Я родился никому не нужным уродом. Таким и умру. Умру и никто даже не заметит. Я слышу шаги по направлению к кровати и скрип деревянной лестницы. За мной пришли. Сцапают, утащат в темноту, из которой я уже не вернусь. Я чувствую, как холодею. Не могу пошевелиться, могу только неотрывно смотреть туда, от куда вот-вот появится моя гибель. Удар сердца. Ещё удар. На кровать влезает темная тощая фигура с подушкой в руках. - Не спишь? - спрашивает фигура голосом Македонского. - Ты позвал меня, вот я и пришел. Извини если... Я громко выдыхаю от облегчения. Продвигаюсь к стене и беру у Македонского подушку, кладу её рядом со своей. - Я и сам забыл - говорю. - Спасибо что пришел. "Ты спас меня". Я не решаюсь произнести это в слух. Македонский немного колеблется, но всё же осторожно ложится рядом со мной вжимаясь в перила кровати. Смотрит в потолок. А я смотрю на него. Мы молчим. За короткое время он несколько раз бросает взгляд в сторону подоконника и поспешно отворачивается. В конце концов и вовсе закрывает глаза. Плечом я чувствую, как он дрожит. Я приподнимаюсь на локте и тоже смотрю на подоконник, но ничего не вижу. - Он там? - шепотом спрашиваю я Македонского и смотрю на него, ожидая ответа. Македонский еле заметно кивает. - Не смотри туда - говорю я. Он повинуется. А может быть, просто не открывает глаз. - Он не тронет тебя здесь, рядом со мной, ведь так? Македонский кивает. - Он нападает только стоит мне остаться одному. А перед другими отступает. - Как и мои тени. - Те, кто путает душу? - Да. Я снова смотрю в потолок. - Скажи, Македонский, ты видишь звёзды? -Звёзды? - Они просвечивают через потолок. Македонский думает. - Нет, не вижу. Думаю, раз ты не видишь Волка, я не могу видеть твои звёзды. Какие они? - Холодные... Мертвые. Будто наблюдают. Македонский думает и вдруг подвигается ближе, пытаясь заглянуть мне в лицо. Моё сердце начинает биться быстрее. Я сам не понимаю, почему. - Как ты от них спасаешься? Я задумываюсь. - От звёзд нет спасения. Я не могу убежать от них один, разве что бужу кого-нибудь, когда уже совсем невмоготу. Но если перед сном подманить придумки, есть шанс что звёзды не появятся. - А что такое, эти придумки? Те, другие жизни о которых ты говорил? - Они. Не обязательно целые жизни. Иногда достаточно просто места. Машины, квартиры или поезда. Сидишь, например в купе поезда, за окном черный заснеженный лес. У тебя горит лампа и остывает на столе чай. Самое главное - представить всё до мелочей. Иногда в придумках бывают люди. Когда... Я осекаюсь. Понимаю вдруг что рассказал слишком много. Что никому никогда ничего из этого не рассказывал. Мне становится страшно. Но Македонский и не думает смеяться. Мало того, он даже ни о чем не спрашивает. Просто ждёт. Просто слушает. - Когда я был младше, часто представлял себе родителей. Позже- разных других людей. В некоторых версиях у меня есть жена. В некоторых - собаки. Главное чтобы было, с кем поговорить. - И это помогает? - На удивление, да. - А... Македонский замолкает, подбирая слова, и наступает моя очередь, ждать. - Если тебе не удаётся ничего придумать? Что тогда? - Тогда приходит страх. Македонский молчит. Долго молчит. - Как ты думаешь, мне это поможет? Придумать что-нибудь, уйти... От страха. - Ну... Можешь попробовать. Если сможешь придумать место, где тебе спокойно. Македонский задумывается. - Не думаю, что у меня получится. Я не могу представить себе такого места. Пока что. А... Пока у меня не получится... Нельзя ли мне сбежать вместе с тобой? Я не ожидал такого от Македонского. Хоть и не скажу, что удивлен. По правде говоря, я и сам собирался предложить ему защиту. С того самого момента как Мак поведал мне свою исповедь. От этого, всплывшего в голове, слова , меня передёргивает. Что ж. Всё становится легче, раз он сам просит. Но готов ли я принять в свой мир кого-то постороннего? Разделить с кем- то, принадлежащее прежде лишь мне одному? Вряд ли. С другой стороны... Я, можно сказать, уже впустил его. Он не ворвался как вор, круша всё, выстраивающееся так долго и бережно. Не забрал ничего, не украл ни одной моей мысли. Он лишь забрал у меня кошмар. Принял мою боль на себя. Он не знает, но я давно уже догадался об этой его силе. Он лишь прочёл мои стихи. Без насмешек, без выразительных взглядов и комментариев. Просто прочёл и принял как должное. Македонский уже в моём мире. И я начинаю понимать, что не хочу выгонять его оттуда. - Можно- шепчу я. И вдруг снова чувствую то странное, переполняющие меня тепло. Необъяснимое, но спасительное. Волнующее и успокаивающее одновременно. Я стараюсь не думать о нем, прогнать, но оно останется. Сворачивается теплым мохнатым клубочком где-то под сердцем и не собирается уходить. - Спасибо- так же шепотом отвечает Македонский. Невнятно, будто бы уже сквозь сон. "Спасибо тебе". *** Я оказываюсь на опушке темного елового леса. Трава колит босые ноги, волосы раздувает лёгкий холодный ветер. Я поднимаю голову и вижу затянутое серыми грозовыми тучами небо. Взор закрывает черная широкополая шляпа. На шляпе чувствуется копошение и с неё спрыгивает Нанетта. Прямо ко мне в руки. Глаза у неё непривычные. Невероятно осознанные, что редко бывало в Доме. Она радостно каркает в знак приветствия, и я сажаю её на плечо. Снова смотрю в сторону леса. У самых деревьев виднеется какая-то постройка. Она оказывается маленьким домиком, сколоченным в ветвях старого дерева. Одинокого дерева, стоящего в стороне от остальных. Я собираюсь было двинуться к домику, но вдруг останавливаюсь. Слышу за спиной тихий звон. Или скорее лязг. Металлический лязг, будто что-то железное тащат по земле. Такие звуки бывают в старых фильмах про заброшенные замки ис привидениями. Цепи... Я оборачиваюсь. В мою сторону по дороге идёт человек. Или не человек? У человека вместо волос на голове- окровавленные белые перья. За его спиной по земле тащатся два жутко переломанных крыла. С торчащими наружу костями, почти без перьев. На земле они оставляют за собой кровавый след. Голова человека опущена, так что лица не видно за перьями, он совершенно гол и тело его покрывают страшные раны и язвы. Руки его скованы ржавой цепью, другая цепь тянется к земле от тонкой шеи. Она то и лязгала. Ангел (а это он, тут и сомнений нет), идёт медленно, с большим трудом. Идёт прямо ко мне. Во мне чувство страха и отвращения борется с мучительной жалостью. Нанетта притихает на моем плече и настороженно нахохливается. Ангел останавливается в нескольких шагах от нас. Он медленно поднимает голову, и я вздрагиваю. Передо мной Македонский. Он молчит. Смотрит на меня затравленно, умоляюще, и слегка покачивается, будто вот-вот упадет на дорогу. Я подхожу к нему. Беру за руки, дёргаю ржавые оковы раз, другой, и они падают. Падают и тут же рассыпаются в пыль, будто должны были сгнить уже миллион лет назад, но упорно выполняли свой долг на земле. И вот, больше не нужны. Македонский вздыхает полной грудью, судорожно и болезненно. Ноги его подкашиваются, он падает, но я ловлю его. Прижимаю к себе. Моя куртка пачкается в его крови, я чувствую, как он дрожит в моих руках. Я грею его, глажу по голове, шепчу какую-то успокаивающую бессмыслицу и вдруг замечаю, как пропадают с его спины крылья. Наблюдаю за исчезновением ран и преображением мерзких белых перьев в привычные русые волосы Македонского. Он остаётся в моих объятиях. Постепенно перестает дрожать и поднимает на меня глаза. Свои глаза. Не ангельские. Красноватые и мокрые от слёз. *** Я просыпаюсь от тихих всхлипов рядом с собой. Открываю глаза и вижу Македонского. Он свернулся калачиком и плачет. Глаза закрыты, видимо ещё спит. В смятении я озираюсь по сторонам, не сразу соображая, что еще глухая ночь и все спят. Я осторожно склоняюсь над Македонским и трясу его в попытке, разбудить. Он вздрагивает и шарит вокруг невидящими мутными глазами, хватая ртом воздух. Во мне горячей волной поднимается жалость, ведь я прекрасно понимаю, какого это – просыпаться от кошмаров. Но вдруг он снова начинает всхлипывать и я теряюсь окончательно. - Шшш...Мак. Эй, ну не надо...Все хорошо. Это просто сон. Он судорожно кивает и бормочет какие – то извинения. Я глупо похлопываю его по плечу, прекрасно осознавая, что это не поможет. Мне самому никогда не помогало. Обнять его, что ли? Нет, это явно лишнее. Вчера, в туалете, был совершенно другой случай. Тогда Македонского нельзя было не обнять, просто нельзя. А сейчас... Я просто лежу и жду, пока он успокоится, съедаемый жалостью и виной за собственную беспомощность. Вскоре Мак затихает, а у меня в мозгу зарождается безумная идея. Совершенно абсурдная, как и полагается глубокой ночью. Идея все растёт и крепчает и в конце концов вырывается наружу. - Эй, Мак. Хочешь, шутку расскажу? Он выглядывает на меня одном глазом. Не заметив в нем красноречивого «Ты что, дружок, издеваешься?», я принимаю этот взгляд за согласие. И тяжело вздыхаю. - Вообщем, у меня есть для тебя новость. С одной стороны она хорошая, а с другой- не очень. Македонский ждет. Я тоже выжидаю театральную паузу и наконец выдаю: - Дед храпеть перестал. Македонский громко фыркает и стонет, зажимая себе рот руками, только теперь уже от смеха. Время от времени истеричные, совершенно не свойственные ему, смешки, все же прорываются наружу, и я сам не удерживаюсь от смеха. Если посмотреть со стороны, то мы, наверное, выглядим сейчас по-идиотски. Только смотреть некому. Жуткие тени уже давно отступили от кровати и трусливо попрятались обратно, в свои норы. - Это глупо и не смешно – всхлипывает Македонский. - Абсолютно – соглашаюсь я в перерыве между смешком и задыханием. *** - А почему тебя назвали Горбачом? - спрашиваю я и опускаюсь на корточки перед дворовой сеткой. Лохматая дворняга по ту сторону прижимает уши и робко тянется носом в мою сторону. Горбач задумчиво топчется на месте. - Не знаю. Кличку мне придумал кто-то из старших, я даже не помню уже, кто, много лет назад. Я всю жизнь с ней прожил и всегда думал, что причина очевидна. Он сует руку в карман и передает мне помятый кусок бутерброда с колбасой. Я скармливаю его, немедленно оживившейся, собаке. - А чего особенного в моей кличке? Я поднимаю голову и смотрю на Горбача. Обзору мешает упавшая на глаза челка и Горбач осторожно её поправляет. Обычно я избегаю именно этого. Обычно я скрываю своё лицо и в особенности глаза от окружающих специально, как только могу. Как только позволяет длинна волос. Но сейчас ловлю себя на мысли, что вовсе не боюсь. Что мне очень даже спокойно, когда на меня вот так смотрит Горбач. Ему можно. Он видит меня. Не так, как остальные, и не так, как Табаки. Видит правильно. Я мотаю головой. - Не думаю, что всё так просто. Иначе тебя с тем же успехом могли назвать Горбуном, или что-нибудь в этом роде. Но это совсем другое. А ты Горбач. Как Горбатый Кит. Я слышал, что их так иногда называют. - Надо же... Я никогда об этом всерьёз не задумывался. Думал, совпадение. Выходит, надо будет побольше узнать о китах. - У Чёрного есть книга. Моби Дик. - Да, но насколько я помню, там речь о белом ките, а не о горбатом. Всё-таки красивые они животные. Таинственные и музыкальные. - Прям как ты. Всё сходится. Он усмехается. - Спасибо. Достает очередной бутерброд и разламывает его на две части. Одну половину дает мне, вторую сам проталкивает через дырку в решетке. Налетевший ветер треплет его длинные волосы. Я зябко поёживаюсь. - Надо бы связать тебе свитер. Зима ведь еще, ты постоянно мерзнешь. А твой старый совсем уже износился. Я тут начал один. Охровый. Тебе нравится охровый? Надеюсь, успеть закончить до потепления. Я чувствую, как в моей груди уже разливается тепло. Щекочущее и удушающее. Я улыбаюсь. Потому что даже если Горбач провозится со свитером до самого лета, я все равно буду его носить, практически не снимая. -Нравится. За сеткой сидят и поскуливают уже три собаки, но бутерброды у нас закончились. Я поднимаюсь на ноги, и мы медленно двигаемся в сторону Дома, продолжая переговариваться. - Удивляюсь, как я никогда раньше не видел тебя с собаками. – говорит Горбач. - Я не часто к ним прихожу. Только когда становится одиноко, или когда устаю от своей стаи. - Я-то думал, что ты устаешь чаще. Не надоело тебе ещё быть у всех на побегушках? - Неа. Это ведь роль, к тому же она прекрасно мне подходит. На самом деле она оказалась куда легче, чем... - Не говори. Я понял. Горбач смущённо потирает переносицу и плотнее закутывается в куртку, сгорбливаясь ещё сильнее, чем обычно. Мне вдруг страсть, как хочется поцеловать его. До мурашек хочется прижаться к нему, запутаться пальцами в черных волосах, ощутить его дыхание на своем лице и... - Помочь тебе с уборкой? Вроде пыль надо было вымести. Да и, готов поспорить, за время нашего отсутствия что-нибудь уже успели разбить. Скучно никогда не бывает. - Если тебе не сложно... Спасибо. - Не сложно. Он останавливается недалеко от дверей, не заходя под навес и окидывает последним взглядом двор. Вскоре слышится хлопанье крыльев и на его плечо опускается Нанетта. Ну как, опускается. Промахивается и падает, Горбач еле успевает её поймать. Но попытка все равно засчитана. *** В классе довольно душно. Но в окна бьёт дождь, так что открывать их никто и не думает. Мымра гудит у доски. Её почти никто не слушает, но кажется, её это не особо напрягает. Привыкла со временем. Голос её, обычно истеричный, сейчас непривычно монотонный и усталый. Оно и не удивительно. Мы уже успели заметить, что учителя в преддверии скорого выпуска поставили на нас крест. Не напрягаются в ответ на самые наглые выходки, даже для приличия. Всё же их, бедолаг, можно понять. Не напасёшься нервных клеток, реагируя на всё подряд. Так и с катушек слететь недолго. Я на мгновение достаю из уха наушник, поющий о лестнице в небо. Из чистого интереса пытаюсь понять, о чём Мымра рассказывает. На доске красуется что-то отдаленно напоминающие строение цветка. -...Пестик это центральная часть цветка. Он состоит из завязи, длинного столбика и пушистого рыльца. Пыльца, несущая мужские половые клетки, при опылении... Я засовываю наушник обратно. Выходит, дело совсем худо. Мы тему цветов прошли ещё года два назад. Птицы, те вообще знают все лекции наизусть и при желании могут продолжить с любого места. Разумеется, никто из нас в ботанике им не ровня, но и мы не склеротики. Всё верно. Учителя просто тянут время, отсчитывая месяцы, недели, даже дни до ЭТОГО. При мысли о выпуске меня каждый раз пробивает озноб. Самое ужасное- то и дело замечать маленькие, ненавязчивые признаки его приближения, то тут, то там и понимать, что абсолютно ничего не можешь сделать. Не можешь отмотать время назад, или хотя бы оставить его а одном дне. Ты можешь просто ждать и до последнего упрямо делать вид, что ничего не происходит. Интересно, чувствуют ли остальные то же самое? Лэри, в полной уверенности, что его никто не замечает, самозабвенно ковыряется в зубах. Но ему так и так не надо ничего записывать. И учебников ему не выдают. Правда, Лэри по этому поводу не особо огорчается. Курильщик на первой парте усердно слушает Мымру и тайком рисует что-то в своем блокноте. Сфинкс со Слепым, не заинтересованные в цветах, тихо переговариваются. Внезапно Сфинкс запрокидывает голову назад и смеётся. Курильщик вздрагивает. Недалеко от меня Табаки тычет в цветы на страницах учебника и втолковывает что-то непривычно спокойному Лорду. Затем он вынимает из рюкзака бутылку с очередной настойкой и сует её Лорду в нос. По-своему изучает тему. На его столе разложены всевозможные тетрадки с корявыми записями. У Лорда тетрадь одна. С фамильным гербом на обложке и очень аккуратная. Я смотрю на Македонского. Он тихо сидит за последней партой и внимательно читает учебник. Мне хочется окликнуть его, но я передумываю. Его и так слишком часто вырывают из мыслей. Не заботясь об их важности. А он- похоже, единственный в этом классе, кого действительно интересует то, что написано в учебнике. От этой мысли мне даже становится стыдно. Я опускаю взгляд в книгу и внезапно он за что-то цепляется. Я присматриваюсь и вижу картинку в левом нижнем углу страницы. Цветок мака. Ярко красный, с черной серединкой. А рядом- россыпь маленьких темных семян. Очень похожих на... Я, как можно незаметнее, вырываю из тетради лист и начинаю перерисовывать из учебника цветок. Как могу. Неумело и кривовато. Черной ручкой. Чувствую, как всё остальное отодвигается на второй план. Становится неважным. Такое состояние обычно бывает у меня, когда я пишу стихи. Сейчас для меня существует только этот лист бумаги. Только мак. И песня в наушниках. *** В библиотеке темно и пыльно. Лишь у стола в самом дальнем углу горит свет. Но я и так бы его не проглядел. Со стороны стола раздаются выкрики, шелест карт и стук стаканов. Картежники. Я знал, что они здесь собираются и уж, конечно, должен был предугадать, что сегодняшний вечер- не исключение. Но не думаю, что это смогло бы меня остановить. Дело, приведшие меня сюда, может быть осуществлено только под покровом темноты. Я превращаюсь в черную тень и, стараясь двигаться как можно тише, пробираюсь вдоль стеллажей. Поминутно оглядываюсь на стол картежников. На ощупь ищу нужную полку. Остаётся только надеется, что девушки ещё не добрались до моего тайника, ведь журналов и так мало. А если их там нет, то придётся убираться не с чем. И это было бы ещё более стыдно, чем брать журналы у всех на глазах. Но мне везет. Спустя несколько секунд я нащупываю под пальцами глянцевую бумагу. На всякий случай я решаю бросить последний взгляд на картежный стол. И сталкиваюсь с ответным взглядом. Вернее, с двумя зелёными блюдцами очков. Это Рыжий. Мне резко становится очень холодно. По спине пробегают мурашки. Я быстро, наугад, хватаю стопку журналов , запихиваю их в рюкзак и пулей вылетаю из библиотеки, едва не врезаясь в стеллажи. Скорее чувствую, чем слышу за спиной весёлый смех Рыжего. И на душе становится ещё гаже. Закрываю за собой дверь и прерывисто выдыхаю. Сердце бьётся как бешеное и уже начинает опасно побаливать. Я с опаской поворачиваюсь лицом к коридору, но он оказывается пуст. А свет ещё не выключили. Иду медленно, ближе к стене. По дороге рассматриваю надписи. Интересно, появилось ли что-нибудь новое за то время, что я пробыл в библиотеке? Я ищу эти надписи и с удивлением их нахожу. " А знаешь, там не страшно. Я думаю, не страшно. Ну как быть может страшно в стране наших снов?" * И чуть ниже: " Отпустите меня в мой сон"* Я усмехаюсь и ненавижу себя за это. Провожу пальцами по полу-высохшему черному маркеру, которым написаны строки из песен. " Как быть может страшно в стране наших снов"? Я знаю, как. Только никто больше об этом не узнает. Кроме, разве что, Македонского. Я резко отнимаю руку от стены и сую её в карман. Ещё перед тем, как завернуть за угол, я слышу стук костыля и тихую ругань. Очень знакомый голос. За углом, как и ожидалось, оказывается Валет. Он сосредоточено выводит маркером очередную надпись, привалившись к стене. Костыль стоит рядом. Я останавливаюсь чтобы прочитать надпись. Не здороваюсь с Валетом, не хочу ему мешать. Но он сам замечает меня и, взяв костыль, отходит от стены. Склоняет голову набок. На его лисьем лице появляется лёгкая улыбка. На стене красуется: "Ничто не может закончиться, если было однажды дорого". - Ты разве не знаешь, что наблюдать за человеком, пока он пишет на стенах Дома- плохая примета? Валет не дожидается ответа и сразу задаёт новый вопрос, уже тише. Словно, смутившись. - Что думаешь? - Красивые слова. Хотелось бы мне в них верить. Я вздыхаю. И понимаю, что это было лишним. - Ну так верь, кто же мешает? Валет пожимает плечами и кидает последний довольный взгляд на стену. - Пошли. А то придётся блуждать в темноте. И мы вместе идём по коридору. Он стучит костылем. Я шаркаю кроссовками. - Опять таскал журналы для домохозяек? Вопрос Валета настолько внезапный, что я задыхаюсь. - Ты как узнал? - У тебя рюкзак расстегнут. Я быстро срываю с себя рюкзак. И правда. Впопыхах я забыл его застегнуть и на свет божий выглядывают помятые уголки журналов и красочные названия. " Вязаная одежда для солидных дам" " Цветочные узоры, ёлочки и шишки" - Я... Я просто хотел научиться новым узорам. Я заталкиваю их поглубже и рывком застегиваю молнию. Уши горят. А Валет самозабвенно хихикает. - Да ладно тебе. Ничего такого в этом нет, правда. У тебя здорово получается. Поверь мне, ты далеко не самый странный человек в этом Доме. И любовь к вязанию не прибавляет тебе странности. Тем более, все и так о ней знают. - Но ведь можно просто помалкивать об этом. И нахрена я вообще всем сдался? С каких это пор я такой интересный? - А ты разве не знаешь? Ты знаменит ещё с появления Нанетты. Всем было ужас, как интересно, как ты, тихоня из тихонь, загремел в Клетку, да ещё и в синюю. - Боже... Что, всё никак не забудут? - Вижу, ты давненько не читал Блюм. А вот, кстати, и он. Лёгок на помине. Мы как раз дошли до Перекрестка. Бросив взгляд на диван, я и впрямь вижу там оставленный кем-то потёртый выпуск Блюма. И я не уверен, что хочу знать, что там про меня написано. Но Валет ковыляет к дивану и ловко подцепляет Блюм с сиденья. - Нет, ну ты послушай. Это Генофонд написал. Я и не знал, что у него есть литературный дар. Хотя подозреваю, что это просто интервью. Вот. " Что Вы можете поведать по поводу попадания Горбача в синюю Клетку? Как Вы этому поспособствовали? Нашим читателям очень интересно, что нужно сделать, чтобы вывести такого человека как Горбач из себя" - Уже тошнит- застонал я. Но Валет неумолим. Он читает дальше. "Пёс: Да ничего мы не делали! Просто шли себе по двору, никого не трогали. И вдруг натыкаемся на этого фрика из четвертой. А слухи ведь быстро разлетаются. Мы уже тогда, на следующий день знали, что у них, ну в четвертой тесть, появилась ворона. Птенчик. Ну и Крючок как ляпнет, мол " в Четвертый сегодня вороний бульон? Позовете?“. А с чего бы ему было это не ляпнуть? Откуда нам было знать, что чернявый этой птахе в мамки записался? Небось, сам и яйцо высиживал, гыхыхы. " - Нет, серьёзно, они так и записали. "Ну короче он медленно так развернулся, бровищи свои насупил, а Крючок всё не уймется. Предложил обменять щепоть петрушки на вороньи перья. Пёс его знает, зачем ему перья понадобились. Да ещё и от птенца. Они ж лысые! Ну короче огреб по морде. Горбач этот, парень вообще спокойный, нормальный такой. Но из себя его лучше не выводить. Тронешь его состайников, или зверьё какое, можешь сразу рыть себе могилу. Это Валет потом сказал. Так и сказал! Он с Горбачем вроде как дружит. С детства ещё. Валет, кстати, пытался разнять нас, но куда ему с его то ногой! Хотя костылем он меня всё-таки знатно приложил. Вообщем вот так Горбач и оказался в клетке. Несколько наших, разумеется, тоже, но уже после него. Они всё-таки - не такие дураки, чтобы запирать их вместе. С тех пор про ворону из Четвертой говорят исключительно с уважением. И шепотом, от греха подальше..." - И что, все это прочитали? - уныло спрашиваю я. - Только самые преданные читатели Блюма. А их немало. Но не переживай, это - он тыкает в злополучную статью- не многим страшнее того, что пишут о других. Просто людям скучно, сам понимаешь. - Все борются со скукой по-разному. - соглашаюсь я. - Может, поэтому Дом- такое странное место. - Каким бы ни был, а свет скоро выключат. Валет смотрит вглубь коридора. Явно хочет уйти от опасной темы. Я решаю не спорить с ним, а то мало ли, куда может завести наш разговор. Становится холодно, и я сую руки в карманы кофты. Я и не заметил, как быстро пролетел коридор. Оказывается, когда идёшь не один, а с кем- то, он словно укорачивается, складывается гармошкой. Впереди показалась знакомая и родная дверь Четвертой. - Ладно, доброй ночи. Мне пора в Псарню. Думаю, меня там уже ждут. Валет высвобождает руку из костыля и кладет мне на плечо. Рука у него изящная, несмотря на костыль и постоянное соприкосновение гитарными струнами. - Ты заходи как-нибудь, если свои слишком уж достанут. Можем снова сыграть дуэтом, как в тот раз, помнишь? Всем понравилось. До сих пор вспоминают. Или ты можешь спеть. У тебя красивый голос, а мне неохота каждый раз напиваться для этих целей. - Раз так, проще сразу создать музыкальную группу. Осталось только придумать название. И помочь Лавру перетащить к вам в спальню пианино. Он будет счастлив. – улыбаюсь я. - Вот ты смеёшься, а идея правда очень даже не плоха. Я подумаю над названием и обязательно сообщу тебе. Валет уже собирается уйти, но тут что-то вспоминает и резко разворачивается. - Ах да. Я же принес тебе кассеты. Те, про которые ты спрашивал и ещё какие-то. У наших оказался целый склад "вроде бы ненужных". Я, конечно, спросил, можно ли взять, но не могу пообещать, что их не потребуют обратно. Он достает из кармана три кассеты для плеера. Сдувает с них пыль и протягивает мне. Я беру их. Осторожно, как живое существо. « Тэм Гринхилл»- читаю на порванной наклейке. -Как ты нашел ее песни? Это же... Должно быть, глаза у меня сейчас как тарелки, потому что Валет фыркает от смеха. - Эти песни записал на кассету кто-то очень грустный. Эти и еще какие-то. Видимо, она осталась с прошлого выпуска, потому что я так и не понял, чья она. - Спасибо, Валет – говорю- я этого не забуду. Если я что-нибудь смогу для тебя сделать... - Да брось- перебивает он. Делов то. Слушай себе на здоровье. Только смотри, не затопи слезами спальню. Состайники не обрадуются. Там первая песня – « Собачий ангел». Он снова смеется. Хрипло, лающе. Машет мне рукой и ковыляет прочь по коридору, постукивая костылем. Я остаюсь один в коридоре, который с минуты на минуту должен утонуть во тьме. *** -Мак. Я присаживаюсь на корточки около его кровати и в последний раз оглядываюсь на спальню- вдруг, кто наблюдает? Но нет, вопреки обычаям кажется, что этой ночью все и вправду спят. Македонский спит с подушкой на лице и это слишком сильно умиляет, чтобы попытаться её снять. Я лишь аккуратно кладу ладонь ему на плечо и слабо трясу. Мак тут же просыпается, вздрагивая, заставляя вздрогнуть и меня. Сам стаскивает с головы подушку и смотрит огромными испуганными глазами. Но увидев меня, тут же выдыхает с облегчением и заметно расслабляется. Он находит в темноте мои руки и берёт их в свои, тонкие, перебинтованные, с обгрызенными ногтями. Гладит большими пальцами мои костяшки и от этого где-то в груди становится жарко, почти физически больно. Я не понимаю, что со мной происходит, но стараюсь об этом не задумываться. - Что случилось? Тебе снова страшно? - Нет. Сегодня всё хорошо, не волнуйся. Глаза привыкают к темноте, и я вижу лицо Мака. Кажется, он улыбнулся. -Я... Я вдруг запинаюсь, вынимаю одну руку из его пальцев и начинаю торопливо рыться в кармане. На какие-то несколько секунд меня пронзает ужасом (вдруг потерял?), но потом я всё таки выуживаю оттуда сложенную потрепанную бумажку и протягиваю её Маку. - Помнишь, нам как-то на биологии рассказывали про цветы? – шепчу. Он кивает, а я мысленно бью себя ладонью по лицу. Ну разумеется, от помнит. Кто может не запомнить такого? Ну разве что Лэри. Мак аккуратно раскрывает бумажку и вглядывается в мой корявый рисунок так, будто это как минимум – полотна Дюрера. - Это мак. - зачем то поясняю я. – Увидел его в учебнике и до меня вдруг дошло. Я все думал, отчего ты- Македонский. Как не посмотри ведь, а вовсе на него не похож. А теперь понял. Никакой ты не Македонский, а Мак. У тебя веснушки прямо как его семена. Еще ты весь будто бы тонкий и жесткий, как стебель, а вроде, как и мягкий, совсем прозрачный, как лепестки. Мне иногда и вовсе не разобрать, какой ты на самом деле. Табаки вот говорит, что ты красный дракон. Может, это и так. Не знаю. Да вот только я уверен, что имя полководца тебе дали так, для вида. Чтобы никто не подумал, что ты какая-нибудь половая ряпочка. В то время как настоящее значение имеет только его сокращение. Мак выслушивает меня молча и внимательно. - Мне кажется, в этом правда есть смысл. Сфинкс как раз мог бы что-то такое выдумать. Я киваю, ни то ему, ни то- своим мыслям, встаю и разворачиваюсь, уже собираясь взобраться на свою кровать, и еще несколько часов при свете фонарика, зажатого в зубах, вязать там свитер. Охровый. С шишками по схеме из журнала. Но Мак окликает меня. - Горбач. Спасибо. - За что? - Просто спасибо. За то, что думаешь об этом. За то, что для тебя это что – то значит. Он опускает взгляд и заканчивает, уже тише. - Спасибо, что тебе не наплевать. - Никому здесь на тебя не наплевать- говорю я твердо, и вправду, абсолютно уверенный в своих словах. *** Я забегаю в туалет Четвертой, не обращая внимания на холод из плохо заделанных щелей на оконных рамах, несусь к ближайшей раковине, откручиваю кран на всю мощь и подставляю руки под струю воды. Чёрная колющая боль медленно стекает с них, неохотно, словно клей или нефть, и исчезает в сливе. Становится чуть легче, и я глубоко выдыхаю, прикрывая глаза. Вода медленно нагревается и норовит в скором времени превратиться в кипяток, но я не убираю руки. Не убираю, даже когда на них ничего не остаётся кроме воды. Мне просто нравится это ощущение на коже. Всегда нравилось. Оно успокаивает, вымывает из головы и тела всё тянущее, лишнее, даже если подставлять под воду только руки. Я выключаю воду и стою какое-то время, рассматривая свои руки. Они покраснели и слегка сморщилась на кончиках пальцев. Но зато больше не болят и даже не кровоточат. Мазь и бинты всё же сделали своё дело. Я разворачиваюсь и уже хочу уйти, как вдруг вижу в дальнем, ещё тёмном углу то, чего не заметил раньше. Там, прямо на холодном кафельном полу, на коленях стоит человек. Голова его опущена, руки лежат на коленях, и вся фигура выражает разбитость. Абсолютную и безысходную. Заставляющую всё внутри болезненно скукожиться. Я в несколько шагов преодолеваю расстояние между нами и осторожно трогаю его за плечо. Горбач поднимает на меня взгляд. Усталый, не выражающий ничего. Лицо его осунулось, под глазами пролегли круги. - Привет. Голос очень тихий и хриплый. Несмотря на это, Горбач пытается мне улыбнуться. Выходит скверно. - Что ты здесь делаешь? - Это не важно. Не переживай. - Не глупи. Мне важно. Он отводит взгляд и вздыхает. - Это наказание. За страхи и слабость, да за всё, вообщем то. Я не смог себя перебороть. Снова. Я решаю не уточнять. И так понятно, о чем он говорит. - И долго ты ещё будешь так стоять? - Наверное пока все не проснутся и не заметят. - Я уже проснулся. Так что можешь встать. - Твоего осуждения я не боюсь. Я всерьёз задумываюсь. - Но разве может всё сходиться на одном только страхе? Ты ведь от него и сбежал сюда. И продолжаешь бояться. Значит, наказания не работают. Он пожимает плечами. - Вот такой уж я слабак. Я не могу сдержать смешок. Совершенно неуместный. - А я тогда, по-твоему, кто? Не слабак? Он испуганно на меня смотрит. - Нет, конечно. Кто тебе такое сказал? - Ну как же? Я здесь всем прислуживаю, слова поперек не скажу, знай себе, терплю. Не говоря уже о моей тайне, которую я не могу никому раскрыть. Кроме тебя. Он долго молчит. А я жду. И в этой тишине между нами нет ничего натянутого или тревожного. - Мне всегда казалось - произносит наконец он - что терпение требует не мало мужества. А человека, терпеливее тебя, я не встречал. Ты умеешь думать о других, не каждому из нас это дано. - Даже тебе? - я склоняю голову набок, чтобы лучше его видеть. - Мне, так подавно. - отрезает он. Я жду, но понимаю, что Горбач не хочет продолжать мысль. Он смотрит в стену, явно ушедший куда-то очень и очень далеко. Я снова толкаю его в плечо. - Пойдем. Я сделаю чай. - Сделай себе. Я, пожалуй, ещё постою. - следует приглушённый ответ. - Хорошо. Тогда я постою вместе с тобой. И я встаю на колени напротив Горбача. Он будто бы просыпается и смотрит на меня огромными глазами. - Что ты делаешь? - Говорю же, стою вместе с тобой. А то почему это, тебе можно, а мне нельзя? - Тебе не за что искупать вину. Ты ничего не сделал - мотает головой он. - О, ты меня недооцениваешь - улыбаюсь я. - Ты знаешь, что некоторые монахи замуровывались в стену вдвоем? Горбач смотрит с подозрением. - Ты это к чему? - А к тому. Самобичеванием не обязательно заниматься в одиночку. Вместе, монахи могут друг друга ободрять, или же наоборот - напоминать друг другу о грехах. Не давать расслабиться. Чтобы товарищ не потерял правильное настроение. - Смеёшься? - взгляд Горбача очень мрачен, но мне, почему-то, совсем не страшно. - Отнюдь. Ты даже не представляешь, насколько близок к монашеской философии. - А я то думал, во мне есть хоть что то оригинальное. Он снова вздыхает, а меня снова пробивает на смех. Атмосфера безысходности окончательно испорчена. Через окно пробивается первый утренний луч и попадает нам в глаза. В туалет заглядывает Сфинкс и долго, очень долго смотрит на нас. Улыбается каким-то своим мыслям. Горбач здоровается с ним и первый поднимается с пола. Кряхтя и хрустя суставами. Протягивает мне руку, и я хватаюсь за неё, чтобы подняться. Рука у него большая и тёплая. От этого мне становится как-то очень легко и хорошо. *** Далеко-далеко, где-то на Севере есть маленький остров, затерянный среди холодных вод. Не ищите его. Это бесполезно. На острове том, скалистом, покрытом высокими горами, непроходимыми хвойными лесами и вересковыми пустошами некогда жили драконы и люди. От драконов остались лишь древние легенды да истлевшие гобелены, а от людей - руины королевского замка. Люди Острова не знали войны. От неё их отучил последний дракон. Люди ткали полотна, вырезали по дереву и камню и слагали легенды о самих себе и обо всём, что видели и знали. Лесных тварей они почитали не меньше, чем своего короля. Они общались с духами природы и своих предков ни чуть их не боясь. Они умели колдовать и танцевали с ветрами.... Я прикрываю глаза и облокачиваюсь спиной о матрас общей кровати. Меня окутывает едкий пахучий дым, а голову ведёт от шакалиных настоек. Нашарив на полу флейту, я перехватываю её поудобнее, вбираю в грудь побольше воздуха и начинаю играть. Мелодия повторяется, идёт круг за кругом и на каждом круге крепчает, заполняя собой сознание, вытесняя из мира всё остальное. Мелодия сама подобна густому разноцветному дыму, сквозь который изредка доносится голос Лорда, рассказывающий сказку, но я к ней уже не прислушиваюсь. Я черчу вокруг себя магический круг и надеюсь, что его ещё не скоро разобьют. Это ещё одна глупая детская игра, из которой я не в силах вылезти. Я закрываю глаза и пока я сам никого не вижу, никто не видит меня. Так легче всего спрятаться. Пока я играю, пока нахожусь в своём круге, я могу жить и быть самим собой, без надобности носить маски и выставлять иголки, словно ёж. Это мой мир. Он пусть и хрупкий, но безопасный. В нём вокруг меня вместе с музыкой летают осенние листья, снежинки и светляки, словно я стою в темном лесу, а на ногах, уже вросших в землю, растёт мох. А самое главное - в этом мире нет никого, кроме меня самого, может, ещё Нанетты... И Македонского. Я открываю затуманенные глаза и смотрю на него, сидящего на своей кровати, обнимая подушку. Он тоже смотрит на меня. Чтобы сбежать в ночь, надо отрастить перья, взглянуть на мир звериными глазами и взвыть на луну в ночь Бельтайна - задумчиво изрекает Шакал. Моя мелодия снова взмывает ввысь. С чьей-то сигареты слетают искры, будто по комнате и вправду носятся светляки. И мне не нужно сбегать в ночь. Я уже в своей ночи, в своей вселенной, пока на меня не смотрит никто, кроме Мака. Я продолжаю чертить свой круг, но уже вокруг нас двоих. Мак чувствует это и выпрямляет спину. Так мы смотрим друг другу в глаза и пропадаем в этой ночи, где нас не догонят никакие тени. Я обрываю мелодию, поднимаюсь с пола и, подойдя к Маку, осторожно сажусь рядом с ним на кровать. Оглядываю комнату и уже собираюсь снова начать играть, как вдруг чувствую, как он кладет голову мне на плечо. В моей голове по-прежнему пусто, а потому я ничего не делаю. Просто продолжаю сидеть и наслаждаться его близостью. Но вскоре он отстраняется и пристально смотрит мне в глаза. Тогда-то в моей пустой голове и зарождается та сумасшедшая опасная мысль. *** Горбач медленно приближается ко мне. Осторожно, с какой-то опаской. Будто боится, что я сейчас оттолкну его. Дурак. Так ничего и не понял. Тем временем мое сердце уже готово разорваться от перенапряжения. Теперь я могу разглядеть каждую черту его лица. Большие рот и нос. Родинку на подбородке с левой стороны, густые сросшиеся брови, длинные и такие же густые ресницы. Чернильные лужицы глаз – окна в ночное небо, где нет никаких звезд. Из-за его уха выпадает прядь черных вьющихся волос и щекочет мне щеку. Горбач смотрит встревоженно, но как-то заворожённо. Наверное, и у меня сейчас такой же вид. Я чувствую на себе его жаркое дыхание, пахнущие табаком и хвойной настойкой, в то время как мое собственное безнадежно сбивается. Но когда между нашими губами остаются какие-то несколько сантиметров, Горбач вздрагивает и отскакивает от меня на другой конец кровати. Он хрипит извинения и вцепляется в собственные волосы. Я подползаю к нему на коленях и касаюсь плеча. - Горбач?... - Прости меня! Это не то, что ты подумал, я не знаю, что на меня нашло, не знаю, что со мной, я... - Подожди. Я, кажется, знаю. Посмотри на меня, пожалуйста. Во мне вдруг просыпается какая-то невероятная уверенность. Мне уже кажется, что я слышу стук своего сердца, голова кружится так, что я вполне мог бы упасть в обморок, но страх ушел. Горбач медленно, с опаской поднимает на меня глаза. Я беру его лицо в ладони и, чуть наклонившись, просто впечатываюсь в его губы своими. Меня будто прошибает током. Сердце будто бы раздувается вдвое, болезненно давя на ребра, а по телу бегут мурашки. В тот момент мне кажется, что я сейчас умру, но я как-то выживаю. Поцелуй оказывается не совсем таким, как я представлял. Губы Горбача горячие и обветренные. Целовать их мягко и влажно, его нос упирается мне в щеку, я чувствую его дыхание. Но уже через несколько секунд я, помнившись, и, отстранившись от Горбача, сажусь рядом. Он сидит с закрытыми глазами и пылающим лицом. Руки его подрагивают. - Понял теперь? - шепчу. Он молчит. А я жду. Потом он смотрит на меня. Очень внимательно. И вдруг улыбается краешком дрожащих губ. - Еще не до конца. Но в тот момент мы оба прекрасно друг друга понимаем. Он первым подается вперед и целует меня. А я отвечаю тем же. Мы оба совершенно не умеем целоваться и не знаем, что делать. Я как обнимаю его за плечи и глажу по голове. Я очень стараюсь показать ему как можно больше нежности и любви, которые чувствовал так долго. Он целует меня неуверенно, но невероятно ласково, сталкиваясь с моим носом и не знает, куда девать руки. Он цепляется за мой изношенный свитер, кладет теплые ладони мне на шею и пару раз скребанул согнутыми пальцами по моей груди. Этот странный жест оказывается неожиданно приятным. А потом я чувствую, как задыхаюсь. Голова кружится, я приоткрываю глаза, но в них потемнело. Сознание медленно покидает меня. *** Я целую Македонского. Еще днем ранее я ни за что бы не поверил, что осмелюсь на такое. В этот момент я, хоть и с опозданием, но понимаю все. Понимаю, что люблю его, и, скорее всего, уже давно. А еще, что все это время был любим. «Как в кино», выражаясь языком Лэри. И даже сильнее, чем я когда-либо видел в фильмах. Я чувствую, как с меня слетает ежовая шкура, которую я носил столько лет. Словно этот самый еж, я разворачиваю свой клубок , высовываю нос и доверчиво подставляю брюшко человеку рядом с собой , а все, забитое глубоко внутрь, выходит наружу. И мне становится чертовки страшно. Как вдруг Мак перестает отвечать на поцелуй. И я кое что слышу. Тишину, заглушаемую только тихим пением магнитофона и посапыванием Толстого в кроватке. Я отцепляюсь от Македонского и смотрю на общую кровать. А на меня смотрит вся стая. Ну кроме Толстого, Слепого и дрыхнущего Лэри. Однако легче от этого не становится. Внезапно Лэри просыпается и , не открывая глаз, бормочет: - А я первый догадался. И снова начинает храпеть. Я перевожу взгляд на Сфинкса. Он смотрит на меня пристально, сощурившись и вдруг улыбается, самым уголком губ. Курильщик судорожно шарит вокруг себя в поисках сигарет, старательно пряча глаза. Тишину нарушает Табаки. Он громко хлопает в ладоши, заставив несколько человек вздрогнуть. - Чего уставились?! Любви не видели?! Он с укором осматривает на всех состайников по очереди и дымит трубкой. - Продолжай, Лорд. Что там с драконом в черном замке на тайном острове? Кстати об этом. – он поворачивается ко мне- Горбач, у тебя с Драконом беда. Я смотрю на Македонского и натыкаюсь на невидящий взгляд куда- то в сторону. В следующую секунду он начинает опасно крениться на бок. - Мак... Меня охватывает страх. Как, ну как я мог не заметить?! Я ловлю Мака на пути к полу и укладываю его на бок на кровать. С тревогой вглядываюсь в его лицо. Неужели снова приступ? Затаив дыхание, я жду, что Мак с минуты на минуту начнет закатывать глаза и страшно дёргаться. И я точно знаю, что вся стая ждет вместе со мной, готовая в любой момент подорваться на помощь, держать бедняге голову, закатывать его в простыню, шептать над ним заговоры... Но ничего из этого не понадобилось. Казалось, что на этот раз он всего - на всего грохнулся в самый обычный обморок. - Все в порядке – говорю я, обернувшись к стае. Они вздыхают с облегчением и тут же возвращаются к своим тихим сказкам. Под строгим взглядом Шакала никто не стал обсуждать случившееся. Словами не передать, как я ему благодарен. *** Меня будят первые лучи солнца. Или не первые- не знаю, сколько меня не было. туман медленно рассеивается под веками и сознание возвращается. Но я все еще чувствую невероятную слабость и снова проваливаюсь в сон. Самый обычный, не страшный. Проснувшись во второй раз, я нахожу в себе силы, приоткрыть глаза. Я лежу в своей кровати. Голова болит. Глаза слепит солнце, и я снова их закрываю. Вдруг матрас на кровати слегка прогибается. Приходится снова открыть глаза. Я вижу Горбача, сидящего рядом и напряженно вглядывающегося в мое лицо. Встретившись с моим взглядом, он вздыхает с облегчением. Протягивает руку и осторожно гладит меня по щеке. Улыбается. Я повторяю, его улыбку, насколько хватило сил. - Как ты? - Бывало и похуже- хриплю я, ластясь к теплой руке Горбача. – Долго я спал? - Вообще то да. - Горбач задумчиво отводит взгляд. *** Той ночью мы легли поздно. Тихонько бормотало радио, горели, ещё не убранные с Рождества, разноцветные огоньки. Я сидел на спинке общей кровати, курил трубку и каждые две минуты поглядывал в сторону Мака. Вдруг проснется, а никто не заметит? Сфинкс задумчиво рассматривал меня с подоконника. Я старался игнорировать его, но после нескольких минут глядения не выдержал. - Ну что? - Да так, ничего. Смотрю на тебя. И не узнаю. Размышляю о тебе и удивляюсь. - Чему удивляешься? - Как сказать. Не каждый день ты целуешь Македонского на глазах у всей стаи. Ты вообще редко показываешь столько эмоций за раз. - Не понимаешь, как кто-то смог полюбить Македонского? Я покраснел и опустил глаза, вытряхивая табак из трубки, но от слов своих не отступаясь. - Да нет. Мне просто любопытно, как он превратился для тебя из "спокойного симпатичного ребенка" в настолько близкого человека. В того, ради кого ты готов так открыться. Я давно наблюдаю за вами, но так и не смог понять, в какой момент это произошло. - Опять ты смеёшься. Неужто специально запомнил мои слова, чтобы потом издеваться? Давно это было. - Я не смеюсь, вовсе нет. Здесь не до смеха. Просто я волнуюсь за Македонского, чувствую за него почти материнскую ответственность. Никак не избавлюсь от этого чувства. - Мак не ребёнок. И не слабак, что бы ты там себе ни придумал. Он справится. Мы. Мы справимся. Я о нем позабочусь. - Верю. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не поверить. Заботиться ты умеешь. Однако самому тебе забота нужна не меньше, чем Маку. - Мы... - Знаю. Справитесь. Сфинкс посмотрел на Слепого, который спал на общей кровати, разметав волосы по грязноватой подушке и не закрывая белесых глаз. Вожак вздрагивал во сне, точно собака, которой снится, что она бежит по лесу и что-то невнятно бормотал. Мне показалось, что Сфинкс хотел сказать что-то ещё, но одернул себя и промолчал. Через несколько минут он со вздохом спрыгнул с подоконника и, проходя мимо меня, тихо произнес: - Удачи на другой стороне. И береги Дракона. - Мак. - отозвался я. Сфинкс остановился и с удивлением обернулся ко мне. - Мак. Как цветок. Ему так больше подходит. Сфинкс постоял так ещё немного, а потом усмехнулся. - Что ж. В этом что-то есть. Он уже хотел продолжить свой путь до двери, но я окликнул его. - Сфинкс, подожди. Тебе тоже. Удачи. Не потеряйся там. Я хотел сказать ему намного больше, но не смог подобрать слов. Оставалось только надеяться, что он и так все поймет, по моему взгляду. Но Сфинкс лишь кивнул и скрылся в темноте коридора. *** - Я доставил вам проблем, да? Горбач выныривает из своих мыслей и смотрит на меня всё ещё мутным взглядом. А поняв, что я имею в виду, испуганно поднимает брови. - Нет, вовсе нет. То есть мы и вправду довольно сильно перепугались, но теперь всё хорошо. Мы ведь думали, что у тебя приступ случился, а на самом деле это … В общем... Не волнуйся об этом. Ты ни в чем не виноват. Теперь все хорошо. Он снова гладит меня, но уже по голове. Я устало прикрываю глаза, наслаждаясь его прикосновениями словно какой-нибудь дворовый пёс. Но я отгоняю это сравнение. Псам не целуют руки и губы. Их не обнимают по ночам, спасая от кошмаров, не утирают слёзы и не вяжут им свитера. "Теперь всё хорошо". Всё и вправду хорошо настолько, что даже не верится и хочется снова плакать. Хочется быть счастливым и совсем не думать о том, что будет потом. - Мак...- зовет Горбач и я открываю глаза. Он сидит, нахмурившись, глядя в одну точку и нервно заламывая руки. Я замечаю, как покраснели кончики его ушей. - Ты помнишь... Что было вчера? Ты ведь поцеловал меня тогда. - И ты ответил. - И я ответил. Он вздыхает так тяжело, будто со дня на день должен произойти конец света. Что ж, это не так уж и далеко от правды. - Ты жалеешь? Я заранее знаю ответ, но нужно услышать его от самого Горбача.. - Нет. Но я ничего уже не понимаю. Я знаю, что никогда не оставлю тебя, что доверяю тебе больше, чем самому себе, что готов на всё ради того, чтобы с тобой всё было хорошо. Знаю, что ты стал светом для меня. Что хочу поцеловать каждый твой шрам и каждую веснушку, чтобы тебе не было больно. Я кое-что понял вчера. Мак, я ведь тебя... Он запинается, и я перебиваю его. - Я тебя тоже. Давно уже. Очень сильно. До сих пор ужасно боялся сказать. Он смотрит на меня почти что с отчаяньем. -Но всё это неправильно, всё должно происходить не так. Он немного отодвигается от меня на кровати, и есть в этом что -то такое, что заставляет моё сердце болезненно сжаться. - Таких, как я, не любят в ответ, понимаешь? Я не хороший человек. Я трус. Я жалок. В конце концов, я урод. - Я бы врезал тебе за такие слова, но сил по прежнему нет никаких. Так что тебе повезло. Я улыбаюсь, а он глядит на меня так, будто у меня выросла вторая пара ушей. - Не говори ничего, - вздыхаю я. И ещё немного помолчав, добавляю: - Поцелуй меня снова. Пожалуйста. - А вдруг ты опять сознание потеряешь? - Нет. Дважды подряд такое не случается. Горбач воровато оглядывается, но никто в спальне на нас не смотрит. Или все просто умело делают вид, что не замечают. Шакал сидит к нам спиной, в наушниках и нанизывает на нитку ореховые скорлупки, что-то напевая себе под нос. Курильщик сосредоточено рисует в своём блокноте, а Лэри спит. Тогда Горбач подается вперёд, опершись руками на кровать по бокам от меня, и мягко прикасается к моим губам. Совсем не так отчаянно, как накануне, но от этого поцелуя голову ведет не меньше. Словно вдруг обессилив, он медленно роняет голову мне на плечо. Тогда я зарываюсь пальцами в его волосы, как уже давно мечтал сделать, и чувствую резкий выдох себе в шею, от которого по коже побегают мурашки. Я улыбаюсь и поцеловал его черную в макушку. - И что же нам теперь делать? - спрашивает он, немного помолчав. - Жить, наверное. Пока еще можно, пока мы здесь. А вот что делать Там, я и сам не знаю. – отвечаю я. - Я найду тебя Там. Найду и узнаю. И никакие сбрендившие старики, волки или бритоголовые тебя уже не достанут. Так что не бойся больше. Он берет меня за руку. Я впервые замечаю, что, если переплести наши пальцы, его закроют мои с обеих сторон. - И мы поселимся в лесу. В том домике из твоего сна. «Вместе с Нанеттой», —говорю я. - Значит, мне есть, чего ждать. – отозывается он. – Этой жуткой неизвестности я иногда просто не выдерживаю. - Того и гляди, соберешь монатки и залезешь на дворовый дуб. – фыркаю я.- А я буду носить тебе бутерброды. Сам я пока что держусь. Он усмехается. - Может и залезу, кто знает... Но пока я тоже подержусь. За компанию. *** Мы могли бы еще очень и очень многое сказать друг другу в тот день, но молчали. Для разговоров у нас впереди еще оставалось время. А пока что невысказанные слова повисли в воздухе между нами, образуя связь. Хрупкую цепь, которую предстояло беречь как зеницу ока, нести через пространство и время, что бы ни случилось, не давать ей порваться. Остальное было в тот момент слишком далеко, за пределами нашего с Горбачом мира. Общего мира.