Кассандра

      Он бродил по всей комнате, словно не мог найти угол. И говорил. Нет, конечно, не с Жанной Грантер, «пародией на женщину и человека в целом» [Боже, не могу поверить, он правда сказал именно так.] Тем более, Жанна Грантер была с похмелья и сидела за столом тихо, подпирая тяжелую голову ладонью и перекатывая бутылку солено-горькой минералки.       Он говорил… Наверное, сам с собой. Или воображаемым стадионом, который он когда-то соберёт, и в этом когда-то у них [Не у тебя, ты не относишься к Ним.] все получится. Он просыпается с верой в это и укладывается спать. Но сегодня, в тот самый день, когда Жанна хорошенько проблевалась с утра, у господина Анжольраса случился небольшой кризис личности, а рядом не было никого здравомыслящего. У всех, кроме Жанны, какие-то дела. Друзья, семьи, где их не выгоняет очередной хахаль матери [хватит перестань довольно]…       Или это у него кризис иден-тич-нос-ти? Да черт с ним, во рту так погано, что все слова — на один вкус.       — Поэтому я не могу оставаться таким, какой я есть, Курфейрак был прав. Я должен стать человечнее.       Упс, первую часть Грантер, кажется, целиком прослушала. Или это он начал говорить с конца?       — Здорово, — промычала она в подрагивающую ладонь. — Что будешь делать?       Он обернулся, взметнулись золотые кудри. Ох, какой взгляд! Таким можно прижигать раны: никакая дрянь в эдакой злобе не выживет [пожалуйста хватит отвернись].       Чтобы не обжечься, она опустила глаза долу. Какие интересные пузырьки в бутылке… Пластиковой, между прочим, Анжольрас такие не одобряет.       — Ты меня слушала? — он бросает это, как копье, но Жанну таким не пронять. Она почти не дернулась. Почти.       [он ударит тебя ударит ударит беги быстрее прячься беги нет нет нет нет]       Он складывает руки за спиной, приближаясь к ней, словно меряет шагами доски. Возвышаясь над ней, как статуя. Красивый, как коллекционный клинок, и такой же холодный. Когда он настолько близко — только узкий стол между ними — ее кутает нечто незримое, как аура, и душит. Мучая, как божья слава — грешницу [маленькая жалкая мерзкая грязная грязная грязная].       Пальцы с трудом откручивают крышку. Вода с трудом идёт через горло, причиняя боль, будто твердеет где-то под кадыком. Жанна утирается не особо чистым рукавом.       — Очень внимательно, солнцеликий. Я ищу в твоих словах смысл, словно от этого зависит вся моя грешная жизнь. — Ух, на сей раз он закатил глаза чуть позже, чем обычно, чем не победа? — Но он ускользает, как видение, как сон, которого я не знаю… — Быстрее, ну же, ну? Что дальше? — Хм, вторую ночь, если мне не изменяет память. Будь милостив к…       — Хватит. — Он делает учительский жест, и она послушно замолкает. Все равно горло запершило… Все равно в голове — хлопья тины и топи, топи, топи… Горячие, гниющие… Теплая минералка не может их очистить.       Он начинает снова, глядя сверху вниз, как архангел в судный день:       — Я… должен стать таким же.       — Каким, мой ангел?       [почему почему он даже не фыркнул он отвернулся она перешла черту или]       — Таким, как… — Запнулся даже, эка невидаль. — Все. — Прочистил горло. — В моем возрасте.       — Аполлон, ты ещё не дал мне прорицать, подобно Кассандре…       — Перестань!       И хватает же у него силы легких и моральных сил на это долгое, четко выговоренное слово вместо емкого «заткнись».       Он запоздало хлопает ладонями по столу [НЕТ], крупная дрожь ломает Грантер — и тут же исчезает, оставляя неловкость. Мурашками бежит по позвоночнику остаточный страх.       [Скажи ему так не делать. Скажи ему: со мной так нельзя.]       [как можно как можно кто она чтобы так ему ему вот так сказать нет так нельзя нельзя нельзя]       — Я повторю, если твои пропитые мозги уже не могут понять с первого раза.       Ух, какие карты разыграл. Слышали бы тебя твои мальчики! Они бы оттащили под белы рученьки да отругали. Особенно нежный Прувер и справедливый Комбеффер.       Но сейчас заслонить ее некому. И он наклоняется — над столом, над ней, не садясь, и кудри сыплются на точеное лицо, как нити золота:       — Я должен… переступить эту слабость. В этом нет… ничего страшного. Все так поступают. Это… не грязно. Я больше не верю…       Он шумно вздыхает, трёт ладонью высокий лоб.       И Грантер, запрокинув лицо ему навстречу, послушно ждёт его слов. Будут они хрустеть в ее груди ещё неделю, как битое стекло? Вызовут ли надрывный хохот? И то, и другое?       — Если не становится зависимостью, как у тебя.       — Хочешь выпить? — булькает она и бьет себя в грудь, подавившись собственной слюной.       Он наблюдает устало. Без сочувствия, но терпеливо. Как сфинкс.       Да, Аполлон правда никогда не пил, что горит, кроме причастия. А не прикладывался к бутылке в их славном кружке только Жоли, и то по соображениям здоровья, а не из принципа. Но разводить из этого такую драму…       Понятно, у него было сложное детство, он теперь себя ищет, но она-то здесь причём?       Ах, да.       Он ведь говорит, но никогда не с ней.       Однако… однако теперь его глаза пытают, как ледяная вода, ищут чего-то все-таки в ней самой, а не в пространстве за ее спиной, рассматривают каждую деталь: переломанный не раз нос, шрамы от стекла, все остальное, что никогда не было красивым — и уши у Жанны пылают от унижения.       [нет хватит отвернись отвернись]       — Мне нужен опыт. — Почти мягко молвит божество.       — Научить тебя пить? — Голос даёт петуха, и она накрывает рот рукой. Рябь идёт по лицу Аполлона.       — Надо же, вечно встреваешь, когда этого не нужно, а теперь даже не… — Он хмыкает, будто смилостивившись. — Мне нужен опыт… — Почему он мнётся? Даже розовеют его мраморные скулы.       Он протягивает руку к ней — на невероятную секунду ей кажется, что прикоснется к щеке — но одергивает пальцы на середине.       И, другой рукой отталкиваясь от столешницы, снова идёт блуждать по пустому чердаку. Жаль, в Мьюзене, там, внизу, уже никого нет, кто бы…       [спас ее спас увёл вытащил закрыл почему так страшно]       Глядишь ты, настоящий лев. Ишь, как встряхивает головой. Божество свирепеет.       Причём тут Жанна?       — Ну тот! Тот опыт! Который у Бюссюэта и Жоли — с той девушкой…       — Музикеттой, — шепчет себе под нос Грантер.       — Который…       — Я поняла.       Так звонко, будто наконец настроили в ней струну.       — Тебе стоит обратиться к поклонницам Геры. Жрица Бахуса тебе ни к чему.       Она поднимается из-за стола, ноги мягкие, словно сгнили, пока сидела, но ещё держат.       [наконец то да ДА убегай СКОРЕЕ]       — Нет!       Это снова летит, как стрела, прибивая ее на месте, накрепко, и она обрушивается обратно на хлипкий стул. Жаль, нет уже минералки. Вылила бы себе за шиворот.       Так гулко в черепе, все голоса стихли.       Все ниже опускаются плечи, с каждым его шагом.       — Нет. Мне нужна… гм, вакханка, чтобы…       Он умолкает, будто ждёт, что она продолжит.       Но в голове ее даже ветер не скребется в трещинах, в голове ее вакуум. И все-таки каким-то чутьем — не в лобной доле, нет, ближе к шее, в рептильном мозге, как зовёт его милый Жоли, она уже знает, что он скажет дальше.       — Пойми, мне нужен кто-то, кто не будет жалеть об этом. Для кого это будет… Не важнее объятий. Кому я не разобью сердце.       Ти-ши-на. Каждое слово вонзается, как шестихвостая плеть.       — Я просто хочу покончить с этим. Как медицинская процедура, и все.       Из кожи такая плеть вырывается с клочками плоти… Каждый крюк входит глубоко.       [поздно бежать]       Это звучит как вопрос, на который у неё уже нет ответа.       — Мне нужно знать, что в этом нет ничего такого… такого, как говорят. Но я не могу… Они говорят, я не могу так говорить, пока не пробовал…       — Такое в этом есть, если тебе нравится человек.       Кто это? Они ведь одни? Такой низкий, спокойный, как будто мёртвый голос. Это ее голос? Это ее зубы стукаются друг о друга, когда она их смыкает обратно?       Аполлон немного пристыжен.       — Мне не нравится никто. Значит, я могу судить.       — Может, ты асексуален? Зачем тебе…       Он перебивает слишком быстро:       — Желание у меня присутствует. Мне… противен сам процесс. Я хочу убедиться.       Кажется, это уже третья причина, которую он назвал. Это вообще — причина? Есть хоть капля смысла в его словах вообще?       Тяжело думать. Мысли громоздкие, неповоротливые, как огромные камни. Как ржавые шестерни…       — Кто тебе сказал, что ты не разобьёшь мне сердце?       — Тебе? — Он смеётся. Он правда, правда смеётся. Это такая же правда, как то, что он назвал ее пародией на…       — Каким по счету я у тебя на этой неделе буду?       Буду. Как будто она сказала «да». Как будто он не сомневается, что от такого предложения отказаться невозможно.       [Сейчас же встала на ноги и ушла. И никогда, никогда больше не говори с ним.]       — Зачем тебе пачкаться, Аполлон? Найди себе богиню под стать.       Может, я не хочу пачкать богиню.       Он сказал так? Он правда сказал так?       Она водит пальцем по столу, ноготь цепляется за выщерблину. Его руки движутся механически, не задевая ничего дальше кожи, не играя ни на одной струне.       Так странно. Она ведь смотрела на него — все это время смотрела украдкой и удивлялась, как он не расплавился ещё, словно воск, от того, какими жаркими были эти взгляды.       Длинные пальцы, жилы, безумно красивые выпуклые вены — на ее бледных бёдрах. Когда-то они казались ей красивыми, когда-то ей так говорили. Сейчас они — тесто, студень, нечто мерзкое, чего он зачем-то касается.       Чтобы в чем-то себя убедить, в чем — он не сказал ей, она уверена. Она замирает всем телом, когда боль вспарывает ее — такая непривычная, а сменяется жжением. Она переплетает пальцы обеих рук и не издаёт ни звука.       Спустя какое-то время — она не считает, но ноготь начинает болеть, теперь под ним чернеет заноза — становится легче, хоть и неприятно все равно. Больше влаги.       Ее спину пронзает, как ледяным шипом.       — Стой!       И этот идиот вместо того, чтобы остановится, вырывается из неё, вынуждая зашипеть от боли.       — Не слетел? — Через плечо пытаясь рассмотреть то, что только что в ней было.       — Нет…       Растерянный, встрёпанный, раскрасневшийся. Можно представить, что он ещё моложе, чем есть, что это первый раз, но не такой, как у них, и он боится, и он смущён, и ему…       Убедившись, что и правда «нет», Жанна отворачивается. И вновь чужие руки — ужасно холодные — задирают юбку. И снова продирает, как наждачкой, слизистую.       И она закусывает костяшку.       [Зачем ты это делаешь?]       Смаргивает набежавшие слёзы.       [Пожалуйста, скажи ему.]       Что сказать?       [«Прекрати, мне больно».]       Зачем? Ему, скорее всего, недолго осталось. Ну. Если он представляет кого-то на ее месте.       Он наваливается на спину, и кости таза прошибает электричество. Но слишком мимолетно.       Он проваливается в неё ещё, и ещё раз — грубее, чем раньше — ударяя что-то чувствительное внутри, с губ даже срывается болезненное «ай».       И она чувствует мышцами, как пульсирует его член. И вот она снова свободна. И вот она возвращает на место белье вместе с тёплыми колготками. И вот она возвращается за стол, на котором ее только что распяли по какой-то причине, и прикладывает пластик ко лбу. Увы, не прохладное стекло.       — Спасибо. И правда… ничего такого. — Он не глядит на нее, и она готова поклясться, что белки его глаз покраснели, прорезались капиллярами… Будто он не спал так же долго, как она сама.       [скажи ему: н-да, в моей жизни хуже ещё никогда не было]       Это ведь неправда. Было.       [но ты говорила: хватит. ты говорила: подожди, поспешили. ты говорила: пошёл на хер отсюда]       Ну а теперь не сказала. Уже поздно.       Так удивительно… На него сложно смотреть. Не как раньше, не как на солнце, нет, как…       Жанна сгребает сумку и, не прикрывая за собой дверь, летит вниз по лестнице. Голова пустая. Мутит, конечно, но в ногах легко колет.       [Беги.]       [Никогда. Не возвращайся.]       Чувство такое, будто она второй раз стала атеисткой.       Возможно, этого и добивалась?