В свете лампы

      Под крышей конюшни густо пахнет лошадиным душком с примесью навоза. Единственная на весь отряд кобыла терзает рептух, переминаясь по соломенной подстилке, и этот топот наряду с сухим шуршанием — единственный звук, тревожащий вечернюю тишину. Они сидят на большом крепком ящике, а на соседнем валяется спутанной кучей кожаная упряжь. Свет керосиновой лампы играет переливами на стенах, а от рук Оруо, особенно на кончиках пальцев, пахнет мылом, которым он несколько минут назад натирал длинные ремни.       То, как шершавая ладонь скользит по шее, забираясь под расстёгнутый ворот рубашки, кажется Петре верхом непристойности, и ей, зажмурившись, приходится усиленно сжимать губы, чтобы не издать один из тех высоких охающих звуков, которые теснятся сейчас в горле. Неискушённая скромность испуганно ёжится и пищит, когда кожу опаляет влажным, жарким дыханием, и от этого слишком интимного, непривычного ощущения сводит живот, а тело охватывает приятная лихорадка.       Петра запрокидывает голову, вжимаясь затылком в стену, вцепляется пальцами правой руки в край ящика, а левой держится за воротник его рубашки, рвано вдыхая тёплый, сладковатый воздух. Ладони Оруо чуть дрожат, и его волнение отчасти успокаивает её собственное.       А возможно, Петра уже просто забывается.       Она — воспитанная, довольно скромная в вопросах отношений девушка. Конечно, в кадетке и в разведке от старших невольно наслушаешься «удивительных» историй, но принимать это к сведению Петра никак не собиралась. Нравится кому-то под кустом или в подсобке предаваться плотским утехам — да пожалуйста! Её это никогда не интересовало, даже смущало, и она успела открыто заявить о своей твёрдой позиции, на что улыбнувшаяся Рене в своё время снисходительно заметила: от желаний, как от сумы и от тюрьмы, не зарекаются.       Действительно — чревато оно.       В их жизни за последнюю неделю (а может, даже меньше — Петра иногда теряет ощущение времени) происходит слишком многое. Она не впервые переживает собственных товарищей, но почему-то сейчас это ощущается абсолютно иначе. Дита, Эрд, Гюнтер, Рене, Нанаба, Майк, Гергер, Хеннинг, Томас — все они, среди десятков других, ушли при таких немыслимых обстоятельствах, что осознание их смерти Петре приходится переживать снова и снова. Настолько угнетающую тоску она не помнит с тех пор, как вернулась из первой вылазки. Но тогда мир не рассыпался прямо под ногами, титаны были просто титанами, а сейчас у них нет никакой железной правды. Лишь смерть неизменно дышит в затылок.       И среди всего этого хаоса Петру пробивает на чувства.       Своей жизнью она обязана Оруо, который чудом успел выхватить её прямо из-под огромной титановой пяты. Его руки — сейчас сухие и тёплые — тогда были мокрыми от пота, крови и смеси травы с землёй. Их пробивала крупная, нервическая дрожь, и он едва не задушил её — настолько крепко прижимал к себе. Впрочем, Петра не могла вспомнить деталей ни после, ни тем более в тот момент: паника парализовала сознание, и всё смешалось в стремительную последовательность событий, самым ярким из которых было ощущение удара — они врезались в дерево, повиснув на тросе, и она машинально цеплялась за Оруо негнущимися пальцами. А потом лес до основания сотрясло таким рёвом, что холод пробил до самых костей, и Петра (никогда впоследствии она не могла подумать об этом без стыда) зажмурилась, оставляя на Оруо и себя, и весь окружающий кошмар. И хотя это была чрезмерно тяжёлая ноша для того, кому пришлось ни капли не легче, он удержал её до конца.       Оруо Боссард всегда нравился ей, несмотря на сложный характер и попытки подражать великому авторитету в лице капитана Леви. Тем не менее для Петры оказывается полной неожиданностью, что после стычки с Женской особью она постоянно ищет его взглядом по пути назад, надрывно рыдает у него на плече, когда удушающая горечь запоздало накрывает с головой, позволяет обнимать себя и мимолётно прикасаться куда чаще обычного.       Осознание, что он практически постоянно держится рядом, отзывается непривычным волнением: это не кажется назойливым, напротив, Петра сама бы предпочла его компанию, несмотря на все дурацкие шутки и циничные замечания. Впрочем, памяти друзей Оруо касается бережно, а мрачное состояние первых дней сменяется у него постоянной деятельностью.       И Петра, однажды наблюдающая, как он, насвистывая, педантично начищает тёмно-гнедого коня, машинально прижимает к груди тяжёлое ведро с зерновой кашей, по тому самому волнению вдруг понимая: похоже, она влюблена. И когда новый отряд капитана Леви заселяет брошенную лесную хижину с сараем, громко именуемым конюшней, она уже не раз ищет возможности поговорить с ним, хотя смущение при каждой подобной мысли отдаётся неприятной тяжестью в животе.       Петра, однако, перебарывает кусачее малодушие и после ужина без особого предлога ускользает вслед за ним. А в сарае, присев на ящик, накрывает ладонью руку Оруо в надежде стереть с его лица выражение тяжёлой задумчивости, с какой он натирает кожаные ремни. Ей хочется тепла, ему — тоже, и веди он себя чуть менее несносно, ей бы не потребовалось почти расстаться с жизнью, дабы разглядеть в нём не только напарника, но и мужчину.       — Может, всё теперь по-другому, но мы-то по-прежнему вместе в отряде капитана Леви.       Оруо же, оставляя в покое упряжь, вдруг медленно переплетает и крепко сжимает их пальцы, встречая её взгляд с таким серьёзным, глубоким выражением в глазах, что сердце замирает, а щёки вспыхивают. Его губы изгибаются в плохо сочетающейся с этим усмешке.       — Ну естественно. И уж во второй раз мы с таким титаном не оплошаем.       Кто первый потянулся целоваться? Технически — она, но наклонился к ней он, так что Петра успевает лишь хлопнуть ресницами да зажмуриться от ощущения чужого дыхания на губах. А потом им становится совершенно не до чего, включая упряжь, разумных титанов, скрипучий, слишком узкий ящик и весь этот ненормальный мир. Поцелуи из робких превращаются в более страстные, перетекая с губ на скулы и шею, и ей становится нестерпимо душно. Наверное, при других обстоятельствах это могло показаться пугающим, но если сейчас здесь и есть нечто страшное, так это то, насколько ей хорошо.       Ладонь Оруо, однако, не уходит дальше плеча, оставляя жгучий отпечаток на коже, и даже его губы не опускаются ниже выемки над ключицами. Зато крепко обвивающая талию рука не оставляет шанса вырваться, и разморенная, растерянная от избытка новых ощущений Петра, склонив голову, смотрит в никуда поверх его плеча. Уголки разомкнутых губ замирают в томной улыбке, и она, выпустив его рубашку, слабой рукой касается вихрастой макушки, когда он снова целует её в висок.       Оруо замирает, и со следующим вздохом Петра чувствует, как выскользнувшая из-под воротника ладонь касается щеки. Он смотрит немного сверху вниз, изучая каждую чёрточку её лица так внимательно, будто старается запомнить, и это неожиданно смущает Петру больше, чем смелые поцелуи, которыми он мгновение назад осыпал её в порыве страсти. Она сглатывает, не находя слов, ждёт, наблюдая за резкими заломами его преждевременных морщин, и испытывает странную тревогу пополам с нежностью. Ей хочется дождаться чего-то, но чего — она толком не осознаёт.       А кобыла вдруг оглушительно чихает.       Они замирают, невольно отвлекаясь, и душный жар уголка сразу остывает, оставляя после себя неприглядную реальность. Петра поспешно опускает взгляд на свою помятую рубашку, поджимает горящие губы, встревоженно раздумывая, обхватить ли вновь его лицо дрожащими ладонями, и в конце концов лишь убирает за ухо волосы, а следом — поправляет воротник, заодно застёгивая плохо гнущимися пальцами лишнюю пуговицу.       — Неймется же ей. Бестолковое животное, — между тем раздражённо бормочет Оруо, и Петра ловит себя на мысли, что кобыла умудряется напугать её так, будто перед ними вырос из-под земли капитан Леви со словами «какой ерундой вы здесь занимаетесь?». — Вот тебе и уединение. Не люди, так лошади покоя не дают.       А ей не даёт покоя послевкусие произошедшего, и Петра, по-прежнему пытаясь унять частящее сердцебиение, медленно сползает с ящика, нарочно не глядя на Оруо.       — Уже поздно, пойдём в дом. Надо поспать как следует, а ты всё ковыряешься тут с этой упряжью.       Она проводит пальцами по горящей шее — там, где он поцеловал её в последний раз. Перед глазами проносится смутная картинка того, как это могло выглядеть со стороны, а потом ещё одна, с его рукой, растягивающей помятый воротник рубашки, и Петра краснеет пуще прежнего. По трезвому размышлению, она определённо не ожидала такого ни от него, ни от себя.       — Ты чего, застеснялась, что ли? — раздаётся за спиной, и Петра раздосадованно прикусывает губу, сразу вспоминая, в кого именно влюблена. Напряжённо оборачивается, и всё её раздражение исчезает практически тотчас.       Оруо смотрит с ласковой иронией, и она, растерянно моргнув, невольно шаркает мыском сапога по каменному полу. Кобыла с глухим топотом переминается в стойле, а изо рта не срывается ни звука. Оруо же не сводит с неё взгляда две секунды, три, хмыкнув тянется за упряжью, а Петра, по-прежнему красная, передёргивает плечами, складывает руки на груди и коротко выдыхает сквозь досаду.       — Вот умеешь ты быть чутким, но…       — Да чем тебе вопрос-то не понравился?       Он в несколько движений разбирает упряжь так, чтобы аккуратно повесить на вбитый в стену гвоздь, кладет на ящик кусок грязно-серого мыла, отряхивает руки, а Петра перебегает взглядом с него на пресловутую лошадь и обратно.       — А тем, что ты иронизируешь не к месту.       Оруо хмыкает теперь уже в голос и, размяв плечи, потирает заднюю сторону шеи, прежде чем снять с крюка подвешенную керосинку.       — Не иронизировал я. Ты просто с ящика вскочила, как ошпаренная, — в его голосе проскальзывают знакомые дразнящие нотки: верный признаком того, что он страсть как хочет её поддеть. — Ну ладно тебе цепляться, Петра. Или ты, может, такая зануда, только когда смущаешься?       — Я не зануда! — звонко парирует она, гордо вскинув подбородок и сверкнув на него протестующим взглядом. Только румянец с щёк, увы, никуда не девается. — Ну в-вот опять ты за своё! Знаешь, что? — у неё перехватывает дыхание, и она делает быстрый вдох, с воинственным видом упираясь руками в бёдра. — Даже не думай больше меня так целовать!       Конечно, едва ли он её испугается.       — Что ж ты не сказала сразу, раз не понравилось?       Лампа слегка покачивается на скрипящей ручке, и кобыла вместе с рептухом погружаются в черноватую муть, когда Оруо делает несколько шагов ей навстречу. Ухмылка у него хитрая, подначивающая, и Петра уже близко не испытывает того трепетного сочувствия, с которым опустилась рядом с ним на ящик.       «Размечтался: скажу, а ты лопнешь от самомнения, словно у самого это не в первый раз!»       И тут её осеняет мыслью, которая моментально сгоняет с лица недовольство. Ибо Оруо однажды в нетрезвом запале доказывал, девушки на него нет-нет да заглядываются, на что Эрд хлопал его по плечу, дружески призывая не налегать больше на пиво. В груди шевелится нечто, опасно напоминающее ревность, а ещё — на редкость жгучее желание, чтобы он тогда и правда нахвастался.       Сердце продолжает возбуждённо колотиться о рёбра, достойный ответ отказывается приходить на ум, и Петра может лишь упрямо уставиться Оруо в лицо, грозно нахмурив брови. Правда, те опасно вздрагивают, рискуя разрушить непоколебимую мину, когда тот, наклонившись и отводя в сторону руку с лампой, мягко целует её в щёку. В изгибе его губ застывает улыбка.       — Ты всё-таки права насчёт сна: надо бы отдохнуть, а то уборка завтра. Ты иди вперёд — я закрою.       Она, сглотнув, машинально делает шаг назад и буквально выпархивает из сарая, толкнув дверь. Воздух на улице свежее и прохладнее, из-за чего сильнее горит кожа. Петра продолжает хмуриться, комкая в кулаке воротник рубашки, а Оруо у неё за спиной защёлкивает амбарный засов. Тем не менее небо слишком красивое и вокруг царит приятная тишина, так что она останавливается, вскинув голову. Тень вокруг рассеивается под глухой звук шагов, и вот уже Оруо снова оказывается рядом — его близость тревожит, а её снедает мысль, что обижаться на него — глупо.       С кем ещё ей будет так спокойно?       — Только ничего не говори. Просто дай руку.       Их пальцы сплетаются медленно, без единого слова, и Петру охватывает почти та же уверенность, как если бы он снова обнял её, рискуя задушить. Она мечтательно улыбается, позволяя себе лишнюю минуту блаженного умиротворения, а по возвращении в реальность неожиданно встречается взглядом с Оруо.       — Что ты на меня так пристально смотришь?       Он пожимает плечами.       — Знаешь, я у тебя такой улыбки не видел уже целую вечность.       И хотя он больше не наклоняется к ней за поцелуем, чувствует себя Петра точно так же. Щёки вновь вспыхивают, взгляд устремляется на их руки, и она, поколебавшись, делает крохотный шаг, чтобы прислониться к Оруо и продлить таким образом спокойное счастье, которого, конечно же, в любом случае будет недостаточно.       — Ты можешь это изменить.       — О-оу, крошка, ты со мной заигрываешь? — лукаво тянет он, и Петра жмурится, теснее прижимаясь к нему. — Да мы выходим на новый уровень отношений.       Уголки рта невольно приподнимаются, и Петра даже игнорирует одно из нелепых прозвищ, которые Оруо любит использовать вместо её имени. Ей слишком хорошо, слишком тепло и слишком спокойно, чтобы отвлекаться на ерунду, которая, пожалуй, не чересчур раздражает.       А этот треклятый сумасшедший мир пусть в кои-то веки немного подождёт.