***
Курить у подоконника, бессмысленно разглядывая серые пейзажи вокруг, давно стало привычкой. В такие моменты он задумывался обычно о том, что же, черт возьми, происходит с ним, с его жизнью, но каждый раз эти мысли обрывались, не заканчиваясь, тут же прерываемые другими мыслями. Как же сложно здраво рассуждать, когда голова гудит, а внутри - и правда, словно пчелы - роятся отрывочные слова и фразы, низкие желания, столь подходящие для его жалкой натуры. "Стоит сходить, достать еще этой хуйни...". Обычно весь "сеанс" курения и просмотра окрестностей заканчивался тушением сигареты о руку, на коже которой и без того множество шрамов и свежих ран - круглые, длинные, короткие белые или красные отметины. Отрезвлять или отвлекать себя болью давно вошло в привычку. А некоторые из этих шрамов были получены в наркотическом угаре, так глупо и бессмысленно. Но всё одно – мерзость. Он тихо, сковзь плотно сомкнутые зубы шипит от боли, после чего кладет догорающую сигарету в заполненную пепельницу. Как же мерзко, отвратительно, грязно...Настолько, что хочется плакать, растерзать самого себя, покончить с этим существованием самого себя, бесполезной куклы. Впрочем, сейчас он не предпринимает ничего – просто сползает по стенке с драными обоями вниз, на холодный пол, обхватывает пустую, но такую тяжелую голову руками и плачет, содрогаясь всхлипами, дергая заметно похудевшими за плечами. Рыдает, захлебываясь в слезах, соплях и ненависти. В отвращении.***
Иногда, когда он приходил домой с более менее ясной головой(хотя таковой она не бывала уже давно), в запыленном зеркале он рассматривал свое лицо. Трогал свою пожелтевшую кожу на щеках, такую сухую и жесткую, запускал пальцы в грязные, сальные волосы, тут же вынимая их, ведь одно только прикосновение к ним вызывало отвращение. Когда он последний раз их мыл? Как давно расчесывал? Ох, боже, а глаза болотисто-зеленого цвета, когда они смотрели ясно, отражая чистый разум? Теперь уже давно нет. Замыленные, пустые, будто бы перекрытые туманом. А ведь когда-то он был очень красив. Но сейчас эта красота ушла, оставив лишь свои призрачные тени. Когда-то шикарные, каштановые волосы поредели, стали жесткими и такими скользкими, прелестное личико исказилось гримасой отчаяния и страданий, взгляд помутился, а губы высохли, вечно кровоточа от сушняка и блевотины. Ему самому казалось, что весь он такой грязный, противный, липкий. Впрочем, так и было. Порой он принимал ванну, залеживаясь в остывшей воде часами, не имея сил и желания встать. Но разве это могло сыграть какую-то роль для его облика? Нет. А для его не менее вызывающей отвращение, прогнившей души? Конечно нет. Конченый.***
Он часто замечал на себе осуждающие, презрительные взгляды окружающих. С ним не хотели садиться рядом в автобусе, были заметны сморщенные в отвращении нос и брови продавцов, а когда он проходил по двору у дома, зачастую были слышны негромкие обрывки фраз людей там. Дети, подростки, мамочки, отцы, бабки у подъезда. "Сторченный, ёбаный нарик, отброс, торч". И они были правы, абсолютно все. И он это прекрасно понимает. Единственными душами, черными загаженными душами, с которыми он мог общаться, были такие же, как он – конченые наркоманы.***
Неизвестно, когда всё это началось, когда вся жизнь пошла по пизде, превратившись в унылое и липкое существование, но ему казалось, будто бы так было всегда. Он хотел бы прекратить свое существование, но при этом он был настолько безжизнен, что ничего не предпринимал для этого. Продолжал существовать, сделав смыслом своей жизни две вещи: такую желанную, но такую ненавистную очередную дозу наркоты и всепоглощающее отвращение к себе. Зимой желание умереть лишь обострялось, но он не делал этого. Отнюдь не потому, что был волевым человеком и смог подавить это желание и начать жить дальше, вовсе нет. Причина простая и столь жалкая – ему стало настолько всё равно на себя, на всё происходящее, на мир вокруг себя, что он просто продолжил быть. Быть на своём дне, окруженным холодом, темнотой, грязью и омерзительной апатией.