Бруно

Ему было пять, когда всё изменилось. Когда он впервые назвал маму и сестёр чужими именами. Когда первая трещина ознаменовала начало пропасти между ними. Семья. Как смешно. Они ведь действительно были семьей. Когда-то. В прошлой жизни. Бруно было пять, когда мир вдруг стал совсем другим. Когда в голове поселилась каша, путая, мешая. Там белобрысый мальчик протягивал ему руку, рыжий — смеясь обыгрывал в шахматы. В реальности у него были мама и две сестры, в голове… У него была семья, но он был сиротой. И никто, никто не мог ему помочь. Объяснить. Показать, что же правда, а что ложь. Потому что ко всему этому примешивалось будущее, несуществующее и прошлое, которое Бруно при всём желании не мог назвать своим. Чужое прошлое. И он чужой. В собственной семье. Сёстры сперва ещё пытались, они ведь были дружны до этих проклятых даров. Но и они опустили руки, упорхнули на волю. Бруно остался сам. Всегда, всегда сам! Кудрявая девочка била его книгой по голове — легонько, шутя. Лукавая блондинка крутила-вертела, выбирая тот самый идеальный наряд. Два мальчика-отражения, склонившись, что-то обсуждали, чиркали по бумаге — рядом лежал странный-странный фотоаппарат. Вышла замуж Джульетта, за ней Пепа — Бруно всё ещё пытался навести порядок в своей голове. И все его предсказания — те самые, так всех пугающие — в тщетной попытке забыться, убрать второй комплект воспоминаний из головы. Бруно смотрел на маму — видел Парвати, их девочку-осанну. Она, её спокойствие были оком бури для беспокойного Гриффиндора. На неё оглядывались, когда чуяли, что вот-вот потеряют контроль. Парвати улыбалась, звенели монеты на её браслетах, контроль находился. Куда что делось? Почему сейчас он не чувствует того же? Почему она не видит, что ему нужна помощь? Мама! Парвати! Бруно прятался в своей башне, перестал даже пытаться вычесать песок из волос — смирился. Чинил старое-старое пончо — надо бы сшить себе новое. Но для этого надо выйти, а там… Бруно смотрел на Джульетту — видел Салли-Энн, девочку, поставившую мадам Помфри перед фактом, что у неё есть ученица. Смотрел на Луизу, её старшую дочь — видел Анжелину, смелую, решительную — капитана. В голове рыжий мальчик — другой — пытался превратить воду в вино, игриво-шкодливо двигал бровями. В следующий миг этот же мальчик — мужчина — безжалостно вырывает чужую гортань; а за миг уже смеётся от шутки друга. Бруно каждый раз осекался, пытаясь назвать Пепу Кэтти. Тёр затылок, рассеянно улыбался, пытался не видеть на её месте девушку со смехом раз за разом прикасавшуюся до проклятого ожерелья, пока не изобрела действующую защиту против такого рода чар. Чтобы другим не довелось испытать того, что испытала она. Индианка пытается поставить ему растяжку, приучить ловить равновесие в любой позе — Бруно в который раз уже валится на маты, а вокруг смеются; не зло, подбадривая. Камило так и тянуло назвать Симусом, особенно когда тот в очередной раз что-то натворил-нашкодил, заразительно смеялся. Бруно тоже посмеивался, прикрывал его, не выдавал, пока семья искала проказника. Рыжие близнецы тянут его за рукав, размахивают руками, зовут-зовут-зовут. Он почти уверен, что те что-то в очередной раз натворили и готовится разгребать. В гостиной торт, свечи, все дела — просто сюрприз, просто его день рождение только через два месяца, но кого это смущает? Уж точно не хогвартских львов. Изабелла была Лавандой и тут у него не было ни капли сомнений. Долорес — Алисия, последняя из троицы валькирий Анжелина-Кэтти-Алисия. Хранитель всех тайн — и всех денег. А затем родилась Мирабель. И Бруно будто на полном ходу врезался в стену. Смотрел — и не видел. Точнее видел, но, но…  Лучше бы он ослеп. Навсегда-навсегда. У малышки были чудные чёрные кудри — Бруно видел рыжие. Вместо карих глаз — зелёные, ведьмовские. Улыбка — та же. Даже на совсем маленьком детском лице — та самая! Бруно видел в Мирабель свою рыжую ведьму, любимую и ничего не мог с этим поделать. Кидался на стены, запирался в башне, ненавидел — себя. И раз за разом выходил, чтобы поиграть с малышкой. Просто поиграть, побыть рядом — она такая забавная ведь. Милая, смешная. Её пятилетие было праздником. Оно обернулось кошмаром. И Бруно ушёл. Он так устал. Устал помнить, видеть одни лица вместо других, искать знакомые черты и не находить. Да и ему хватало дел во внешнем мире. Он старший мужчина в семье, он защитник, а у их долины огромнейший проход среди неприступных скал. И глупо считать скупую речушку надежной преградой. Бруно не был полноценным магом — всего лишь провидцем с двойным набором воспоминаний. Это несоизмеримо меньше. Невообразимо больше. У Бруно была цель. И он знал, как её достичь. И это всё, что имело значение. Он вернулся как раз к празднику Даров Антонио. Без проблем пробрался в дом, ласковыми поглаживаниями стен приветствуя Каситу. Он старался, со всех сил старался не смотреть на Мирабель. Он не смог отвести взгляд, стоило только случайно заметить чёрные — рыжие — кудри за колонной.  Она выросла, не его ведьма. Его племянница — нельзя про это забывать. И он помнил. Стискивая зубы, сжимая до белых костяшек кулаки.  Антонио — Невилл, даром, что животные вместо растений. Семья распадалась, покрывался трещинами дом — Бруно хотелось кричать. Он никак не мог понять — как? Куда? Почему?  Как они — его семья! — могут быть такими… слепыми. Ослеплёнными собственными силами.  Куда подевались те люди, которыми они когда-то были? Тот не прайд, но близко. Воины, защитники — гриффиндорцы. Умные, сплоченные, смертельно опасные. Почему они такие? Почему они вообще переродились вот… так!  Только Джинни, его прекрасная рыжая ведьма оставалась собой.  Мирабель, да, точно. Его проклятие. Его благословение. Он видел в зеркале Снейпа, с поправкой на кудри — и это было почти смешно. Она смотрела на него и видела, ну, его. Такого как есть. И не боялась. Никогда не боялась. Мирабель протянула руку, и он не мог ей отказать. Кому угодно — только не ей. Его ведьма. Его. Пусть и никогда в этой жизни. Но его. Бруно знал, как правильно, как должно. Незаметно раздирая одной рукой запястье второй, он оставил её одну. Ненавидя себя в этот миг почти также, как когда Джинни плакала — впервые в жизни плакала! — и из-за него. За него. Бруно строил из себя шута, во время стройки нового дома. Старательно отвлекался, отвлекал других, помогал. Всё что угодно — лишь бы не ловить её силуэт. Лишь бы не думать, что из всей семьи только Мирабель и Изабелла настоящие. Мальчики ещё близки, но нет, стержня нет. Лишь бы не вспоминать. Бруно был трусом. Он тоже не настоящий. Но он не мог иначе. Мирабель — его племянница, родная кровь. Даже если это его рыжая ведьма — он не мог.  Пусть он сгорает и умирает от каждого её тёплого, ласкового взгляда. Пусть хочет, чтобы каждое прикосновение вечность не кончалось. Пусть. Он изопьёт свою горькую чашу до дна. И в конце пожелает — пусть больше никогда не будет так. Пусть лучше не помнить, но быть. И пусть из жизни в жизнь истинно будет одно: он умирает — она живёт. И только так, не наоборот.