***
Дверь в комнату, снятую Дисмасом на ночь, отворилась с ужасным скрипом, и с таким же ужасным скрипом была захлопнута снова; Одри, помедлив, прижалась к ней спиной, выровняв руки вдоль талии, наблюдая за тем, как разбойник прошел вперед, чтобы зажечь свечи в помещении. Приятный свет озарил небольшую комнатушку с одноместной кроватью, и Одри успела отметить то, как несколько капель пота скатились по его виску. Он оказался рядом так быстро, что мародерка смогла только сдавленно выдохнуть; чужие руки — до сих пор в перчатках — оказались у нее где-то над головой и с какой-то особой ненавистью смахнули на пол шляпу, а затем одна ладонь легла ей на щеку. — Она тебя портит, — коротко пояснил разбойник. Что именно он имел ввиду Одри оставалось только догадываться. Она не осталась в долгу и, воспользовавшись этой близостью, осмелилась поднять кисть выше, проложить тонкими пальцами путь от завязки шарфа на груди до небритого подбородка и шраму на уголке губ. Одри ожидала, что Дисмас отпрянет, выскажет ей что-либо нелицеприятное или любым другим способом покажет свое недовольство, но ничего из этого не произошло: он остался стоять неподвижно, так и не убрав руку с ее лица; разве что в глазах промелькнула какая-то застарелая грусть, точно она разбередила старую рану. Одри вовсе не хотела, чтобы Дисмас думал, словно та воспользовалась крупицей данного ей доверия, и сделала все для исправления ситуации: приподнялась на носках (потому что разбойник был ощутимо выше несмотря на то, что у сапог мародерки имелись каблуки) и коротко прижалась к его сухим губам своими, выпытывая у него ответ на свой поцелуй, который не заставил себя ждать. Он практически сразу же углубил его, отгоняя своими действиями эту показную невинность образа благоразумной дамы, от которой в Одри осталась лишь привычка, и уперся плечом в ее плечо, вынуждая сильнее вжаться в дверь, приоткрыть рот во вздохе, а ее юрким ладоням забраться к нему под пальто и оставить несколько ощутимых царапин где-то в районе спины даже через плотную ткань рубашки. Дисмас скалится диким зверем, когда отточенные будто именно для этого дела ноготки достают до кожи, забираясь под одежду незаметно от него, и кусает губы Одри, которые целовал мгновение назад, прихватывая зубами нижнюю. На томном выдохе разбойник чувствует подвох: свои намерения мародерка даже не попыталась скрыть как следует. — Одри, — разбойник отстраняется первым, тяжело дыша рядом с ее лицом; тон игривый, но вместе с тем приказной. Он пока не знает, как на это нужно верно отреагировать. — Верни на место. На ее лице Дисмас читает возбуждение вперемешку с каким-то странным хмельным весельем: это удивляет его — за весь вечер Одри не выпила ни грамма в отличие от него. Она возвращает руку к груди и перед носом разбойника снова раскачивается маятником из стороны в сторону чертов медальон. — Ты действительно думаешь, что я решила затащить тебя в постель ради какой-то побрякушки? — Одри хорошо научилась контролировать голос, но Дисмас ощущает эту нетерпеливость в едва заметных его нотках. Она бегло опускает медальон в передний карман пальто разбойника, зная, что скоро оно спадет с плеч. — Я дождусь, когда ты расскажешь мне обо всем этом сам. «Я всего лишь играюсь, ты ведь и сам это знаешь», — говорили приподнятые и сведенные у переносицы брови. Он знал. И решил принять правила этой игры. — Еще чего. Разбойник пытается укусить ее в едва приоткрытую шею, но встречает препятствие в виде высокого воротника рубашки; скользит рукой по ее поясу, но застежка не поддается ни с первого, ни со второго раза; его начинает раздражать такое количество одежды, и он едва сдерживается, чтобы не воспользоваться кинжалом и оставить от прелестной робы одни лохмотья. В глубине души Дисмасу нравится то, как она злится: под ажурной маской миледи начинает проявляться та, другая Одри, которая симпатизирует ему в разы сильнее. — Прежде чем мы продолжим, — вдруг начинает разбойник издалека, несколько разморенный чужими пальцами, гладящими его по подбородку, — у меня есть условие. «Условие?» — уточняет ее взгляд. Она не перестает изучать его лицо, невзначай иногда спускаясь к шраму на губе, и не понимает, серьезен Дисмас или нет. — Избавься от метательных ножей. Условие практически смешное, наивно-глупое, поэтому и вызывает у Одри приглушенный смешок. — Боишься, что я захочу применить их не по назначению? — «и оставить еще пару шрамов на этом привлекательном личике», — мысленно заканчивает та, и вовремя прикусывает язык, чтобы не произнести это вслух. — Ох, Дисмас, разве ты не научился этой простой истине: не спать с тем, кого не знаешь? — Напротив, Одри, я слишком хорошо тебя знаю, — разбойник выдыхает эти слова ей в губы; они до сих пор слишком близко друг к другу — настолько, что становится невообразимо жарко от всего сразу: духоты комнатушки, выпитого Дисмасом алкоголя, и маленькой леди в его объятиях. Одри тянется рукой к застежке куртки чуть выше груди и за одно движение расстегивает ее; опускает плечи, позволяя верхней одежде спасть вниз, и метательные ножи, что она использует для истребления всякой нечисти в подземельях, с грохотом падают на пол. Мародерка ожидает одобрение и порцию ласк, но получает только скупое: — От всех. Еще парочка метательных ножей оказывается у Одри где-то со стороны спины на поясе, последний — скрытым в длине высоких сапог. Мародерка чувствует себя обнаженной, хотя до сих пор находится в одежде за исключением любимой куртки, и совсем безоружной. Эти два чувства, подгоняемые вожделением, вызывают у нее прилив эйфории, и когда Дисмас, кивнув, делает несколько шагов к постели, не позвав ее за собой, Одри сокращает между ними дистанцию самостоятельно, хватает разбойника за мех на куртке, зарываясь в него, и садится к нему на колени, довольствуясь тем, как кисть разбойника проводит вверх по ее выгнувшейся от прикосновения в спине. Еще в первые годы замужества Одри быстро поняла одно: в ее случае качество близости зависит только от того, каким местом к ней повернется госпожа Фортуна. Сидя в одиночестве рядом с не согревающим ее камином в огромной гостиной она изо дня в день пыталась предугадать, в каком настроении ненавистный муженек придет сегодня. Будет ли он пьян настолько, что успеет лишь упасть лицом в кровать и одарить ее храпом, или же не так сильно, чтобы отключиться моментально, но достаточно для того, чтобы взять ее насильно, пока она, от отчаянья кусая подушку, будет молиться всем известным богам в надежде на то, что этот акт любви — акт насилия — быстрее закончился? Супруг довольно быстро объявил о своем желании заиметь наследника. В тот момент она радовалась тому, что хоть в чем-то Фортуна повернулась к ней лицом: если бы Одри тогда понесла, то, вероятно, оказалась бы в могиле быстрее своего мужа. Терпению супруга, подошедшего к концу, предшествовало три года неудачных попыток забеременеть. Он направил Одри к какому-то мерзкому щуплому лекарю, а тот задавал у нее не менее омерзительные вопросы, на которые миледи могла лишь отвечать либо молчанием, либо сдавленной улыбкой, либо отрицанием. Когда лекарь начал убеждать ее, что проблема была исключительно в ней и в том, что она не получает от близости удовольствия, Одри быстро сменила тактику поведения и уже через месяц избавилась от необходимости ходить на эти приемы, надев маску услужливой, послушной жены. Только вот она никогда такой не была. Муж Одри продолжал пить, врать, изменять — чуточку чаще, чем употреблять алкоголь, — и тогда ей стало интересно, что такого могут делать проститутки, чего он не может делать с ней. Втайне от супруга она продала подаренную матерью на свадьбу точно в насмешку дорогущую брошь с несколькими крупными алыми камнями («скоро ты будешь купаться в богатстве, такие украшения станут безделушками!») и на вырученные деньги, скрывая личину под капюшоном плаща, Одри стала посещать бордели, платив двойную ставку за сохранение своего инкогнито и двух работников одновременно. Ей было плевать, на кого смотреть. На парней, девушек или всех сразу. Одри наблюдала с интересом, впитывала каждое движение, но никогда не участвовала, боясь скандала с ее именем или еще чего похуже. А позже, возвращаясь домой, улыбалась мужу и стремилась оказаться в постели раньше него, ссылаясь на внезапно одолевшую мигрень (а не ноющее чувство внизу живота), чтобы успеть удовлетворить себя пальцами и остыть, фантазируя о том, чего раньше не могла и представить. Первым делом после похорон супруга Одри без опаски вернулась в бордель и позволила любому желающему вознести ее тело и душу к невиданному блаженству. С тех пор она решила для себя окончательно: больше никаких игр по чужим правилам. Одри могла покачать головой или состроить услужливую мину; дать другому человеку понять, что готова и будет подчиняться. Она разрешила Дисмасу еще недолго прочувствовать это сладкое ощущение контроля над ситуацией: зарыться в ее светлые волосы, слегка намотать на кулак и оттянуть назад, чтобы Одри запрокинула шею, так идеально подходящую для поцелуя или укуса; расстегнуть большую часть пуговиц на белоснежной рубашке, затем прижаться губами к ложбинке между аккуратными грудями, щекоча кожу легкой щетиной. От всего этого калейдоскопа чувств у нее задрожали колени, и разбойник, заметив это, подхватил Одри под ягодицы — она, едва не потеряв равновесие опрокинула Дисмаса на кровать, нависая сверху. А потом в ее пальцах опасно промелькнуло острие метательного ножа. — У меня тоже есть одно условие, — ее голос, словно потрескивание змеиного хвоста, был таким же ядовитым и проникающим в разум; Одри прогнулась, скользнув обнаженной грудью по груди разбойника, скрытой под рубашкой, и на мгновение прижалась губами к его челюсти. — Теперь играем по моим правилам. У Дисмаса сперло дыхание и от этой неслыханной наглости, и от того, что напряженный член в штанах как некстати уперся Одри меж раздвинутых ног, а та, будто бы не замечая — или, скорее, издеваясь, — так сильно вертела бедрами, что разбойник едва сдержал недовольный скулеж. Она помогла ему выбраться из пальто, но, когда дело дошло до рубашки, мародерка многозначительно промычала и ткнула лезвием ножа рядом с солнечным сплетением. — Не делай резких движений, милый, — теперь певчей птицей протянула она. — Ты же не хочешь, чтобы я тебя поранила? Одри не собиралась делать Дисмасу больно (разве что тот бы сам ее об этом попросил), но ее заводила эта небольшая игра в недоверие. Судя по тому, как плотно его пальцы стиснули ее ягодицы, Дисмас был не в восторге от сложившегося исхода дел. Или же сам подливал масла в огонь, принимая происходящее за чистую монету. Треск ткани оказался усладой для ушей Одри; но еще больший эффект на нее возымела мускулатура разбойника, что была спрятана под покровами одежды. Она бегло провела кончиками пальцев от самых плеч до запястий, представляя, что эти руки могли бы с ней сделать… «В следующий раз», — остановила поток размышлений Одри, уверенная, что следующий раз состоится. Непременно. Одри как бы невзначай еще раз вильнула бедрами, чувствуя реакцию лежащего под ней разбойника от головы до пят, и прикрыла глаза — всего на полминуты — закусывая собственную губу. Это стало роковой ошибкой. Самостоятельно усыпив свою бдительность, она вернулась из мира грез в мир насущный в тот момент, когда Дисмас опрокинул ее на другой край кровати, а сам, едва сдерживая собственное вожделение и недолгую ярость от того, что маленькая леди так ловко обвела его вокруг пальца, принялся стягивать с нее сапоги. Теперь острие оружия, оказавшись в крупной ладони разбойника, уперлось во внутреннюю сторону ее бедра. Следующей жертвой стали штаны на пару с нижним бельем Одри. — Я же говорил, что слишком хорошо тебя знаю. — Невежливо использовать против леди ее же приемы! — демонстративно засопротивлялась мародерка, но, стоило холодной коже перчаток оказаться между давно влажных складок и надавить посильнее, как все возмущения потонули в протяжном стоне. — Так же было невежливо со стороны леди обчищать мои карманы во время танца, — продолжил Дисмас, перехватывая запястья Одри высоко над ее головой. Ему хотелось потомить ее еще немного, возможно один раз довести пальцами, и только потом проникнуть самому, ощущая судороги горячего лона и слышать те искренние звуки удовольствия, которые она, как оказалось, умеет издавать, но терпеть дольше было невозможно — тело молило о разрядке. Последний — теперь — метательный нож был откинут куда-то далеко за край пыльного ковра, а длинные ноги Одри были согнуты в коленях и закинуты Дисмасу на бедра. Он проник резко, быстро, на всю длину сразу, выбивая воздух у Одри из легких и вызывая у той сиплое шипение (у нее давно никого не было, поэтому столь резкое вторжение отдалось вспышкой боли и внезапно выступившими слезами в уголках глаз). Дисмас, будто извиняясь, наклонился еще ниже, собрал губами соленую дорожку с одной стороны лица, однако быстро опомнился, когда ногти Одри вновь впились в его лопатки до глубоких красных царапин. За движением последовал поцелуй, за поцелуем — короткое мычание, отдаленно похожее на стон, за мычанием — вцепившиеся в волосы на загривке пальцы и тело, прижавшееся к другому, дрожащему, снизу. Привычка быть угодливой женой и скромной дамой перестала быть таковой в ту секунду, когда Одри, позволив себе быть открыться, простонала имя разбойника куда-то в сторону громче, чем обычно, и, не сдерживая накатывающую волну экстаза, разодрала его спину до крови под удовлетворенное рычание. Когда Дисмас устало навалился сверху, не в силах моментально выровнять дыхание, Одри попыталась точечными клюющими поцелуями загладить вину, дотягиваясь до всего, чего смогла: кончика носа, шрама, рассекающего кожу рядом с губами, мокрого от пота лба. Она не знала, принял ли разбойник подобные извинения, и у нее не было сил об этом долго думать: жар чужого тела, усталость и получение желаемого быстро склонили их обоих в дрему.***
На нижний этаж таверны Дисмас и Одри спустились самыми последними: Амани уже успела плотно позавтракать, а Боудикка сидела на том же месте, что и вчера, точно вовсе не брала перерыв на сон. Мародерка немного неловко обошла своих напарников, надеясь, что те не заметят насколько сильно на ней висят штаны — после испорченной Дисмасом ее пары, ему пришлось одолжить собственные, а мародерка не стала возражать: напротив — настояла. Дикарка обвела разбойника и Одри глазами: они оба моментально осознали, что это не сулило ничего хорошего. — Ну как, повеселились вчера? Что скажешь, Одри? — от запаха мясного рагу у нее заурчал живот. — Помнит наш Дисмас как с бабами обращаться? — Помнит, — нехотя призналась мародерка, — но с клинком обращается лучше. — И с метательными ножами тоже, — усмехаясь, проговорил Дисмас. — Просто маленькая леди большую часть вечера играла со мной в недотрогу. — Пф, я и не сомневалась, — Боудикка захватила деревянной ложкой большой кусок мяса и отправила его себе в рот. — Говорят же, что привычка — вторая натура. — Надеюсь, леди вскоре избавится от подобного стиля поведения насовсем. И от своей шляпы тоже. — А что не так с ее шляпой? В то время как выпад дикарки в защиту Одри остался без ответа, мародерка и Дисмас переглянулись: она усмехнулась так, как это делают проигравшие, и в игривом осуждении покачала головой, пряча глаза и краснеющие уши за полами шляпы. При следующей подобной встрече Одри — так уж и быть — снимет с себя маску леди, раз Дисмас так этого хочет. В качестве единственного исключения.