Уроки фехтования

      — Вставай, негодник! Чего расселся? А ну-ка марш на двор, паршивец!.. Я же сказал тебе делать разминку… а ты заместо этого здесь кости свои греешь завалящие?!       И белобрысый круглолицый салажонок, что наречен на пострижины был прозванием Мирошек — чье личико все сплошь было усеяно веснушками, а лучезарные глазенки отливались синевой, — так и вскочил на худые костлявые ножки, отмежевавшись от истлевших согревающих углей и засмотревшись боязливо на застывшего в проходе подле лестницы наставника, ожесточенного и строгого в расправе ведьмака. Разгневан был звавшийся Освальдом мастер на безрассудного мальчишку до зубного злого скрежета и даже обличье кривил безобразно — и хоть и был он и обыденно невиданным уродом, от которого старались воротить скорее лик: с разбитым хворобой нескладным лицом, какое вполовину изувечил паралич, с опущенным и дряблым уголком кривого рта да воспаленными запавшими змеиными глазами — все равно различил перепуганный Мирко, что сейчас искривился ведьмак от яризны, вельми осерчав на мальчишечью вольность… Ослушался ведь глупенький мальчоночка наставника, присевши погреться от жара углей — всего на мгновение малость отвлекся, понадеявшись оплошно, что успеет воротиться к выполнению наказа до внезапного возврата непреклонного учителя, но не тут-то, видно, было… Поймал его мастер на праздном безделии и нынче был готов устроить лютую острастку! Помялся мальчишка пугливо на месте, всем всполошившимся сердечком убоявшись приближаться к бесприветному наставнику — понимал ведь безошибочно бесхитростным рассудком, что за такое ослушание полученных наказов мог залепить ему ведьмак немилосердную затрещину — но подойти к крученной лестнице, ведущей ко двору, не прошагнув мимо владетеля, он между тем не мог… Пересилил Мирошек себя по итогу, с опаской шагнув к разъяренному мастеру — несмело втянув шейку в хрупкие плечики и то и дело сторожась дальнейших действий наставителя: взглянул осторожно в ведьмачьи глаза и опосля переместил пугливый взгляд себе под ножки… Оскалился Освальд от оной картины, обнажив ряд неровных щербатых зубов и устремив в лицо воспитаннику грозный лютый взгляд… но после все ж сдвинулся малость к стене, уступив ребятенку проход на ступеньки — и бедный перепуганный до трепета мальчишка, оробело повесив от страха головку, тихонько ступил на ближайший приступок и безотчетно покосился на наставничью десницу… Так и влепил ему ведьмак через мгновение удар — жестоковыйный подзатыльник с разворота твердой шуйцей, чего салажонок предвидеть не мог — и Мирко влетел в отсыревшую стену, едва устояв на тончайших ногах. Всхлипнул он, пришибленный безмилостной затрещиной, ручонкой потирая оглоушенный затылок и сквозь тягость ощущая, как саднит болящий лобик, рассеченный и пристукнутый об каменный пристенок, и засим поворотился второпях обратно к мастеру, испуганно прижавшись к обмороженным каменьям. «Паскуда ленивая, — выплюнул Освальд, брюзгливо обступая ребятенка на ступеньках и поспешно поднимаясь из замшелого подвала — и затем, не удостоив салажонка больше взглядом, не терпящим никоих возражений строгим тоном напоследок грозно бросил свой наказ через плечо: — А ну давай живо за мной!» И мальчишка, не желая больше гневать осерчавшего чрез меру наставителя, поторопился догонять его на узеньких ступеньках.       Родился Мирошек в далекой Темерии, в безызвестной деревеньке у бездольного крестьянина, простого мужика, который звался Себемир: пролетели беззаботные мальчишечьи годочки в беззаветной чистой радости, родительской опеке и извечных милых шалостях, какие дозволялись лишь залюбленным детишкам — родился ведь мальчишка у отца его последышем, сыночком самым младшим и обласканным любовью. А потом с наступлением хладной зимы вдруг разразилась в деревеньке беспощадная недоля: ударила жестокая бесхлебица и мор, отягощенная ударами губительной войны — и припустились разнесчастные крестьяне погибать, перенося на свой погост новопреставленных родных… И словно посланных кошмарных истерзаний было мало, завелось, привлеченное свежими трупами, на вязких топях у деревни ужасающее лихо, что повадилось кручинных мужиков когтями рвать, низвергнув бедную деревню в нескончаемые муки… И как отчаялись вдокон те настрадавшиеся кметы, уж приготовившись слагать свои измученные головы — не имел ведь обычный бескровный крестьянин возможности сберечь свое житьишко от чудовища и лишь обязан был безропотно принять сию судьбу — отдал Себемир ребятенка приблуде, пришедшему в деревню за работой ведьмаку, дабы забрал тот салажонка в крутоломное учение и оным действом оградил от неминуемой погибели — не сговорился ведь несчастный поначалу с мрачным мастером о подобающей оплате за изжитие чудовища и понадеялся хоть так спасти последнего сыночка… Тот и забрал, умилосердившись над бедненьким мальчонкой, и даже чудище убил, чтоб справедливость все ж свершилась — и как и было оговорено в нещадном соглашении, повез осиротевшего намученного Мирко в ведьмачью зловещую дальнюю крепость, где ребятенку предстояло обучаться ремеслу, готовясь в будущем заделаться таким же ведьмаком… Многое прошли они в томительной дороге, иногда с большим трудом мирясь с присутствием друг друга, но в итоге малость сблизившись несчастными сердцами — а только посмеялась над обоими судьба, вмиг растоптав все их насущные несбыточные планы. Разрушен оказался неприступный Каэр Морхен, ведьмачья твердыня в далеких горах, и как добрался грозный мастер наконец туда с мальчишкой, пред очами их предстали лишь иссушенные кости… Не суждено было, как видно, себемирову сыночку заменить собой наставника на тягостном Пути. И провели они в разрушенном безмолвном Каэр Морхене в конечном итоге единую ночь: водил изнуренный дорогой мальчишка своими глазенками в истовом мраке, впритрудь умостившись в узорчатом кресле и помаленьку согреваясь у резного очага, и лишь следил опечаленно тягостным взглядом, как снует безмолвный Освальд в беспросветном одиночестве, молчаливо созерцая уничтоженные фрески — сложно ведь было представить дитенку, что чувствовал тот, лицезря смерть надела — ну а засим и утомился, прикемарив у огня, а наутро увез его мастер из крепости… И огласил он ребятенку по отъезду свой зарок: «Я научу тебя всему, что только знаю, салажонок. Всему, что смогу научить верняком. Мое ремесло ты теперь не освоишь и настоящим ведьмаком уже николиже станешь — но умение владеть в бою полуторным мечом тебя не раз еще спасет и в злополучии прокормит. И сможешь ты отбиться от вопречников в пути». Но опосля и пригрозил, что обучать будет сурово: сгоняя с мальчонки буквально три пота и непреклонно ожидая в многотрудном ученичестве полнейшего усердия, прилежности и кротости — и наказывать за леность будет в высшей мере строго, сердоболия к мальчишечьим слезам не проявляя! И не пристало сомневаться, что то будет нелегко, но ребятенок все ж воспрял от шебутного осознания, что вскорости научит его мастер фехтовать!       Огласил ему Освальд свои указания: о том, что ждет рассолодевшего окрепшего дитенка в дальнейшие страдальческие месяцы зимы не беззаботная зимовка, а суровая и тяжкая дальнейшая дрессура, ибо начнет он дальше мальчика нещадно загонять — тренировать и обучать, дабы маленько подготовить к предстоящим мрачным тяготам, что именуют жизнью. И начались у салажонка нескончаемые мытарства, каких он дотоле не ведал с рождения! Приступил строгий мастер к своим тренировкам с того, что приневолил ребятенка много бегать, вырабатывая муками потребную выносливость: заставлял он мальчонку суровым наказом, невзирая на мальчишечьи кручинные стенания да разошедшиеся сторицей трескучие морозы, от каких на дитячьих ослабленных ручках подчас прескверно трескалась обветренная кожа, наворачивать безжалостно бессчетные круги, оббегая вкруговую молчаливые развалины. И хныкал, и ныл перемучанный Мирко, лишь на последнем издыхании заканчивая бег, но даже и тогда бездушный Освальд его мучил, принуждая нескончаемо ходить по колее и в своей назидательной вечной суровости запрещая даже кратко предаваться остановкам. И не мог потом дитенок от такого даже спать, несмотря на небывалую кошмарную усталость, что буквально разъедала перегруженные мышцы: болело ведь хилое детское тельце от оных нагрузок буквально повсюду, изнывая от предельных беспощадных сверхусилий и как будто бы пылая мученическим огнем!.. Даже ножки не мог он порой уложить — до того невыносимо вечерами их крутило. Заставлял его наставник выполнять без нареканий и другие изнуряющие сторицей наказы: приседать до потемнения в измученных глазах да отжиматься на трясущихся и слабеньких ручонках — и при этом был извечно беспощаден и гневлив. И как только салажонок в малой мере попривык, понемногу разработав в одном беге закаленность и помалу перестав от надрываний задыхаться, снова придумал ведьмак ему пытку — еще того хуже былых истерзаний: принудил отрабатывать ужасную растяжку, от какой салажонок едва ли не выл! Были ведь те жуткие болезненные выкруты, сопровождавшие кажинное мучительное действо, вестимо, ужасней всего остального, что только выпадало на мальчишечью судьбину. Заставлял его не ведавший сочувствия наставник превозмогать неимоверную пылающую боль в неразработанных и жестких дубоватых сухожилиях, какая разливалась по дитячьим хилым членам наподобие расплавленного жгучего железа: принуждал выполнять повороты, наклоны, ажно порою нажимая на несчастного мальчишку своей непреклонной холодной десницей и оным действом выжимая из бездольного все силоньки… Сверху вниз по дитенку всегда проходился: принуждал наклонять малосильную шейку, выворачивая голову до темени в глазах, круговыми поворотами вращал мальчишке плечи, заводя ему ручоночки до хрупанья взадьпят и раскрывая оным действом изможденную грудинку; спинушку вытягивал с ладошками в замочке, игнорируя мальчишечьи бессильные причеты; заставлял накреняться к расставленным ножкам, едва ли не сгибая ребятенка пополам и не выкручивая бедненькому хиленькие связки, отчего непривыкший к нагрузкам мальчишка, какой вдобавок в том мучительстве не видел назначения, надрывался и стенал, моля закончить истерзание. Никогда ведь не думал несчастный Мирошек, что заниматься растяжением настолько неприятно… А уж зачем такое страшное жестокое мучительство могло в дальнейшем пригодиться для занятий фехтованием, так и вовсе он нисколечко умом не понимал, а сам крутонравный и строгий учитель ему не считал то потребным озвучить — как будто нравилось ему свирепо мучить салажонка, выжимая из несчастного тщедушные усилия… Злыдарь был он страшный и дитенка не жалел. И как освоил салажонок ненавистную разминку, маленько окрепнув от грубой муштры — ведь даже сам он различил, как стал немножечко сильнее, понимая незатейливым бесхитростным рассудком, что явилось то итогом изнуряющих терзаний — приступил его наставник и к дальнейшим тренировкам, припустившись обучать вострепетавшего воспитанника безукоризненным движениям и навыкам ходьбы.       И узнал себемиров несчастный сыночек, что перемещаться в поединке с супротивником отнюдь не настолько шаблонно и просто, как то может показаться при ближайшем рассмотрении: ведь оказалось в самом деле, что шагать можно по-всякому — созависимо от целей в обозначенном бою! Объяснил ему ведьмак непримиримыми речами, что основой всех дальнейших фехтовальных ухищрений является правильный способ ходьбы: ибо подобно тому, как из лазурной речушки берется полноводная и темная река, из правомерных и устойчивых поставленных движений берут начало все атаки, уклонения и выпады, в каких есть намерение сменить свою позицию. Показал ему наставник положение ступней, начертив на запорошенной зазимками землице свою бесхитростную схему для предметной очевидности — протяжную и ровненькую линию из пепла, вдоль которой салажонок обучался переброске. И хоть и представало то как будто бы несложным, даже в этом ребятенок беспрестанно скверно путался: то слишком сильно заворачивал уставшую подошву, то подзатерпнувшую пяточку чрезмерно отставлял, то коленки сгибал непомерно и жестко, придавая положению дрянную неестественность… И ведьмак каждый раз беспрестанно бранился, заставляя обмеревшего от ужаса мальчишку неизменно содрогаться в ожидании затрещины… «Даже ноги не способен верным образом поставить! Вот ведь бездарная паскуда!» — рычал он на запуганного хиленького мальчика. Наконец приучившись хоть как-то стоять, приступил вдокон измученный бездольный салажонок и к лихому изучению самих перемещений: узнал он от учителя все способы ходьбы и приучился выполнять все обиходные движения — и обычный равномерный проходящий полный шаг, и хитроумную манеру половинчатых движений, какую ведьмак обозначил «подшагом»… Показал ему наставник целых два мудреных способа, каким, исходя из задач поединка, было можно тот подход мастеровито совершить: простой или «фиксированный» метод тех приступов, а также «свободный» иль мелкий подшаг — для разных хитрых способов держать в бою дистанцию. Продемонстрировал воспитаннику строгий наставитель и заумное движение затейливого траверса — косой и окружный уклончивый шаг, в каком уже порядком перемучанный мальчишка, конечно же, мгновенно и неслыханно запутался, прогневав нетерпимого владетеля сызнова… И так и начал он протяжно то искусство изучать, повторяя за наставником мудреные движения: осуществлял, перемежаясь, те заученные действа, чередуя все показанные сложные шаги. И не осталось в настрадавшемся мальчишечьем сердечке уже никоего запала для дальнейших тренировок.       Однако на сей исключительный раз шел измотанный сыночек себемиров за придирчивым наставником, все же во многом воспрявши душою — воодушевленно и с предчувствием грядущих небывалых впечатлений, с какими он дотоле был нисколько не знаком: пообещал ведь сутяжливый мрачный владетель изнеможенному лихими тренировками мальчишке, что сегодня поутру они в конце концов приступят и к всамделишным урокам на полуторных мечах! И хоть и заругал его не ведавший никоего потворства наставитель, хоть и залепил без всякой жалости по нерадивому дитячьему патлатому закосью, все равно истомившийся сирый Мирошек в своем неподдельном дитячьем восторге буквально перескакивал нетвердые ступеньки, спеша не отстать и ни в чем не промедлить.       Вышли они так вдвоем на обдуваемый ветрами опустевший и безмолвный двор безрадостной заставы, обрамленный припорошенной зазимками стеною и как будто бы застывший в навалившемся спанье, и Мирко, закрывшись холодной ладошкой, поспешно покривил свое промерзнувшее личико, прищурившись от яркого сияющего света — мало-помалу привыкая к ослепительным полотнам и маленько содрогаясь от студеного мороза: засыпало свободную открытую площадку, что давнехонько являлась развороченным ристалищем, крупным пушистым хрустящим снежком, какой надысь переливался и блистал в холодном свете. Валил из незапятнанного войлочного наволока, что равнодушно затянул бесцветной марью небосклон, крупнозерный пушистый сыпучий снежок, и по обеим сторонам от восхищенного дитенка растянулась лишь безмолвная заснувшая глушина всевозможных бессчетных белесых цветов. Вступила полноправно во владения зима, приукрыв всю округу кипенным покровом — и ведьмак в своих ободранных испачканных лохмотьях представал на той порошине облезлым черным вороном… Вышел он на свет, проворно выступив в светлыни, и лишь прошествовал к оставленным истерханным пожиткам, какие преднамеренно давеча уложил под покосившимся навесом обвалившихся пристенков — прошел за ним рассеянный наивный салажонок, уже представивший головушкой дальнейшие занятия, и как метнул случайно взгляд на непонятную фигуру, что нежданно появилась у порушенных обломков, так и разинул свой роток, подзадержавшись против воли. Выросла у ветхих обвалившихся каменьев, на какие истомившийся дрессурой салажонок повседневно и в помине не глядел никоим образом, необычайная и хитрая бадражная конструкция, что при первом невнимательном бесхитростном воззрении отчасти походила на пугалище для птиц: установил в саму промерзшую претвердую землицу предусмотрительный Освальджик укрепленный длинный шест, какой сыскал в самих развалинах — примотал к нему бечевой подвернувшуюся жердь, соорудив на месте чучелка большую крестовину, и на конструкцию в дальнейшем нацепил поверх мешок; ну а на оном полотнище начертал толченой сажей хитроумную фигуру — исполинский ровный круг, какой засим перечеркнул тремя продольными чертами. Изобразил диагональные продольные прямые, образовавшие на стыке перекрестье в центре круга, и опосля дорисовал горизонтальную черту, что равным образом пронзила данный крест на сердцевине. Остановился пораженный оным зрелищем мальчонка, засмотревшись обстоятельно на хитрую постройку — ни единой ясный мысли, что смогла бы прояснить мудреный смысл самой фигуры, не возникло в его глупеньком замученном рассудке, — и дальше приметив случайно сбочку, как притормаживает рядом и безмилостный ведьмак, без задней мысли заглянул в его стращавые зеницы.       — Это ты соорудил? — с нескрываемым и чистым неподдельным восхищением, спросил огорошенный зрелищем Мирко, засмотревшись на нескладный неприятный лик наставника, и тот, подступив к ребятенку поближе, лишь неприветливо и желчно отозвался хриплым тоном:       — А кто еще, сопливец? Ты видишь здесь кого-то, исключая нас двоих? — Смутился от услышанного робенький мальчишка: ведь хоть и знал он верняком, каким стервозным и злонравным с ним порою пребывает нерадушный строгий мастер, а все равно вдруг понадеялся мельком на снисхождение… Но как взглянул он на престранную конструкцию сызнова, беспрестанно распалявшую собою интерес, так и забыл обо всех испытанных с наставником кручинах, огласив ему дальнейшие простецкие вопросы:       — А что это такое? И зачем ты сделал? — Покривил свою челюсть безмилостный Освальд, переведя суровый взгляд с обличья сирого мальчонки на начерченную спереду мудреную фигуру, и засим сквозь сведенные зубы изрек:       — Узнаешь вскоре, салажонок — не беги вперед в горячке, — ну а затем и упреждающе добавил безо всякой мнимой жалости к мальчишечьей судьбине: — Еще возненавидишь эту дрянь своей душонкой. Будешь отрабатывать на этом мулине — покамест не отвалятся негодные ручонки! — и вскинув загадочно бровь да прищелкнув непослушным шепелявым языком, пошел к своим оставленным в развалинах пожиткам — Мирошек же, напуганный грядущим измывательством, остался поджидать его недвижимо в сторонке. Не ведал он, вестимо, что такое «мулине», но тон недоброго учителя заставил остеречься…       Подступил хладнодушный ведьмак к своим припасенным нехитрым пожиткам, какие схоронил он на рассвете под покошенным навесом, для надежности прикрыв их от ненастья запылившейся и рваной залежалой мешковиной — догадался мальчишка простецким рассудком, что стало быть, должны были они в дальнейшем послужить им с угрюмым владетелем в нелегком изнуряющем учении всамделишной верой и правдой, раз уж приволок их ведьмак из сухмени подвала, — и откинув полотнище в сторону, обнажил пред дитячьим взволнованным взором свои обернутые кожей переливчатые ножны. Извлек он бесшумным и плавным движением из выстеленной мехом сердцевины оных ножен свой заточенный до блеска устрашающий клинок, сверкнувший пред мальчишечьим восторженным воззрением на тусклом зимнем отблеске убийственным отливом, и ухватив его в деснице, так и двинулся неспешно к обомлевшему дитенку — вперив свой взор в заробевшие глазки и непреклонно приближаясь с оголенным вострым лезвием… Пробежался по мальчишечьей костлявой мерзлой спинке уколовший ее пальцами холодненький морозец! Ведь хоть и был он сердечком уверен всецело, что никогда и ни за что не причинит ему нарекшийся радетелем ведьмак никоего осмысленного пагубного лиха — давно ведь уже учинил бы пугающий бедственный выродок над кручинным мальчишкой такую расправу, коли б только водились в его черном разуме подобные палаческие гибельные помыслы — а только все равно страшновато до истого ужаса было смотреть, как приближается к нему с оголенным ужасным оружием мастер… Помялся так Мирошек, не решаясь отступить — заругал бы ведь, как знать, за малодушие душевное такое строгий Освальд — но вместе с тем и всполошенно прислонил к обмеревшей и тощей грудинке бессильные ручки, не сумев побороть треволнение в сердце, но приблизившийся обжимом пугающий ведьмак лишь протянул на том воспитаннику свойское орудие, подав его мальчонке в перезябшие ладошки… Даже не решился тот сперва принять из рук обыденно сурового наставника такой непредвиденный сказочный дар: ведь хоть и начинало трепетать мельчайшей восторженной дрожью простецкое сердце в дитячьем нутре, едва только бросал он очарованные глазки на ведьмачий смертоносный вострый меч, что покоился обыденно нетронутым в ножнах, даже и в самых чудесных мечтах не мог салажонок помыслить о возможности зажать в своих ладошках настолько прекрасный и славный клинок!.. При себе ведь извечно таскал осмотрительный Освальд свое вселяющее трепет беспримерное смертельное оружие — а уж коли б только попробовал глупенький Мирко раскрыть свой роток и заикнуться о подобном возжелании пред грозным наставничьим ликом — подержаться за всамделишный убийственный клинок… взгрел бы его мастер за такое беспощадно! Не стал бы терпеть ту бездумную дерзость. Вот Мирошек и терпел благоразумно, опасаясь прогневить непримиримого владетеля — созерцал со стороны, раскрыв плененные глазенки… Тут же затаил он обмеревшее дыханьице: неужто вот так вот без всякой острастки подаст ему внезапно сварливый и вздорный ведьмак свой страшенный заточенный меч?.. И неужели и учить его ужотко вскоре станет на подобном устрашающем всамделишном орудии?.. Да с таким распрекрасным лучистым клинком даже крестьянский сынишка все мигом освоит!       — На. Бери, — пронаблюдав за невольным дитячьим смятением и оттого все же отчасти умягчив свой строгий нрав, огласил вслед за этим неласковый Освальд. Помедлил оробевший и исполненный смущением Мирошек, опасаясь перехватывать из твердых рук наставника смертельное оружие, но после все ж взялся опасливо ручкой, неуверенно сжимая на обмотанной шершавой грубой кожей рукояти свои тоненькие пальцы. — Держи обеими руками, — непримиримым мрачным скрежетом зубами объявил ему молчавший в ожидании наставник непреклонное и резкое взыскание, и мальчишка поспешил схватить оружие иначе: вцепившись бледными ручонками в тяжелый длинный черен. Убедился окончательно ведьмак, что стало быть, не упустит салажонок в недомыслии сей врученный в ладошки полновесный тяжеленький меч из захвата, и тогда и сам разжал испещренную жилами длань — так и вцепился сирый Мирко в черенок, что было мочи! Едва не уронил он тягчайший губительный вес к своим костлявеньким и хилым тощим ножкам, не рассчитав спервоначалу подходящую натугу и что только было последних силенок завалившись в супротивную подсобную сторонку — накренился угрожающе увесистый клинок, едва не пронзив острием твердь землицы, и ребятенок закряхтел, приноровившись к оной тяжести… Ножки враспашку расставил, ручонки что мочи напряг и заостренным блестящим навершием уперся для надежности себе в худой животик… Лишь бы не выпустить часом из ручек!.. Тяжелым оказался для него ведьмачий меч: невыразимо неподъемным, крутоломным и всемерно неудобным — мальчишечьи бессильные и тощие ручонки, как видно, и держали его с тягостной надсадой, а уж как таким размахивать в жестокой смертной схватке, не мог и смекнуть малоопытный мальчик… Покривился неприглядно от такого удручающего вида строгий мастер и засим вопросил у натужного Мирко: — Как думаешь, сколько весит? — Призадумался порядком напряженный ребятенок: даже и примерно он не мог представить разумом, сколько весит подобный ведьмачий клинок, однако же казался он в сравнении с мальчишечьим чахоточным усилием воистину увесистым, массивным и тяжелым… Как будто бы налитым многопудовым свинцом! Прикинул Мирошек простецким рассудком — а даже и считать ведь он умел лишь исключительно на пальцах, не сподобившись дотоле овладеть такой наукой… Вспомнил он насилу, сколько пальчиков имел на изнеможенных ручонках, и так и смекнул неразумной головкой, что надо бы, наверное, назвать число побольше…       — Ну… не знаю… Десять фунтов? — надрываясь в напряженном и надсадистом усилии, ответил простодушно неразумный ребятенок, и ведьмак в неудовольствии скосил кривую челюсть.       — Не угадал, сопливец. Такой неподъемный внушительный вес не имеет и увесистый двуручный эспадон, — отчеканил он зубами строгий слог. — Сей клинок вполовину полегче — он пять неполных фунтов весит, ибо это полутораручный бастард. Знаешь, что значит «бастард», салажонок? — и приметив, стало быть, как виновато и сконфуженно поник смущенный Мирко, припустился объяснять: — Это вот такой, как я — байстрюк, незаконный нагульный ублюдок — только рожденный в семействе господ. Смешение разных несходных кровей — ни один отец его не примет. Вот и оный клинок — он с неопределенным хватом: то ли с одноручным, а то ли — с двуручным — и так и эдак браться можно, — и отнял наконец из трясущихся ручек сопящего в усилии воспитанника свое тяжелое страшенное орудие, отчего мальчишка перемученный так и вздохнул через миг облегченно: не годился покамест для детских тщедушных ручонок сей огромный и тяжкий ведьмачий клинок… Присел опосля страшный мастер пред надышавшимся в надсаде салажонком на полусогнутые собранные корти, дабы мог невысокий сынок себемиров лицезреть перед собою обозначенный булат, и взявшись костлявыми пальцами жилистой шуйцы за острую твердую кромку, расположил засим орудие у пораженного мальчишечьего лика… Даже роток опять разинул восхищенный ребятенок, уставив ошалевшие раскрытые глазенки на блестящий вострый меч… И до чего же красивым был оный бастард: блестящим, изящным, лоснистым — все в нем выдавало филигранную работу! Ведьмак же, схватив свойский меч за клинок, сухменную ледащую десницу уложил ортогонально на клинковую пяту, повытянув вдоль гарды в направлении заточки. — Видишь, сопливец? — сказал он мальчишке. — Баланс сего полуторного длинного клинка — одна моя ладонь от середины крестовины. Мне под заказ его ковали — исходя из моей сформированной техники: я предпочитаю хват двуручный и широкий, и этот вот клинок специально сделан под такое. Для простого человека он слегка тяжеловат: с ним сможет управиться разве что рыцарь — и будет приневолен исключительно колоть, посему как из-за свойской хитроумной геометрии, зауженного лезвия и большей меры жесткости в руках обычного солдата сей тяжеленький клиночек не годится для другого… Попытка зарубить таким поганую вражину у простого человека, вероятно, не пройдет. Я же, полагаясь на прожитые мутации и будучи маленечко подвижней и сильней, могу совершать с ним и прочие действа: рубить и даже резать, управляясь сноровистей и работая в динамике с инерцией и массой. А при скверной нужде расколю им и панцирь. — Замолчал суровый мастер, задержав свое исполненное строгости воззрение на глупеньких и радостных мальчишечьих зеницах — лишь впритрудь ослепленный восторгом Мирошек одолевал об эту пору любопытство неуемное, стараясь добросовестно внимать словам наставника — и за этим припустился в описание меча: — Длина клинка — три фута. Сечение клиночка шестигранное, а к острию немного сходится — имеет он короткий узкий дол, какой тихонечко сужается к покромке острия. Вот он — дол. А вот — покромка. А это вот — пята клинка, что также именуется «рикассо»: вот эта незаточенная область возле гарды. Она здесь малость удлиненная в сравнении с обычной: длиной в мои четыре необрезанных вершка. Это важно для того, чтоб я мог взяться за клинок и оным образом мгновенно сократить в бою дистанцию. Как видишь, бастрыга, здесь каждая мерка с меня точно снята — и так и надлежит всегда при ковке поступать. — И восхищенный всем увиденным бесхитростный мальчишка округлил еще сильнее ошалевшие глазенки: никогда за все блаженные, прожитые в беспечности годочки не видал он, знамо дело, настоящего смертельного оружия столь близко — а даже коль и видел, то бывали то обыденно изъеденные ржавчиной дешевые железки у бароновых солдат, не в пример сему прекрасному кузнечному изделию… От этого же зрелища сердечко трепетало! Хотелось дышать возбужденно и часто. Ведьмак же сызнова схватился за черен и, проведя освободившейся сухменной бледной шуйцей по сверкающей поверхности искусного клинка, лишь непреклонно заключил: — Вот. Видишь, салажонок? Какой клиночек остренький. — И упоенный сирый Мирко пораженно согласился:       — Ага… — и аж помялся возбужденно от ярчайшего восторга. Вот какое диво показал ему наставник: вот, как видно, не всегда он пребывает с ребятенком обозленным!       Недолго, впрочем, восторгался восхищенный всем увиденным ликующий мальчонка, ибо уже вскорости поднялся Освальджик обратно на ноги и одарил мгновенно стихшего застращанного видом салажонка своим непреклонным пугающим взглядом, от какого тот мгновенно беспримерно защемился. Так и промолвил он вскоре вельми нетерпимо, вглядевшись мальчишке в лучистые глазки:       — Но ты, сопляк паршивый, за всамделишный клинок еще долготно не возьмешься, — и Мирко содрогнулся от кольнувшего его в само сердечко злого страха: больно уж безмилостно ругнулся на него гневливый Освальд без причины. — Даже за дрянной и никудышный. На заточенном взаправдашнем оружии не учатся, и посему и ты, межеумный негодник, будешь отрабатывать основы деревяшкой.       И опосля, провозгласив над поникшей дитячьей головкой сии холодные железные слова, лишь развернулся опрометью, устремившись к отметенной и оставленной под стареньким навесом свойской утвари: припрятал обратно в потертые ножны свой устрашающий губительный клинок, какой теперича показывал прибитому мальчонке, и обнажил перед мальчишечьим воззрением иную мудреную свойскую вещь — подобранную в темной и покинутой твердыне ведьмаков уцелевшую пару учебных мечей, какие выполнены были из пропитанной защитным слоем масла укрепленной древесины. Подхватил те обработанные крепкие бруски и воротился к поджидающему тихому дитенку: так и засмотрелся салажонок восхищенно на такие тренировочные крепкие мечи, вообразив в своей бесхитростной мечтательной головке, что должно быть, вынупору отрабатывали свойские ретивые удары на таких вот заготовках и бесчисленные давние ведьмачьи бурсаки… Представлял собой каждый из оных мечей, какие выполнены были в полноценную длину из неокрашенного кряжистого ясеня, добротную разминочную копию обычного бастарда без отделки и шлифовки укрепленных элементов, и выполнял он исключительно практичную задачу — обучить неокрепшие детские ручки, как надлежит в бою орудовать взаправдашним клинком. «На. Берись, сопливец», — изрек ребятенку суровый ведьмак и протянул в его сторонку заготовленный брусок, и Мирко схватился за черен ручонкой, ощутив успокоительно запуганным нутром, что лег тренировочный легкий бастард ему в бессильные ладошки без томительной надсады! Как влитой сел булат в слабосильные ручки, оказавшись подходящим для мальчишечьих силенок: мог им салажонок даже истово размахивать, бестягостно отлаживая первые движения! Приноровился, стало быть, дитенок оным образом к полученному легкому мечу, привыкнув безотчетно к подходящему разумному балансу, и опосля поворотил свою головку выжидающе к безмолвному наставнику, какой стоял чуток в сторонке, заготовив при себе второй прихваченный бастард…       — А мне однажды тятька тоже изготовил деревянный меч… — несмело поделился с мастером своими добрыми давешними воспоминаниями затосковавший простоватый салажонок, и не заметив ни тени приветствия, стушевался и робко добавил: — Токмо тот маленький был, а этот большой…       Смерил его мастер угрожающим воззрением змеиных строгих глаз, попутно искорежив неприглядно хворый лик — не мил ему, вестимо, оказался вид болтливого мальчишки с тренировочным бруском — и наконец припустился в свои объяснения, огласив пред несмышленым себемировым сыночком все дальнейшие суровые наказы в тренировке:       — Заканчивай трепаться не по делу. Сейчас я буду требовать предельную внимательность: будешь внимать мне с отменным усердием, тщательно заучивая всяческое действо и притом запоминая все озвученные речи. Если что-то не поймешь, я разрешаю вопросить — дважды, трижды, сколько нужно… Но коль уж скажешь: «Все понятно»… и при этом начнешь только придурь показывать… будешь, паршивец, нещадно отхлестан! Ибо то, что ты усвоишь из моих изнуряющих горьких уроков, в дальнейшем спасет тебе сторицей жизнь — а потому и подходить к сему учению ты должен обстоятельно, серьезно и сознательно. — Защемился от услышанных нещадных слов наставника кручинный салажонок — и до чего же интересно было внове созерцать устрашающий смертный клинок вместе с мастером, когда говорил тот с мальчишечкой бесхитростным, пускай, и привычным взыскательным тоном, но все же спокойно и даже занятно! Все тогда запомнил беззаботный ребятенок: врубились презанятные ведьмачьи разъяснения в мальчишечий рассудок безо всяких надрываний — сами невольно в умишке осели. Но как повадился ведьмак опять стращать его острасткой да сызнова призывать к пустой сознательности скудной, вновь салажонок вельми испугался, лишившись остатков дурного ума… Впрочем, не оставила ему жестокая судьбина иного угодного выбора — приневолен он был покориться наставнику, хотя бы попытавшись умягчить свои кручины в ученичестве усердием: понимал ведь Мирошек скудельным рассудком, что совершал ему ведьмак нынче большое одолжение, на дармовщину согласившись обучать своей науке. Сам же строгий мастер, возвышаясь над мальчишечьей головкой, огласил: — Начнешь ты обучаться, как и все до тебя, с простого изучения незыблемых основ — а наиболее сакральным элементом в постижении сражений на мечах являются защитные позиции и стойки. Нет в оной науке ничего фундаментальней, чем озвученные вещи, ибо лежат они в основе всех приемов и ударов — и мы с тобой двинемся также от них. Давай, сопливец. Берись за меч. И становись потребным образом, как я тебя учил.       А дальше сам переместился вровень с мальчишкой, встав по его левое субтильное плечо и засмотревшись раздражительно на пуганые действа. Понял защемившийся сыночек себемиров, что дальше потребно скорее припомнить, как надобно ставить замерзшие ножки: не станет ведь наставник временить с острасткой долго — мгновенно освежит все позабытое затрещиной! Расставил Мирошек обутые стопы на ширину своих промерзших заостренных тощих плечиков, правой слабой ноженькой подался чуть вперед, косые пяточки оставил по середке под собою и засим, приноровившись, лишь чуток согнул коленки. Так и прикрикнул тотчас же взъяренный ведьмак, едва только мальчик расставил подошвы:       — А левую на кой паскудный ляд набок завел?! — И Мирко мгновенно исправил ошибку, пугливо вглядевшись в ведьмачьи зеницы. — Задняя лишь малость обращается наружу — для вящей подвижности в чертовой сшибке! Правильный способ расставить ступницы придаст тебе обширную свободу для маневра, возможность парировать в схватке атаки — ты же, паршивец, линейчато встал! Таким негодным образом, что сможешь дальше двигаться лишь прямо и взадьпят! Защитные позиции ни разу не статичны: ты должен быть подвижным и увертливым в бою. Я для чего тебе показывал, как надо делать шаг?! — Вздрогнул мальчишка от оного рыка, вновь всемерно убоявшись неминуемой острастки, но мастер лишь выставил руки иначе, вытянув древесный тренировочный брусок и ухватившись основательно за черен крепкой хваткой: — Давай. Берись за меч как надо. Я буду демонстрировать, а ты будешь мне вторить. — Не стал он пока что стегать салажонка… Засмотрелся невнимательный Мирошек на его положение высохших дланей, на деле ощущая подсознательно лишь то, как перепуганно колотится в грудинке устрашенное несмелое сердечко, и безотчетно попытался повторить его ухват: схватившись трясущейся шуйцей за черен и поместив другую ручку на округлое навершие… Ажно еще того сильнее искривился брыдкий Освальд, стиснув щербатые зубы до скрежета — опять мальчишка глупенький прескверно оплошал! — А ну раскрой глаза, негодник, и прилежно посмотри! Как я держусь за оный черен? — Попытался, стало быть, испуганный мальчишка озвучить на наставничий вопрос хотя бы слово, но от предательского смертного волнения буквально разучился в самом деле говорить — опустил тогда мастер ледащие руки и, нависнув над испуганным воспитанником сверху, так и саданул ожесточенно неприятным хриплым тоном: — Ты когда по ветру ходишь… стручок свой какой рукой держишь?       — Правой… — смущенно ответил мальчишка, виновато опуская кудреватую головку. Так и рявкнул на него через мгновение осерженный мальчишечьей нескладицей ведьмак:       — Так а чего здесь левой взялся?! — и зажав свой тренировочный брусок локтем свободной крепкой шуйцы, подступил к ребятенку поближе; встал подле него, ожесточенный, и безмилостным движением вцепился в его кисти, грубо и нахраписто переместив по верным правилам на жестком черенке: правую расположил незыблемо вблизи широкой гарды, а левую сместил назад к округлому древесному навершию. Прислушался сквозь охвативший его душеньку давешний горький трепет бедный глупенький мальчишка к ощущениям в ладошках и отрешенно различил, что было так держать оружие действительно сподручней и во многом легковесней — уже и сам он не сумел бы, знамо дело, разобраться, с чего поначалу ручонки напутал… Напугал его наставник, вот дитенок и сплошал. Сам же строгий мастер, не выпуская из захвата белы рученьки мальчонки, лишь продолжил разъяснять свою мудреную науку, порой по нужде сотрясая ладони: — Десница — есть ведущая иль «сильная» рука, она всегда здесь возлежит на рукояти подле гарды. Шуйца же — есть «слабая», ведомая рука. Она удерживает меч за рукоять у верховины, либо же кладется на само сие навершие. Шуйцу дозволительно перемещать на черене, десница же незыблемо лежит на свойском месте.       — А помнишь, ты раньше рассказывал… что твой наставник палец потерял… и меч приноровился как-то хитростно держать… — несмело припомнил мальчишка, заворачивая голову к бухмарному учителю и все же надеясь простецким сердечком, что продемонстрирует ему извечно стервозный убийца чудовищ сей хитрый прием хоть по оному случаю.       Покривил свою челюсть вобыден гневливый ведьмак, но все же не стал обозленно безмолствовать — отпустил он дитячьи бессильные ручки, отмежевавшись снова в сторону, и ухватил свой брусок по-иному: вынеся на гарду к деревянному клинку свои иссушенные согнутые мертвенные персты. Скрестил их, зажав крестовину, и дальше подвигал проворной десницей, демонстрируя мальчишечьим глазенкам, как легко и сноровисто деревянный учебный брусок меняет положение при всяком повороте. Засмотрелся салажонок на показанный наставником ухват с былым давешним любопытством, а мастер лишь дополнил демонстрацию словами:       — Это «овергард» или шпажный ухват. Шпага — есть прицельное оружие, а посему и, орудуя ею, необходимо сохранять всегда возможность переправить острие в процессе быстрого укола. Отсюда особенность шпаги — баланс, перемещенный к рукояти, но и держать сие оружие потребно по-иному: прихватив перекрестье зажатыми перстами — большим и указательным, вестимо. Токмо тут должна быть и защита подходящая: мудреный закрученный сложный эфес, иначе очень скоро эти пальцы потеряешь. Бастард овергардом обычно не держат — только если кольца на квиллоны подцепить. А оный стервец, мой наставник, указательный перст загодя потерял, а посему и стало ему сложненько клиночком управляться… Баланс-то ведь заточен под простую хватку был. Вот он, шельмец, и изловчился: взялся за черен таким овергардом. А поелику он без пальца оставался, то и ухват переиначил хитрым образом: сместил лишь остававшийся большой на крестовину, вернув клинку маневренность при гибельных ударах. И без защиты на эфесе обошелся оным образом. Вот как-то так держал, — и убрал указательный палец на черен, оставив лишь большой на деревянном перекрестье. Ажно заслушался наставника бесхитростный мальчишка, между делом представляя фехтование на шпагах, а после, засмотревшись на показанный пример, и сам похожим образом схватился за эфес… Так и зарычал в остервенении осерженный ведьмак: — А ты зазря, сопливец, свойский ум не забивай! Для тебя такой ухват покамест шибко сложным будет — ты заместо этого обычный заучи! Потом будешь, паскудник, щеголять и красоваться!       Переместил свои ручонки испугавшийся Мирошек, сызнова схватившись за свойский брусок простым давешним способом, показанным наставником, и ведьмак, убедившись придирчивым взором, что взялся салажонок за разминочный булат по истовым правилам смертного боя, сам как давеча повытянул руки, повторив перед дитячьими лазурными очами свой обычный двуручный широкий ухват.       — Ну что, салажонок? Запомнил, как нужно держать рукоять? — озвучил он позжее непреклонным строгим тоном, отчеканив пред взволнованным мальчоночкой вопрос, и охваченный трепетом сирый дитенок, нисколечко по случаю рассудком не подумав, тихонько кивнул белобрысой головкой. Искривился грозный мастер от такого неприглядно — не стало для него, вестимо, неожиданностью мальчишечье привычное дрянное недоумие — но временить с дальнейшим продвижением в кручинной тренировке он не стал. — Ну раз ты, сопливец, меня уверяешь, начнем разбирать по порядку все стойки. Для начала ты должен надежно запомнить, что оных позиций готовности к схватке в реальности описано отнюдь не задоволь: в Каэр Морхене вобыден изучали все двенадцать, но я с тебя покамест буду требовать четыре — закрытую срединную, простую «стойку плуга»; высокую срединную иль также «стойку крыши»; нижайшую срединную «позицию глупца»; а также напоследок и опору посложнее, высокую подвесную «позицию окна». Каждая из оных упомянутых позиций позволяет перейти по ходу схватки и в другие — наносить засим удары иль проделывать защиты — а посему и постигать предмет науки фехтования надлежит исключительно наперво с них. Всякая кажинная позиция имеет преимущества соборно с недостатками — и лишь тренировка и нажитый опыт дают возможность чувствовать, какую выбирать… а посему ты должен быть способен заменять их на рефлексах. Начнем с простой позиции, срединной «стойки плуга», — а дальше совершенно неожиданно для простоватого дитячьего рассудка вдруг огласил неприкрыто внезапный наказ: — А ну давай, сопливец. Попробуй послушать сокрытый инстинкт. Представь, что тебе надобно вступить немедля в схватку, иначе отсечет тебе головоньку вопречник — как тебе чутье твое подскажет становиться?       Ажно буквально пробежался вдоль мальчишечьей костлявенькой хребтины смертный холод — такое ужасающее жуткое грядущее изрек без сострадания к мальчишечьим тревогам беспощадный в изъяснении бездушный строгий Освальд! Ведь коли б только различил ребятенок несчастный пред собою настоящего смертельного врага — да еще и возжелавшего дитенку отрубить жестоко голову — непривыкший к одиночным столкновениям с ужастью, должно быть, просто побежал бы от испуга устрашенный салажонок! Был ведь сирый Мирко неокрепшим малолетком, какой в довершение прочих несчастий еще и натерпелся водерень дрянной бесхлебицы: не водилось, стало быть, в его малосильных тшедушных ручонках потребной ратной моченьки, чтоб защищаться боем, а уж душоночка беззлобная — так и вовсе ристаний везде сторонилась… Но как взглянул пугливый мальчик на нескладный разбитый хворобой лик мастера, на каком теперь читалось нарастающее сторицей лихое нетерпение, так и осознал непроизвольно, что, стало быть, было в его интересе скорее припуститься выполнять наказ наставника… Отставил он спешно субтильную ножку, взявшись за оружие как только можно крепко, и вытянул ручки маленько вперед — дабы оказался деревянный тренировочный брусок меж ним самим и представляемой фигурой супротивника. Обернул он растревоженно головушку к наставнику, не смея даже и представить оробело, как жестоковыйный и безмилостный ведьмак засим ужотко отнесется к тем бессмысленным догадкам: мог ведь он мальчонку заругать за что угодно!.. Но осмотрев безобразный наставничий лик, понял вскоре испугавшийся бессильный салажонок, усмирив свою нахлынувшую сторицей тревогу, что вроде бы пока что тот не гневался нисколько: ведь хоть и сложно было мальчику понять спервоначалу, что на деле отражалось на лице его владетеля — кривился ведь сварливый раздражительный ведьмак почти беспрестанно без всякой причины — все ж опосля приноровился он помалу разбираться. Покорежил строгий мастер, призадумавшись, свою косую челюсть, рассмотрев сосредоточенно тщедушного застывшего мальчишку, а дальше бесстрастно промолвил свой отклик:       — Вот примерно так она и выглядит, сопливец: оная срединная коротенькая стойка является простейшей и естественной позицией, в которую обыденно становятся без опыта. Только ты, паскудник, беспримерно оплошал: напутал все, что можно было, в свойской сущей глупости! — И как втянул перепуганный криком Мирошек свою перемерзшую тощую шейку в костлявенькие крохотные плечи, начал показывать сам на примере, попутно разъясняя все детали постановки, дабы смог ребятенок все верно усвоить: — Клинок направлен кверху и маленечко вперед — к земле он обращается примерно наискось, дабы было острие его направлено прилежно супротивнику на шею. Ручонки держишь пред собою, при этом тела не касаясь — согни их легонько в зажатых локтях. А вот навершие, негодник, подыми! Оно должно располагаться перед низом живота! Ноги в коленях маленько согни — и не расставляй вовсю размашисто! И встань, паршивец, полубоком… вполоборота, я сказал!.. — Совсем уже запутался застращанный дитенок, боязливо повторяя обозначенные действа и при этом растеряв уже вдокон способность думать: слишком уж быстро озвучивал мастер свои предписания в оном уроке — не поспевал за ним бесхитростный сыночек себемиров, лишь насилу умудряясь что-то верно повторять. Понаблюдал за оным мытарством суровый в острастке Освальджик, искривившись отвратительно в дрянном неудовольствии, и как мальчишка все же занял верным образом потребно положение, пустился засим объяснять и детали: — Оная позиция лишь смотрится бесхитростно. Она предполагает широчайшие возможности для каверзной атаки и мгновенно позволяет изменить в бою направленность. Сия закрытая «стойка срединного плуга» не позволяет супротивнику мгновенно распознать, что ты задумал с ним устроить. Это вот самая подлая низость. А знаешь, сопливец, в чем истовый смысл?.. — и как мальчишечка качнул своей головкой, переместился в одночасье наперед, встав опрометью напротив да устремив в дитячье личико затупленный брусок. — Все шельмовское назначение позиции в том, чтобы скрыть габариты клинка. Стоя напротив меня в оной схватке, ты, салажонок, отчетливо видишь лишь небольшую часть зажатого в моих руках меча, что нацелен линейно в твоем направлении. И ты не будешь в состоянии прилежно рассчитать, какой длины я взял клиночек — а это даст мне преимущество в стремительной атаке, коль я решу тебя, паскудину, навылет проколоть. Но есть и недостатки, как ты можешь посудить. Практически кажинная потребная атака здесь потребует мгновенный переход в другую стойку — и оным образом, конечно же, «раскроется» прескверно. Также из нее весьма непросто воплотить и нападение противнику в места пониже пояса… И в дополнение к такому, коль дойдет до ближней сшибки — коль вражины мне намеренно навяжут подлый клинч — обойти сию позицию им будет немудрено. — И как вздохнул напряженный мальчишка намученно, выплюнул дальше опасный вопрос: — Тебе понятно, салажонок?       — Ага… — шепнул дитенок и так и вздрогнул от резкого окрика мастера:       — Не слышу!       — Да! П-понятно…       Ох, и несносным же был стервецом строгий Освальд: знал наверняка уже успевший попривыкнуть к нему малость ребятенок, что все он на деле прекрасно расслышал, ведь обладал бездушный выродок, доставшийся мальчишке в наставители, воистину острейшим тонким слухом и чутьем! Мог от него себемиров сыночек стоять на отдалении в десяток крупных саженей и что-то насвистывать тихо под нос — и даже и тогда он все отчетливо выслушивал!       — Смотри у меня, шельма. Я тебя предупреждал, — изрек, покачав головою, ведьмак и воротился на оставленную прошлую проталину, встав с салажонком в единую линию. — Ты должен не просто бездумно мне вторить, а понимать и чувствовать, как ставишь оконечности. Сейчас рассказываю я — но дальше будешь ты показывать…       И снова опустил чуток головушку мальчишка: сложно оказалось обучаться фехтованию, непредвиденно непросто… Совсем не так воображал себе зараньше ребятенок те кручинные тернистые уроки — и это ведь наставник демонстрировал основы!.. Страшно было и представить, какие суровые горькие трудности ждали мальчонку в туманном грядущем. Если б только смог он догадаться наперед, что будет то лихое ученичество настолько изнурительным и горьким — да ни за что бы повадился упрашивать наставника скорей начать уроки! Сидел бы тихонько, как мышь, и молчал… Но ведь егозил же мальчишка безрассудно, сам наседал на сварливого мастера, упрашивая в муторной безрадостной дороге приступить уже однажды к тренировкам на мечах!.. Обманулся он в вахлацких ожиданиях нещадно: загонял ведь его мастер безо всякой истой жалости… Сам же строжайший убийца чудовищ, взявшись за разминочный брусок железной хваткой, продолжил описывать ратные стойки.       — На этом со срединной «стойкой плуга» мы закончили. Дальше рассмотрим «позицию крыши» — высокую срединную, как говорят на юге. — Проговорил это ведьмак, смотря неотрывно в мальчишечьи глазки, и дальше припустился объяснять на свойском образе: выступил уверенно одной ногой вперед да замахнулся над главою тренировочным бруском. Засмотрелся на него, сперва замешкавшись маленько от испуга, ребятенок, но как увидел в ведьмачьих змеиных зеницах промелькнувший пугающий просверк яризны, моментально поспешил и сам занять сию позицию, встревоженно заимствуя движения у мастера. — Клинок заносится и держится долонью над башкой — острие меча направлено искосиной к земле. Навершие, сопливец, держишь прямо пред челом, а гарду маленько заносишь повыше… — и как мальчишка повторил за ним означенные действа, вскричал взбелененно надсадистым тоном — и без того вельми охрипший и маленько шепелявый: — Да не заваливайся сильно, межеумный ты вахлак!.. Ты раскрываешься, паршивец, слишком сильно для атаки! Сам удлиняешь задержку при блоке — теперь попробуй защититься при таком дрянном замахе! Живо получишь под ребра клинок!.. И локти почто так просторно разводишь? Попридержи их ближе к телу, чтоб обратно побыстрее возвращаться в положение!..       И вновь испугался смятенный Мирошек от сего разъяренного крика наставника, еще того больше засим растерявшись. Не поспевал он за ведьмачьим разъяснением нисколько — слишком уж быстро рассказывал мастер, не позволяя ребятенку толком вникнуть в поучение… Еще и нещадно бранился извечно, нисколечко к мальчонке не питая сострадания… Занервничал несчастный салажонок, убоявшись все напутать неисправным скверным образом — не приходилось ведь нисколько сомневаться, что вестимо, не оставит строгий Освальд то без должного ответа: всыплет остастку до горьких слезинок… Но засим вдруг неожиданно и вспомнил между делом, что позволил ему мастер оглашать свои вопросы — и даже обещал на них ответить благосклонно! Хоть отвлечется маленько по ходу… Так и вопросил через мгновение застращанный мальчишка, всмотревшись поспешно под свойские ножки, и тихо шепнул, пересилив испуг:       — …А ноги? А ноги… я верно поставил?.. — И ведьмак ему ответил, покривившись мрачным образом:       — А ноги тут значения нисколько не имеют — ты можешь опираться при замахе на любую. Тут целью предстает лишь концентрация энергии, какую ты обрушишь на вражину при ударе. — Но все же, знамо дело, умягчился от вопроса, по-видимому, втайне оценив дитячье рвение. Опустил он опосля свои зажавшие разминочный брусок лихие руки и сам переместился за мальчишечью хребтину, встав подле мальчика истовым обжимом: зажал ему ручонки, поправляя положение, и малость подвинул дрожащие локти, продемонстрировав на практике, как надо становиться — и хоть и были те касания обыденно суровыми, проделал он движения без прежней колкой злобы. — Вот. Запомнил, сопливец, как надо? — спросил он у мальчишечки, поставив его правильно, и как Мирошек легонько кивнул подбородком, озвучил и дальнейшие скрипучие наказы: — Ты должен не просто стоять, как полено, а чувствовать телом свое положение! Это вот — одна из базовых позиций. Однако же при этом наипаче агрессивная, ибо при первом рассмотрении позанесенной над главою кромки лезвия клиночка твой вопречник заключит, что будет скоро атакован. Эта «стойка крыши» позволяет наносить один из самых сокрушительных размашистых ударов, что способен супротивника буквально разрубить — нисходящий центральный удар сверху вниз. Его несложно заблокировать обеими руками — однако придется прескверно напрячься, и вложившись оным образом всемерно в оборону, твой противник, вероятно, потеряет равновесие, открывшись для быстрой грядущей атаки. Это потребно держать в голове. Сия высокая позиция мгновенно позволяет нанести любой удар — без временного расточительства и всяких разглашений направления атаки, как из средней «стойки плуга». При этом такая высокая «крыша» дает тебе возможность наносить в поганой схватке не одни только отвесные открытые удары — она позволяет рубить и пластом, а также проводить над супостатом плутовство: уловки, рипосты и всякий обман, особенно, коль видишь малоопытную рвань. Понятно, сопливец, как выглядит стойка?       Прислушался задумавшийся Мирко к ощущениям в замерзшем хилом тельце, но при этом ощутил лишь содрогание пугливого сердечка в снулой грудке. Не мог он от волнения запомнить ведьмачьи уроки прилежно, и члены как будто не слушались вовсе… Засмотрелся он заместо этого на опадавший на землицу из бесцветной серой хмари распушившийся снежок и покривился чуть заметно от коснувшихся курносой носопырки крупных хлопьев… Таяла хрустящая пороша моментально, едва только коснувшись обмороженных мальчишечьих пылающих ланит — и хоть и подавал ему наставник из мазницы жир собачий, дабы смазывал мальчишка им обличье поутру, все равно обмерзал он порою жестоко, уже от холодов, того гляди, поискусав всемерно блеклые иссохшие уста… Вот бы попрыгал бездумный дитенок по оному хрустящему искристому покрову: трескались бы радостно застывшие заносы под мелкими мальчишечьими шустренькими стопами… Побегал бы он с тятенькой по белой колее, спасаясь от крепких отцовских ладоней — всегда ведь находил исполненный родительской любовью Себемир хотя бы часочек для свойского Мирко!.. И с ведьмаком бы он побегал так по остреньким застругам, коль не был бы тот стервецом нестерпимым… Мальчишка бы пытался поскорей убежать, а мастер ловил бы его по сугробам — вот было бы визга да праздной уморы… Так и забылся бы Мирошек беспримерно, изучая кружащийся сивый снежок, какой бесшумно ниспадал на белоснежные полотна из бескрайней лилейной чудной высоты… коль только не почувствовал бы сторицей внезапно, как стиснул ведьмак жесточайшую хватку на его бледненьких дрожащих тонких пальцах на мече!.. Обернулся мальчонка, несильно прикрикнув, и засмотрелся перепуганно в ведьмачий брыдкий лик: забылся он, бесхитростный, на краткое мгновеньице и даже вопрос пропустил безрассудно…       — Ты там уснул, вахлак паршивый? — выплюнул Освальд суровую брань. — Я дважды повторять вопрос не буду! — А на темечко насыпал ему беленький зазимок, припорошив собой засаленные жидкие волосья… И на плечи белесой порошей насыпал, безмятежно оседая на потертой черной куртке…       — Я понял… — тихонько промолвил мальчишка, продолжая созерцать вельми насыпавший снежок, но все же по неволе возвратившись в утомительную горькую реальность тренировок: не будет ведьмак с ним по снегу носиться… Скорее заругает беспримерно за безделье!       — Давай, негодник, соберись, — предупредил его наставник, отпуская дитячьи подмерзшие ручки и вновь возвращаясь на прежнее место, — сейчас добалуешься, шельма. Начну стегать тебя взашей. — И снова вернулся к давнишним наказам, принявшись показывать потребную позицию: выставил правую ногу вперед, направив на условного стоящего впередке супротивника носок, незаточенный древесный оконечник острия направил чуть вниз и маленько вперед и вывернул засим чуток наружу и налево. Продемонстрировал он оные уверенные действа, взыскательно посматривая мальчику в глазенки, и после продолжил свои наставления: — Дальше рассмотрим нижайшую стойку. Давай. Смотри внимательно, сопливец. Меч направляешь впрокидь на вражину, но при этом и удерживаешь низко пред собою, согнув в локоточках дрянные ручонки. Ноги при этом раздольно не ставишь — стоишь, как и давеча, к супротивнику в искось. Для оной пассивной нижайшей позиции придумано достаточно разнящихся прозваний… «кабаний клык», «позиция железной двери»… но я ее по памяти извечно величаю лишь «позицией глупца». Как думаешь… откуда повелось такое прозвище? — Решил он, вестимо, заставить мальчишку напрягать хоть временами ум порожний от расспросов! — Задумался над оным вопрошением учителя порядком утомившийся запуганный мальчонка, но разумеется, никоего потребного ответа за выданные мастером короткие мгновения нисколько не придумал — да и не ведал он, вестимо, подобных сложнейших затейных вещей, и сколько бы ведьмак его ни спрашивал, ответить на такие замудренные расспросы он, стало быть, николиже оправданно не мог… Помялся Мирошек на месте стыдливо, лишь в треволнении поджав свои обветренные зазимьем заклеклые уста, и смущенно качнул белокурой головкой: забоялся он озвучить непростительную глупость — мог ведь то безжалостный наставник не простить… Однако же не отступил тот от воспитанника сирого с прежним запутанным сложным вопросом. — Давай же, помысли простецким рассудком, — беззлобно, но при этом, стало быть, и не позволив ребятенку отмолчаться, протянул невыразительно Освальджик хриплым тоном, — отчего же вот такая шельмовская постановка — какую притом неспроста применяют — названа униженно «позицией глупца»?.. Ты посмотри сперва прилежно, как я взялся за клинок.       — Н-не знаю… — сызнова оглядев его глазенками, тихонько шепнул недогадливый Мирко, при этом не меняя по душевному наитию уже было принятой прежней позиции: ничего ведь в положении мальчишкиного грозного наставника — и без того вельми недоброго, постылого и страшного — не давало, стало быть, наивному сыночку себемирову никоей подсказки на странный вопрос. — Может… посему как это плохонькая стойка?.. Ты в ней отнюдь не защищен… — И так и искривился, стало быть, от данного ответа непримиримый убийца чудовищ.       — Все ты перепутал скверным образом, сопливец, — проскрежетал он пред мальчишкой ощеренными зубами, буравя дитячий веснушчатый лик и опустив свои недрогнувшие жилистые руки, но при этом и как будто не бранясь привычным образом. — Данная несложная позиция как раз, напротив, представляет широчайшие возможности для верной обороны. С ее начальной помощью с потребной сноровистостью ты можешь заблокировать кажинную атаку — в каждую область прикрытого тела: в ноги, бедра, плечи, голову… Ее возможно применять для отражения уколов, поганых вражьих выпадов, паршивейших подсечек — что позволит при этом не всякая стойка. Оная защитная «позиция глупца» своим пассивным видом шельмовато приглашает супротивника напасть, одновременно предлагая и возможность нанести дрянной паскуде и внезапную возвратную атаку тихомолком — восходящим нападением иль хитростным уколом. Подобная низкая «стойка глупца» также немало эффективна, чтоб держать в бою дистанцию — между тобой и супротивником, пошедшим в нападение. А коль почувствуешь нужду, то сможешь без труда ее поспешно заменить и на другие надлежащие позиции: на среднюю позицию, на длинную, подвесную — как сложится реальность в обозначенном бою, — и после паузы добавил разъяснение и прошлому озвученному свойскому вопросу: — А оное прозвание — «позиция глупца» — дано было исста́ри славным мастером искусства фехтования, какой известен был по имени Йоганнес Лихтенауэр. Вот оный наставник в трактатах писал, что только лишь глупец будет извечно находиться в беспрестанной обороне… И это правильная мысль! Ибо ты таким салтыком отдаешь по свойской воле супротивнику возможность управлять порядком схватки; лишаешься, сопливец, начинания в бою — а это приведет однажды к смертному ранению…       — А кто такой тот мастер… Лихте… наер?.. — осмелев от любопытства беспримерно, вопросил удивленный рассказом Мирошек, даже не сразу, знамо дело, домерекав свойским разумом, что перебил он оным образом наставника прескверно… Не стал, тем не менее, гневаться Освальд — лишь искривился незлобиво и ответил салажонку:       — Был такой учитель фехтования давненько.       — Он тоже был ведьмак? — поспешил мальчишка сирый ублажить свое безмерное былое любопытство, коль уж мастер не стал безотложно серчать, и даже глазоньки дитячьи загорелись в интересе — ведь вон какое хитрое мудреное прозвание имел тот старинный знаток фехтования!       — Не, — изрек своим извечно недовольным тоном мастер, — ведьмаков тогда почти что и не делали, вестимо: так… первых по наитию пытались выводить. А мастер Лихтенауэр был обычным человеком: он токмо упорядочил основы, изложив их в своих хитроумных трактатах, а ведьмаки потом по оным обучались свойским образом.       — А зачем тогда такое положение заучивать?.. Ну если оно столь негодно в бою… — спросил неразумно маленько потерявшийся от свойских увлечений салажонок, и этим прогневал наставника скверно. Навис над ним озлобившийся Освальд — отчего бездумный ребятенок даже малость отстранился безотчетно, убоявшись, как известно, новой встрепки от разгневанного мастера — и дальше так и выплюнул скабрезным хриплым голосом:       — А ты, сопляк паршивый, кто вообще такой, чтоб рассуждать своим поганым языком, что есть негодно?! — Поежился опасно оступившийся Мирошек, сызнова вглядевшись в ладони наставника — и хоть и держала ведьмачья десница древесный тренировочный брусок в железной хватке, мог взбеленившийся мрачный учитель влепить мальчишке сирому по глупенькой головке и нещадной крепкой шуйцей! — Ты, дрянной сквернавец, для начала научись хотя бы ноги расставлять потребным образом — потом будешь озвучивать суждения вселюдно! — и мыском голенастой ноги, облаченной в почерневшую упроченную кожу добротных сапог из лихой сыромяти, отвесил по мальчишечьей трясущейся ступнице исправительный карающий удар, отчего так и качнулся сирый Мирко от испуга. — Трепаться не по делу ты горазд — вот уже и ратные позиции охаивать повадился, негодник!.. А оные исходные основы запомнить никак не способен!.. А ну поставил ноги ровно!.. Живо встал в опору «крыши»! В высокую срединную позицию, паршивец! — Поспешил перепуганный сирый мальчишка, какой сызнова все испортил неразумным и пустым предположением, скорее подчиниться устрашающим наказам, насилу вспоминая перепуганным застращанным рассудком, как надобно ставить замерзшие члены: встал потребным образом пред мрачным ведьмаком, брусочек занес над патлатой головкой и глазоньки испуганно поворотил к наставнику… Ох, и зачем он то сказал при раздражительном учителе?.. Ту глупость про странную «стойку глупца». Вот как ведьмак взбеленился всемерно! Оглядел суровый Освальд, покривив свое отвратное обличье, ребятенка, маленько поправив ему положеньице, а после и бросил вельми беспощадно: — Вот так вот и стой неподвижно, сопливец. Покуда я иное не позволю, прощелыга. — И дальше развернувшись хладнодушно, безмолвно направился к ближней стене, усевшись под покошенным заваленным навесом и молча уставив глаза на мальчишку.       Так и остался просчитавшийся несчастный ребятенок стоять оцепенело в ожидании грядущих умягчительных наказов в установленном безмилостным наставником жестоком положении — насилу сохраняя равновесие и всячески вращая закружившейся от злого напряжения головкой. И вот уже совсем невдолге — буквально через несколько томительных мгновений — ощутил межеумный сынок себемиров своим дрожащим хладным тельцем, как буквально разливается по жилочкам огонь… И вместе с тем и кусает мороз ощутимый… Начал он упорно выдыхаться и изматываться: сделался ведь прежний тренировочный брусок, какой спокону показался ребятенку легковесным, поистине массивным, неподъемным и тяжелым — совсем как настоящий ведьмачий клинок… Но только лишь задумал подуставший салажонок на мгновение спустить к подзапорошенной землице изнуренные ручонки — завидев, что мастер на миг отвернулся, — мгновенно сверкнул тот в яризне глазами! Не дал продохнуть ни на миг… «Освальджик!.. Я устал… Я больше не могу!..» — взмолился уже вскорости истерханный замученный мальчонка, всмотревшись наставнику в строгие очи. Но Освальд, вернувшись опосля обратно к припорошенной снежком былой проталине, лишь бросил железным драконовским тоном: «Покамест не ответишь мне, сопливец, в чем сокрыто назначение «позиции глупца», будешь стоять неподвижно на месте». И принялся расхаживать короткими кругами, то и дело пронзая дитенка воззрением… И как мальчишка сирый не ломал свою головку, как ни напрягал свой перемученный рассудок, не мог он ответить на оный вопрос: сложно ведь на деле оказалось рассуждать, когда колол дитячьи рученьки суровейший морозец… Наконец умилосердился душою притязательный ведьмак — подступил он к мальчишке обратно с бруском и так и принялся выпытывать желаемый ответ:       — И что же? Намаялся стоять в высокой стойке? Держать на весу деревянный брусочек? — И как захныкал опечаленно измученный мальчишка, отчеканил дальнейший строжайший наказ: — Довольно, сопливец. Вставай теперь в нижайшую «позицию глупца». — И Мирко, не заставив уговаривать себя вельми долготно — окоченели ведь уже, того гляди, от неподвижного стояния мальчишечьи тшедушные конечности и пальцы — мгновенно опустил рывком замерзшие ладошки. И хоть и было то нисколечко не просто — встать в назначенную мастером позицию корректно — ощутил салажонок буквально с первых проявившихся мгновений изменения дрянного положения, что будто бы свалилась в самом деле из его бессильных ручек ужасающая тягостная ноша! Было так легче стоять во стократ! Склонился к нему Освальд безрадушно и, мерзко покривившись, заглянул в дитячьи ясненькие глазки: — Ну что, салажонок? Понял, для чего нужна «позиция глупца»?..       — Понял… Она не такая тяжелая… — промямлил перезябшими устами бедный Мирко.       — То-то же, негодник. Ты можешь эдак отдыхать, коль малость утомишься от активного сражения! — мгновенно кивнул ему доселе пребывавший в беспримерной лютой злобе проворный в расправе убийца чудовищ: вот каким запутанным явился на деле потребный ответ — ни в жисть бы мальчишка без назначенной острастки не дошел бы такого по наитию! — Все время оставаться в обороне неразумно, но коли уж устали завалящие ручонки в середине окаянного сражения, ты можешь отдохнуть в такой позиции без значимого скверного вреда от супротивника! — Опустил он мальчишечьи слабые ручки, позволив ребятенку продохнуть от прежней тяжести, и Мирко так и завозился на проталине, пытаясь согреться и вместе с тем и сбросить напряжение в телесах — уж оный изнурительный наставничий урок он не забудет до скончания отмеренных времен… Сам же ведьмак, отряхнувшись от засыпавшего голову кудластого лилейного снежка, припустился оглашать жестоковыйные воззрения: — Запомни же, выжленок. В науке фехтования нет неподходящих или плохоньких позиций — у всех у них имеется потребное значение: одни нужны, чтоб отдыхать — с большим потенциалом в обороне; другие — чтоб навязывать противнику движения; третьи подойдут для ситуаций неизвестности, когда ты не знаешь, чего ожидать… И нет в их числе бесполезных, сопливец! Ты должен все их выучить и знать, когда использовать. — И стало быть, вздохнул опечаленный Мирко протяжно: после сего напряженного действа так и отогрелся бы он малость в непорушенном подвале, размяв хотя бы чуточку затекшие измученные стоечками ноженьки, но строгий ведьмак, ничуть не умягчив свое бездушное нутро, взмахнул богарной дланью пред мальчишечьим обличьем, указав на ненавистный тренировочный брусок. — Давай. Берись за меч. Сейчас рассмотрим и подвесную «позицию окна».       Отступил он опосля от замершего в нерешительности робкого сыночка себемирова в сторонку — дабы освободилось маленько меж ними потребное для демонстрации дальнейшего мудреного движения прямое расстояние, — и далее придал своим телесам положение, какое окрестил надысь «позицией окна»: развернулся полубоком к салажонку, встав с ним в единую ровную линию, правую ногу отставил вперед и после приподнял повыше руки, заведя их несильно за шею взадьпят и зафиксировав разминочный брусок с главою вровень. Ажно поморщился застращанный Мирошек в беспримерной неуверенности от вида подобной мудреной позиции: в сравнении с оной затейливой стойкой, показанные мастером досельные опоры представали совершенно безыскусными и легкими — оная же, словно бы сошедшая с заляпанных страниц заумной книжки, какие продавались временами на богатых проводившихся в столичных городищах славных ярмарках, при первом простецком воззрении показалась салажонку непомерно архисложной. Не смог он поначалу даже разобраться ни на грош, как правильно держать в такой позиции клиночек — а ведь наставник, знамо дело, ожидал, что примется мальчишка повторять за ним показанное… Замер без движения ведьмак в своем хитросплетенном грациозном положении, всмотревшись серчало в дитячьи глазенки, и Мирко, вконец отошедши от страха, скорее припустился повторять ведьмачьи действа.       — Неправильно, негодник, — не меняя положения подвешенного в воздухе древесного меча, отметил сварливый убийца чудовищ и так и принялся рычать остервенело: — Ты слишком сильно боком встал! И острие чрезмерно в сторону отставил! Оная позиция прекрасно защищает от атаки в эту сторону — в какую ты обличьем обращен — а вот другую, знамо дело, препогано открывает: и поелику ты завел покромку лезвия чрезмерно отдаленно, отставив в сторонку само острие, этим ты открылся для противника всемерно — проткнет тебя паскудина за оную ошибку в худосочное коленце!.. А как ты свалишься, схватившись за увечье — и голову вахлацкую с удара отсечет! — Поспешил мальчишка сирый исправляться, дрожа от испуга замерзнувшим тельцем: опять его наставник застращал немилосердно отрубленной невинной головой в разгаре боя… Пронаблюдал за ним отвратно покорежившийся в злобном раздражении Освальджик, а после и поближе подобрался, поправив резковатыми и грубыми движениями дитячьи задубелые ручонки, покамест не стала мальчишечья стойка похожа отдаленно на корректную позицию. — Вот, — поджав с нетронутой хворобой стороны сухие губы, ублаготворенно отметил брюзгливый ведьмак. — Это есть подвесная «позиция окна». Оная приподнятая стойка считается особо эффективной и подвижной, ибо позволяет тебе действовать уверенно и дерзко даже в положении тотальной неизвестности: в одно мановение ока она мгновенно переходит в оборонные приемы, позволяя уводить набок клиночек супротивника. Особливо, коль он нацелен ровно в верховину. Она вдобавок допускает отражение ударов, наносимых напрямик горизонтально: в корпус, в плечи, в голову… А по навязанной нужде ее возможно и поспешно опустить в нижайшую срединную «позицию глупца» — для защиты от атаки по ногам и по стегну. Эта стоечка вполне универсальна в применении: при должной сноровке и ловкости рук, ты сможешь моментально отразить любой удар. Положение клиночка с острием, направленным вопречнику впрокидь в его обличье, превращают эту стойку в эластичную позицию: коли нападение окажется высоким — поднимешь бесхитростно гарду. Ежели нижайшим — опустишь крестовину, чтоб парировать удар… Вот такие вот простые инстинктивные движения. — И отступив от поразинувшего блеклые уста мальчишки сирого, сызнова поднялся в потребную стойку, продемонстрировав сраженному увиденным дитенку ряд обозначенных стремительных приемов по защите — пластичных, красивых и даже изящных. — Ну что? Ты понял, салажонок?       Задумался бесхитростный Мирошек, разглядывая свойским малосведущим воззрением движения наставника: с каждым разом начинал он все сильнее восхищаться хитроумными ведьмачьими приемами, ведь до того непринужденно, грациозно и искусно двигался извечно разодетый в прохудившиеся подраные тряпицы ведьмак — всамделишный грязный паршивый лохмотник — что начинала дитячья простоватая душоночка от оного прекраснейшего зрелища буквально заходиться от ярчайшего восторга. Вот бы сам салажонок вот так научился… Да только до того пренеприятнейшим процессом обернулось вдруг на деле непростое ученичество, что захотелось от такого ребятенку просто взвыть! И с кажинным присным разом все как будто бы сильнее уверялся он с кручиной на сердечке, что уровня такой мастеровитости ведьмачьей не дано ему достигнуть в этой жизни никогда. Засмотрелся он сызнова на стращавую наставничью фигуру, что смотрелась устрашающе ажно и с деревянным незаточенным брусочком, а после и приметил безрассудно несерьезной головою, отчего нарекли эту стойку «окном»: казался мальчишкин бухмарный наставник в подобном наводящем истый ужас положении, как будто бы проснувшим главу через оконце — а лезвие смертельного ведьмачьего булата, какое нынче было сменяно обычной деревяшкой, представало умозрительным оконным крепким ставнем! Так бы он и высунул засаленную голову наружу, ежели сидел бы в деревянной халабуде.       — Ага. Понял. А ещежды я, кажется, понял, откудова взялось сие прозвание «окно»! — не меняя постигаемой позиции, поторопился ответить нехитрый мальчишка, наивно засмотревшись на обличье ведьмака. — Ты как будто бы просунулся в оконце… такое, с деревянными раскрашенными ставнями!.. Как будто незамужница на выданье в деревне… — и хоть и захотелось самому мальчишке сирому беззлобно усмехнуться от такого непотребного смешливого сравнения — ведь даже и представить он не мог своим рассудком, как смотрелся бы мастер в такой ипостаси — сразу же осекся он поспешно и застыл, как приметил в час урочный, что наставник гневно хмурится.       — Вот… паскудный ты выжленок! — опустив свои бесчувственные жилистые руки вровень с замерзшей кипенной землицей да с угрозой подобравшись к неразумному мальчонке, выплюнул разгневанный ведьмак вельми осерженно, отчего зараз умолкнувший бездольный салажонок по наитию втянул свою головку глубже в плечи. — Я накой тебе пытаюсь втолковать в башку науку?! Чтобы ты предавался бессмысленным грезам?!       — Прости меня, пожалуйста… Я больше не буду впустую болтать… — скоротечно попытался извиниться перепуганный дитенок, ведь даже и не понял он, кручинный, чем стало быть, прогневал беспощадного в острастке наставителя — ведь вроде бы и сам он задавал надысь вопрос, чем было обусловлено прозвание давешней изучаемой позиции… Да только попривык уже ко всякому порядком насмотревшийся в кручинистом пути на присную жестокость человечью сирый Мирко, что был его владетель по стервозному характеру извечно брюзгливым и даже гневливым: ведь хоть и заступался он за бедного лишившегося крова сиротливого дитенка ежечасно, повсюду без раздумий заводя его за спину — не ведал он к мальчишке нерадивому и даже незначительной крупицы снисхождения… Навис над ним кошмарным черным мороком ведьмак, буквально прожигая растрепавшееся светленькое темечко мальчонки испытующим воззрением, и так и принялся нещадно изрекать свою мораль:       — Знаешь, что является особливо весомым и значительным в сражении? — и как сыночек себемиров, знамо дело, промолчал, боясь даже вдохнуть морозный воздух полной грудкой, прорычал самолично потребный ответ: — Внимание, паршивец! Полнейшая предельная внимательность в бою! Ты должен добросовестно следить за мной в учении, должен внимать мне прилежно и рьяно, ни на грош не распаляя наблюдательность и чувства! Посему как такая дрянная несобранность, такая межеумная негодная халатность в настоящей смертной схватке отольется безотлыжно: не станет вражина тебе поддаваться!.. И ждать, когда ты вволю намечтаешься, паскудник!.. Убьют тебя, паршивца, как остриженная девка заплетет свою косу!.. Одной дрянной оплошности бывает предостаточно! А потому… ты должен быть внимателен и собран: расплатой за такую нерадивость завалящую станет однажды твоя голова.       — Я понял… Я буду впредь внимательным, клянусь… — тихонько лепетнул сквозь одолевшее сердечко опасение Мирошек, всмотревшись перепуганно наставнику в потертые мыски и содрогнувшись одубело от колючего мороза. — Я буду разговаривать отныне лишь по делу… — Но так и не смягчившись от напуганных и глупеньких дитячьих оправданий, рявкнул строгий Освальд через миг непримиримо — как будто отрезал железный ответ:       — Врешь ты все, облыжник! Ни единому порожнему дрянному заверению не верю!.. Но впрочем, сейчас я проверю иначе, как ты заучил мои давешние уроки… А ну давай быстрехонько! Вставай, сопляк, в закрытую срединную позицию — сейчас я буду проверять, насколько ты прилежно все прослушал!       Так и наступила, стало быть, для бедного мальчишки перемученного самая тяжелая и горькая пора, посему как устроил ему беспощадный наставник на оном порицании настоящее лихое испытание познаний: приневолил по приказу принимать все прошлые постигнутые ратные позиции, безмилостно карая за кажинную допущенную мальчиком оплошность! Предупреждал ведь он мальчишку несерьезного зараньше, что должен был внимать тот поучениям безрадостным приметливо и с полной добросовестной отдачей — а Мирко те слова его бездумно пропустил… И горькие ведьмачьи назидания выслушивал не слишком исполнительно, даже не задумавшись, вестимо, от ударившего в голову гнетущего испуга пред наставничьей разъяренной острасткой, что было то разумней во стократ — внимать рассказам мастера с рачительной старательной отдачей… чем бездумно повторять за ним показанные действа. И путался он, бедный, скверным образом, и ноженьки тщедушные извечно непотребным лядом ставил — размашисто и слишком деревянно — а оттого и двигаться в воинственных подвижных положениях получалось у несчастного рассеянного мальчика лишь самым несуразным неестественным манером. И бранился на него не ведавший и тени снисхождения ведьмак, и сам своими грубыми да резкими — заматорелыми от скверного характера — движениями поправлял салажонку позицию ручек, и даже по закосью, стало быть, отвесил однажды с размаху завоек, покамест хоть отчасти не собрался ребятенок и не стал маленько мыслить головою, как надобно ставить замерзшие ножки… И едва только запомнил сирый Мирко несмышленым да застращанным рассудком, как надобно прилежно становиться, заставил его Освальд все опоры комбинировать, попутно отрабатывая сложной проработкой и потребный ратный шаг! Принудил, стало быть, перемежать в бою позиции, сменяя одну на другую в движении: переходить искосным траверсом из простенькой срединной «стойки плуга» в замудреную подвесную «позицию окна»; отступая полным шагом, опускаться из подвешенной в заниженную стойку — и каждый раз нещадно приневоливал, выкручивая белые мальчишечьи ручонки, заучивать подобные приемы до кошмарного бессилия, до истой ломоты в дитячьих слабеньких телесах…       И как показалось, стало быть, мальчонке изнуренному, что не будет уже и окончания оному горькому мытарству — глух ведь оставался строгий мастер к мальчишечьим скорбным стенаниям и даже расправой стращал временами… да и снежочка понасыпало немерено на камни, и все никак не подходили к долгожданному концу дитячьи окаянные терзания — огласил ему внезапно Освальд, что для первого раза то было достаточно. Еще и отчитал непримиримо, высказав жестокое суждение, что был несчастный Мирко непригоден к обучению… Перепугался от такого жесткого вердикта наставителя запуганный мальчик воистину всей своей хрупкой душонкой — забоялся ведь он, неразумный, что попросту прогонит его мастер после оного горючего решения! Но убийца чудовищ брюзгливый заместо этого лишь снова ухватился за брусочек, призвав ребятенка, застывшего в объявшем его трепетном волнении, заслушать прилежно дальнейшие речи. Прошелся он эдак пред сирым Мирошком — смеряя мальчишечье хрупкое тельце стращавыми злыми очами да так и рассекая то и дело морозный недвижимый воздух затупленным легким мечом — а после и пустился объяснять:       — Ну что, салажонок… Дальше мы начнем с тобой заучивать защиты. Но прежде, чем ты станешь их рассматривать, нелишне запомнить сакральную истину: защита — есть сентенция, неотделимая от цельного понятия атаки, а посему и ты своим рассудком завалящим должен представлять себе все грани нападения. — И закончив, стало быть, бесцельное блуждание прямо напротив оторопелого сыночка себемирова да вытянув вперед недрогнувшую длань, так и принялся описывать в студеной блеклой мари пред обличьем салажонка хитроумные фигуры. — Упрощенно существует только девять направлений нападения, среди которых — две простые вертикальные атаки, какие почитаются обыденно «специальными» иль «частными» — их нечасто применяют, ибо от такого слишком просто защититься; две горизонтальные секущие атаки; четыре долонных искосных удара, что могут быть нанесены вражине во всякой возможной направленности; и вдобавок напоследках — и смертельный прицельный укол, что является приемом многосложным и мудреным и тобой изучаться пока что не будет…       Загляделся мальчишка на мастера, стараясь, стало быть, не пропустить по свойскому дрянному недосмотру никоей весомой детали урока — и без того ведь уже обтрепал ему Освальд за всяческую дурость белокурые волосья… а сам вдруг и поймал себя на мысли, что слишком уж коряво и диковинно перемежалось в самом разговоре разбитое вполы́ параличом ведьмачье безобразное лицо… Вот вроде бы и молвил он слова свои бесчувственно, никак не напрягая, знамо дело, брыдкий лик — а токмо все равно, невпопад изменялось его выражение, оставаясь недвижимым с хворой сторонки… Так и задумался сыночек себемиров над оной прискорбной деталью, ведь именно жуткий запущенный вид, помноженный на внешнее открытое уродство, и отгонял от ведьмака спокону всякого прохожего скитальца, какой с ним спознавался временами на дороге… И если бы, к примеру, не проклятая хвороба, не лопнувшая встарь дрянная жила в голове, возможно, мнительные люди вресноту не сторонились бы мальчишкиного мрачного наставника при встрече: был бы ведьмак втагода и не хуже, и ни лучше, чем обыденный бродяга, что слонялся беспрестанно без единого мелкого грошика — ободранный, немытый и убогий… А с этой окаянной горькой хворью провожали его отовсюду хулой: в лицо упырем называли да вослед одаряли презренным плевком. И токмо коли уж всамделишный упырь вдруг объявлялся в околотке скверным образом, застращанные, вскорости всецело забывали о сказанном в адрес ужасного мастера, приходя на поклон по неволе и к нелюдю… Такова уж была человечья природа. Но так-то видал салажонок бывалоча — когда ловил вобредь наставника во сне, — что представал тот временами, если сильно приглядеться, и не столь омерзительным, яко вобыден… Даже можно было мельком попытаться и представить, как выглядел некогда брыдкий ведьмак — еще зараньше прожитых кошмарных ритуалов… Как накренился вдруг нежданно строгий Освальд к салажонку — ажно маленько содрогнулся от такого сирый Мирко!       — …Ты слушаешь мне вообще, сопливец?.. Что-то шибко межеумно остекленели на лице твоем бездумные глазенки… — Встрепетало в мальчишечьей грудке сердечко, порядком уставшее в тягостном страхе: похолодел еще того сильнее бедный неразумный ребятенок, как понял, что сызнова отдалился от урока… Вот теперь ему точно устроят острастку. Помялся он, маленько заметавшись от испуга, а после и сорвалась с язычка его постыдная облыжь — несмелая и будто виноватая:       — Слушаю…       — Врешь ты, шельма. Врешь. Все ты прослушал, негодник! — рявкнул суровый убийца чудовищ, выпрямляясь пред мальчонкой несмышленым в полный рост и так и залепляя по мальчишечьей тшедушной тонкой шейке заушение, и как ребятенок в ужасти весь сжался, тихонечко в печали засопев от ощутимой воспитательной затрещины, промолвил свой прохладный да безмилостный ответ: — Не научился ты еще облыжничать правдиво. Но тем же хуже для тебя — ибо придется мне в таком поганом случае вбивать тебе в башку свою науку по-иному. Встанем с тобой в полноценный контакт — я допрежь сего намеревался с этим малость обождать… но ежели уж ты, сопляк паршивый, вздумал сызнова витать в небесах, да еще и языком своим похабным врать повадился!.. буду сиречь в тебя разум вколачивать. Всамделишной телесной отработкой! Вот заодно и научишься слушать. — Переполошился от услышанного Мирко всем своим ввергнутым в трепет нутром: не слишком уж и понимал он наставничью суровую задумку, но некое врожденное глубинное чутье подсказывало бедному мальчишке, что вскорости придется ему люто поднапрячься!.. И без того ведь уже неприятно саднили и ныли дитячьи слабосильные тщедушные конечности, буквально подгибаясь под дитенком до земли… И вот уже очередное непосильное лихое измывательство придумал владетель для бедного мальчика!..       — А что такое… «полноценный контакт»? — пересилил свою тягостную робость сирый Мирко, вспоминая между делом, что вроде бы дозволил ему мастер оглашать свои расспросы, не таясь.       — А это вот такие упражнения, сопливец, когда мы встанем с тобой в отработку защиты — супротив друг друга с мечом оголенным! Я буду нападать, а ты, межеумный негодник, будешь от атаки отбиваться, защищаясь! — Как изрек это страшный ведьмак, прожигая ребятенка беспощадным грозным взором, так мальчишечье сердечко и застыло от невиданной ужасти: даже в самом немыслимом зверском кошмаре не мог он и представить, малохольный, что придется ему защищаться с брусочком от настоящих нападений наставителя!.. Да ведь просто же… спустит с него лютый мастер три шкуры: куда там салажонку, впервые зажавшему в ручках булат — незаточенный разминочный брусочек древесины — становиться в защиту супротив того, кто не раз уже вспарывал брюхо чудовищу!.. Так и зароились суматошные горькие мысли в мальчишечьей пришибленной головушке, и даже глазоньки, застращанный, он малость округлил, но даже и на миг не дрогнуло бесчувственное сердце ведьмака, ибо остался тот с бездольным себемировым сыночком по-свойски непреклонным и бесстрастным, пустившись в хладнодушные былые объяснения: — Цель подобных парных упражнений — дать тебе, паршивцу, представление на практике о целостной структуре нападения противника, а также показать тебе потребный распорядок обороны от кажинного враждебного удара и нахлеста. Оные простые упражнения по сути не являются всамделишными ратными приемами и даже едва ли походят на них: они направлены спокон на ускорение рефлексов, на развитие целостной мышечной памяти, обучая основательным устоям фехтования, что понадобятся дальше — на этапе усложненной отработки нападения… Теперь послушай то, что я тебе скажу, — прищелкнув перстами свободной шуйцы, дабы привлечь к крутоломным словам хотя бы чуточку летучего дитячьего внимания, промолвил ведьмак, оставаясь бесстрастным. Всмотрелся в него салажонок осмысленнее, все не прекращая возбужденно содрогаться от волнения и ажно не замечая более никоих отвлекающих картин — ни сыплющий пушистой белой крупью белый снег, ни черных крикливых ворон, что облепили разрозненной стаей печальные развалины заброшенной заставы, ни даже и мелькающего прямо перед носом закругленного бруска — и тогда тот продолжил свои разъяснения, придирчиво пронзая ребятенка строгим взором: — Есть несколько железных предписаний в обороне, и ключевым из них является уход из-под удара. Главная задача сей кручинной тренировки — вбить тебе в башку твою незыблемый закон: что ты николиже не должен оставаться неподвижным на единой поперечной траектории атаки — даже во время защитных маневров!.. Лучшая защита, салажонок — быть там, где нет меча вражины… а на практике такое означает, что ты должен беспрестанно уклоняться от атаки! Вот такое шельмовское уклонение в защите ты и будешь отрабатывать на этих упражнениях. Вторая важнейшая заповедь, какую ты должен усвоить прилежно, заключается в том, как удар отбивают: ты должен запомнить, сопливец, что парируют атаку исключительно плашмя — плоскостью на грань меча противника… Понимаешь, о чем я, бастрыга? — и повторил многозначительно и кратко: — Плоскостью на грань меча. — Обождал он эдак несколько мгновений, внимательно рассматривая ясные мальчишечьи глазенки и стремясь в них разглядеть хотя бы чуточку осмысленного толка, но как, вестимо, не увидел — ошалел ведь мальчишка уставший от страха себе же во вред — так и промолвил в тот же миг непримиримым строгим тоном: — А ну-ка занял срединную стойку!.. — и как Мирошек неуклюже подчинился, припоминая на ходу, как надобно ставить болящие ножки, преподнес к его разминочному легкому мечу и свой закругленный брусок поперек — так, дабы коснулась затупленная покромка деревяшки в перемерзнувших ручонках у мальчишки плоскости ведьмачьего древесного меча. Округлил еще шире зеницы дитенок, стараясь что есть мочи заучить сие загадочное правило защиты, и ведьмак, не отводя взадьпят иссушенные длани, повторил непринужденно: — Видишь, выжленок? Как мой затупленный брусочек прикасается к покромке острия? Плоскостью на тоненькую грань. Это есть незыблемое правило защиты: ибо ежели ты, салажонок, принимаешь неприятельский клинок одной лишь плоскостью, оным хитрым действом можно данную атаку обработать эффективней — отразить, перенаправить и вернуть самой вражине! В противном же горестном случае — ежели парировать атаки гранью в грань — здесь присутствует момент соединения металла, отчего и вся энергия мгновенно исчезает, превращая начальное мощное действо в тшедушное подобие скудельного усилия. Истинной же целью всякой верной обороны является стремительный уход в контрудар!.. Но главной задачей таких упражнений является возможность закрепить работу ног: не зря я тебя обучал невдавне проходящему шагу и траверсу — будешь днесь их отрабатывать, сопливец, покамест не начнешь все исполнять слепым чутьем!.. Ну а в грядущем, как запомнишь положение — едва будешь видеть знакомый удар, сам интуитивно станешь чувствовать движения, избирая потребный прием для защиты. — Только лишь вздохнул в ответ уставший ребятенок: не мог он запомнить настолько мудреные вещи так быстро и просто — как бы строгий мастер не ломал всуе язык. Сложно ведь было тому говорить так долготно: путался его вихлявый шепелявистый язык то ли с дрянной непривычки, то ли от лютого холода, то ли просто от горькой жестокой хворобы — и тогда искривлял он премерзостно челюсть…       Забеспокоился сыночек себемиров, заерзал на месте от томного страха: ничего он не запомнил из ведьмачьих замудреных разъяснений — не уложилось объяснение в его пустой головушке, растолковывал ведь хитрую науку мрачный Освальд слишком уж запутанно и сложно для обычного бездольного крестьянского мальчишки. В итоге ошалевший ребятенок лишь спросил, подняв оробело глазенки на мастера:       — Но ты же не будешь… слишком быстро все делать?.. А то я за тобой… не успеваю. — И тот неохотно процедил сквозь зубы:       — Не буду, сопливец. Я буду говорить тебе, куда нацелился ударить, и мы пойдем с тобой по кругу на манер солнцеворота — как солнышко лучистое на ясном небосклоне: от твоей межеумной патлатой макушки — это будет первая, начальная позиция — до супротивной стороны у основания плеча. Всего таких позиций будет восемь, салажонок — по количеству возможных направлений нападения… ежели отбросить нанесение уколов, к чему ты еще не готов ни на грош. И не будет здесь никоих отклонений в направлении, равно как и в оном оговоренном порядке: ты будешь точно знать, куда приходится удар, ибо я такой паскудной цели — исколотить тебя, паршивца, до погибели — не ставлю. — Хотя бы малость отлегло от сердца у взволнованного бедного Мирошка беспокойство беспримерное: он-то, несмышленый, испужался, что придется ему вскорости пытаться отбиваться от всамделишных нападок беспощадного учителя — но хоть, по счастью, обнадежил его вскользь сварливый Освальд понемногу… Отступил от него мастер на коротенькую маховую сажень, попутно отряхнувшись от присыпавшего сверху белоснежного зазимья, и засим прорычал свой дальнейший наказ: — Становись в серединную стойку! Нечего тут всуе разводить зазря турусы — будешь мне науку постигать сейчас на практике! — И как мальчишка сирый подчинился со скорбным обличьем, обреченно всмотревшись в ведьмачью фигуру, продолжил свои наставления: — Делаем так, салажонок: начинаем из оной «позиции плуга» — я выполняю атаку, а ты защищаешься правильным образом — а засим возвращаемся снова взадьпят, принимая начальную стойку. Ну а дабы ты, негодник, не замешкался прескверно… я буду попутно отсчитывать счет: на счет «один» я меняю позицию сам; на «два» — наношу единичный удар, ну а ты походя исполняешь защиту; и на «три» — возвращаемся снова в начало. — Осмотрел он так мальчишечье веснушчатое личико, вглядевшись недоверчиво и даже подозрительно, и после вопросил, скосив покрытую шрамами челюсть: — …Ты ж до трех считать умеешь, я надеюсь?.. — Ажно маленько встрепенулась от такого вопрошания мальчишечья тщедушная душонка — и с чего это Освальджик вдруг подумал про мальчонку так ужасно? Конечно же, был он способен до трех сосчитать безо всякой мороки: еще ведь в родной деревеньке обучил его оной премудрости тятька! Был ведь то мужик вельми разумный — даром что старостой стал деревенским: сам в уме прикидывал мудреную цифирь и мог непринужденно сосчитать до ста корцов!       — Умею… — смущенно промолвил Мирошек, насупив обмороженные треснувшие губки. — Я аж до десяти могу на пальцах сосчитать!..       Не произвели, впрочем, на мрачного мальчишкиного мастера подобное простецкое умение импрессии — встал он вместо этого пред бедненьким дитенком в угрожающую стойку, направив на него свой незаточенный брусочек, и Мирко мгновенно умолк от испуга, покрепче зажав деревяшку в ручонках: ажно буквально передернулся он, слабенький, в нестерпимой чернейшей ужасти, как увидел внезапно своими очами, что бросится вскорости Освальд в атаку, и сразу позабыл своей головушкой бесхитростной от оного кошмарнейшего всполоха все прежние заученные навыки, что и без того были добыты лишь ценой непомерных усилий и мук… Зароились в его разуме пугающие мысли — спутались от трепета в беспорядочный жуткий клубок!.. Что теперь делать в дальнейшем? Как отбиваться от скорой атаки?.. Куда отступать? Как расставить ступницы?.. Едва не всхлипнул он, застращанный, до истовой ужасти!       — Сейчас я выполняю вертикальный удар сверху вниз, — проскрежетал засим щербатыми зубами стращавый ведьмак, буравя застывшего Мирко своим ожесточенным придирчивым взглядом, — и целюсь в башку твою с правой сторонки. Ты же выполняешь траверс влево и вперед и сразу становишься в «стойку окна», парируя сию мою атаку встречным выпадом. Оная простейшая защита именуется по правилам «высокая октава». Ты все услышал, салажонок? — И как мальчишка глупенький обреченно кивнул приунывшей головкой, резко занес над главой свой брусок, огласив для дитенка начальную цифру: — Раз!..       Сделал он дальше неспешный замах, сдержав свой принесенный себемирову сыночку утешительный зарок, и после прокричал свое суровейшее: «Два!» — обрушив брусок на дитячью головку… Замешкался от страха ребятенок, инстинктивно отступая от летящего с высокого наставничьего роста деревянного булата, и только в последний момент по наитию вскинул ручонки наверх, кое-как исхитрившись закрыться брусочком. Буквально взорвался за этим ведьмак, обрушив на мальчоночку суровые проклятья:       — Да вот… накой дрянной салтык ты, межеумок чертов, пятишься?! Чтоб я тебя прижал однажды к стенке и прикончил?! Ты должен, паршивец, сдвигаться вперед! Траверс проделывать задней ногою — а не влачиться бестолково от простейшего удара!.. Давай сызнова становись!.. И чтоб не вздумал отступать! — Посмотрел себемиров сыночек на свойские хилые ручки, проверяя, как берется за шершавый и ершистый деревянный череночек, расставил нетвердые слабые ножки и снова посмотрел на взбелененного наставника, какой уже нацелился в мальчишечку повторно… Пустился строгий мастер в нападение сызнова, вновь повторяя безмилостный счет — и в этот раз мальчишка, напрягая что есть мочи изнуренную головку, все ж насилу изловчился, среагировав на медленные действия наставника, и плохонько проделал обозначенный прием, встав под конец в серединную стойку. И хоть и старался дитенок исполнить наказ наставителя ревностным образом, хоть и собрал свой рассудок, насколько то было возможно в такой обстановке, вновь недоволен остался Освальджик, взъярившись на кручинного мальчонку пуще прежнего. — Плохо, негодник! Давай все сначала! — плюнул несговорчивый ведьмак себе под ноги. — Ты шибко далеко свой меч заводишь поначалу, а оттого и толком среагировать с таким дрянным размахом на удар не успеваешь — объяснял ведь доселе на пальцах, сквернавец!.. И ноги опять расставляешь протяжно… А ну-ка живо встал как надо! Пятку ровнее поставь! Заново! И… раз!.. Два!.. Три!.. Плохо! Я что тебе давеча говорил про твой замах?..       Загнал он так мальчонку до подкошенных коленцев — и как ни старался кручинный Мирошек, напрягая что есть мочи перемученный рассудок, не смог он заслужить даже скудельной похвалы от бессердечного наставника… Да и правды ради, не за что было хвалить те успехи — ведь проделывал дитенок ту защиту неуклюже, словно было его тельце деревяшкой на шарнирах… Сказал ему мастер в итоге одно: «Довольно на этом с октавой, бастрыга. Мы эдак зависнем с тобой до весны!» — и за этим припустился объяснять второй прием.       — Вторая защита, сопливец, блокирует удары поперек и известна под термином «терция». В трактатах по науке фехтования, составленных для боя на полуторных мечах, она привычно разделяется на несколько различных вариаций: от «низкой», что дает тебе возможность заблокировать удары в правый бок, до бесхитростно — «высокой», предназначенной в защиту от ударов по плечу. Я буду целиться тебе в твой локоток на правой ручке, орудуя мечом горизонтально и протяжно — а наносить оный удар буду из верхней давешней «позиции крыши», дабы ты, бестолковый выжленок, мог успеть рассмотреть мой прием загодя. Ты остаешься в срединной позиции и держишь брусок острием на меня — при этом исполняешь траверс влево и вперед, уходя из-под удара к моему неприкрытому правому боку. Назначение оной защиты, сопливец, состоит в приближении к подлой вражине, ибо после атаки в прямом направлении всякий противник откроется справа. Сам же траверс ты проделаешь нешироким свободным подшагом, ибо здесь, при заниженной «терции», твоя начальная ведущая нога остается стоять на земле неподвижно — ты смещаешься токмо лишь корпусом влево. Представил, как нужно проделать прием?       Опустил безотрадный сынок себемиров от такой архисложной запутанной лекции голову горестно вниз — устал ведь он уже до того, что и голову было непросто держать, да только все конца и края не было видно лихой тренировке — да устало засмотрелся на присыпанные белым батружьем изнуренные свойские ножки, что мысочками ушли в густой заснеженный покров. Все же добротные и крепкие купил ему сапожки нелюдимый и мрачный наставник — даже в подобный трескучий мороз не перемерзли через меру мальчишечьи мелкие хрупкие ступни, пусть и стоял тот продолжительно в пушистой ледащей пороше, — и даже потраченной всуе монетой мальчонку, яко прежде, опосля не попрекнул! И курточку хорошую и теплую купил — с надежными петельками-застежками из кожи: запахнулся мальчишка от злобного холода, спрятал в приятной пушистой цигейке костлявую впалую грудку — и вот уже и можно на морозе находиться, не страшась застудить слабосильную душу. И пусть и замерзли прескверно, вестимо, от сего нахождения в лютом морозе дитячьи малохольные ладошки, пусть и содрогался он порой от внезапных порывов ледащего ветра, все равно не преступало то порог невыносимого. Все же какой бы ведьмак ни бывал нестерпимый, как бы ни бранился на воспитанника злобно, держа его извечно в черном теле за кажинную допущенную глупую провинность, проявлял он немало и хладной заботы в отношении хлебнувшего несчастий ребятенка — просто проявлялась та опеках отнюдь не в уветливых добрых словах, а именно в оной суровой защите, в спасении мальчишечьей душонки от погибели. С той же целью он, вестимо, и вколачивал в бездумную головку салажонку и подобное искусство управления мечом: все эти стойки, октавы и терции, какие представали для рассеянного малого дитенка недоступным пониманию набором престранных мудреных движений. Вздохнул салажонок с печальной надсадой — неразумно ведь было долготно молчать, когда ведьмак ему озвучивал подобные вопросы, даже коль и не имелось у мальчишки в простоватом разумении ответа — и после и сам оробело промолвил:       — Представил. Токмо… не очень отчетливо… — и как вообразил в своей головке, простоватый, изморенный нещадной тренировкой до мерцания меленьких мушек в глазенках, что вскорости продолжатся сейчас те упражнения проклятые и дальше, лепетнул с промелькнувшей в нетвердом охрипнувшем тоне надеждой, решив, что будет лучше попытаться, чем смолчать: — А можно я вначале отдохну хотя бы миг?.. Хотя бы кратенькую чуточку?.. Ты только… не ругайся слишком сильно… Я просто, ну… маленечко устал от тренировки… Пожалуйста, Освальджик! Можно я немного посижу внизу, в подвале, а потом ворочусь, как чуток отогреюсь?..       — Я тебя взгрею, паршивца, сейчас по-иному! — так и прошипел ему в ответ мгновенно разъярившийся сутяжливый ведьмак, и Мирко даже малость отстранился, забоявшись. — Не будешь ты разлеживаться, шельма, понапрасну: отдохнешь, когда закончишь добросовестно урок! И как снесешь в подвал дрова, какие я давеча на рассвете нарубил! Физические навыки вот так и добываются: путем истязания собственной плоти! Ты думаешь, мне в свойском ученичестве поганом приходилось как-то легче?! Да я тренировался до беспамятства, негодник: взашей получал от учителя присно — за то, что сам порой без ведома взбирался к тренажерам!.. От усталости тело ломило так скверно, как если бы с дыбы меня совлекли! Башку на весу удержать было сложно — а токмо все равно… жаждал тех знаний бездумно и страстно! Книжки таскал из читальни тайком — дабы потом почитать в час полночный!.. Поймали меня эдак разом с книжицей сокрытой — да всыпали плетей за воровство и ослушание!.. На лавочке в сарае разложили да так прошлись нагайкой по хребту немилосердно, что я потом лежать не мог ни в коем положении!.. — Пробежался у бездольного Мирошка от ведьмачьих беспощадных откровений вдоль хребтинки перемерзнувшей щетинистый морозец, и так и смекнул он с отрадой на сердце, что пожалуй, повезло ему с судьбиной окаянной, раз уж избежал он попадания в надел — в ужасную крепость в далеких горах… Ведь пусть и залеплял ему ведьмак порой весьма пренеприятно, пусть и распекал всегда без ни тени снисхождения, никогда не изощрялся он в проделанной острастке. И подобных крутоломных наказаний над егозистым мальчишкой сам николи не творил. — И что ты думаешь, негодник? Пошел наутро заниматься, потому как хотел научиться! Пошел через боль, через жар лихорадки — стиснув от ярости свойские зубы. А ты, ленивая паскуда… только бы мозолил словоблудием поганым свой разнузданный язык!.. Становись на позицию, живо! И только попробуй сейчас оплошать!       Понял салажонок, что наставник с ним нисколечко не шутит — тот вообще не понимал никоих шуток очерствелым хлестким разумом. И пускай и разговаривал с мальчонкой он, как будто балагуря на поверку хрипловатым странным голосом, на деле оставался его нрав извечно злобным и стервозным. Вцепился бедный Мирко в тренировочный брусок, неуклюже принимая по наитию срединную позицию, и как поймал своими глазками внимательный и строгий взор владетеля, так тот и пустился на сыночка себемирова в дальнейшую атаку. И сызнова лишь насилу отразил мальчишка глупенький пришедшийся удар в открытый бок, припомнив болящей усталой головкой, что надобно не только отражать враждебный выпад, но и сразу же проделывать попутно хитрый траверс… Едва не выбил ему мастер из ручонок облегченный тренировочный брусок своим безмилостным ударом — настолько мальчишка нетвердо ступил — и заблокировал от этого дитенок нападение вобыден непотребно и неправильно: стукнувшись покромкой деревянного булата в незаточенную грань и на наставничьем мече… Стукнуло гулко учебное дерево; едва на повалился, поскользнувшись на снегу от бестолковой сутолоки, бедный хиленький мальчишка — и так и принялся Освальд его распекать, не щадя изнуренную детскую душу:       — Я что тебе, паршивый ты сопляк, здесь объяснял дотоль про правила потребной обороны?! Как надобно бить по враждебному лезвию?       — «Плоскостью на грань меча противника», — повторил давеча слышанное хитрое ведьмачье поучение дитенок и сразу же осекся перепуганно, как наставник зарычал ему в пугливое обличье:       — Так а сам ты отчего ребром блокируешь удар?! У тебя в руках бастард, длинный полутораручный клинок — а гранью в грань парируют удары лишь на саблях!.. Так ты меня слушаешь, дрянная ты паскуда?.. — и угрожающе направился к затрясшемуся Мирко. Попятился мальчонка забоявшийся, засеменил от боязливости негнущимися ножками и сразу поспешил хотя бы как-то по наитию отчасти оправдаться:       — Я помню… Я исправлюсь! У меня то получилось ненамеренно… Ты просто как-то… быстренько ударил, и я не успел среагировать вовремя… Ну и потом ладошка завернулась против воли… Но я сейчас докажу, что умею…       — Слишком много слов, бастрыга! — перебил его осерженным яростным рыком нещадный убийца чудовищ, отчего даже вороны, облепившие в окрест все обвалившиеся ветхие развалины заставы, от оного вскрика подняли галдеж, взмыв в небеса устрашающей угольной россыпью… Замер испуганный криком Мирошек, прислушиваясь внутренним вниманием к тому, как колотится в грудке шальное сердечко, но ведьмак, умилосердившись над мальчиком до некоторой меры, вскорости снова вернулся взадьпят. — Давай сызнова становись!       И как мальчишка занял обозначенную первую позицию, прежде расставив внимательно ступни — чтобы, знамо дело, доказать беспощадному мастеру, что на деле все ж старается проделывать защитные приемы добросовестно — встретившись с ясным мальчишечьим взглядом, ведьмак припустился в безмилостный счет. Занес он брусок над вахотной главою, на ходу перемежая его ход в студеном воздухе да неспешно и пластично принимая пред мальчишечьим запуганным обличьем «стойку крыши», и затем, шагнув вперед, нанес горизонтальную линейную атаку в чуть согнутый локоточек неуверенному Мирко… Оступился мальчишка сызнова, лишь впритрудь овладевая неподдатливыми махонькими ножками, да сместился к ведьмачьему правому боку, повторяя давешнее глупое действо — и отчего-то принимая тот удар опять на грань… Никак не могло уложиться в дитячьей патлатой бездумной головке, как вообще возможно управляться походя и с перемученными слабенькими ручками, и вместе с тем одновременно и с затерпшими замерзшими ступницами впопад! Было то воистину дитенку недоступно! Остервенился строгий Освальд от допущенной мальчишечьей оплошности вдокон — и, знамо дело, возжелал засим мальчонку несмышленого сурово наказать за повторение ошибки… Вложился на ходу он в первый выпад посильнее да и выбил натурально из трясущихся ручонок у воспитанника меч… Выпустил Мирошек свой брусочек от такого беспощадного ведьмачьего удара и сам по инерции рядом свалился — хоть смягчил ему маленечко полученный удар насыпавший под ноженьки пушистенький снежочек… Понял салажонок подсознательно, что устроит ему дальше наставитель за такую непомерную оплошность воздаяние, а посему и поспешил скорей подняться на негнущиеся тоненькие ножки, стремясь опередить неотвратимую расправу. Вскочил он оным образом ровнехонько — даже позабыв о беспощадно засаднивших перешибленных коленцах — и мгновенно горьким голосом захныкал:       — Прости меня, пожалуйста, Освальджик! Я не знаю, как это выходит… У меня не получается эта запутанная терция!..       — У тебя не получается ни грана, межеумок! Не только единая терция! — прошипел взбелененно злонравный ведьмак. — Ты даже кисть свою потребно в обороне не заводишь — токмо лишь рот раззеваешь поганый!       — Я не понимаю, как это возможно… Вот так одновременно двигать всем… — продолжил всхлипывать курносой носопыркой бедный мальчик, утирая слабосильным кулачком и проступившие в глазенках непростительные слезы — устал ведь он уже, замученный, прескверно. — У меня или руки потребно становятся… или только ступницы сдвигаются правильно… Я сразу все запомнить не могу!..       — Заканчивай нытье свое паскудное, вахлак! — прикрикнул на мальчоночку разъяренный наставник. — Еще раз повторишь такое — оную постыдную поганую ошибку — и я тебя взгрею за милую душу! Смотри внимательно, негодник: намеренно сейчас тебе показываю терцию. Ты стоишь в срединной стойке, меч наставляешь в упор на меня и при этом выполняешь траверс влево и вперед. И выпады блокируешь лишь плоскостью на грань! Вот такое простое движение. Видишь? — и сам продемонстрировал расстроенному сирому мальчишечке, как надобно проделывать маневры по защите, описав деревянным брусочком смещение. И пусть и захотел кручинный Мирко возразить, что вовсе и не выглядела простенько подобная мудреная защита вресноту, к счастью, домерекал он бесхитростным рассудком, что стало бы то непомерной ошибкой… Замолчал он опечаленно, повесив подбородок, и мастер сызнова кивнул на него: — Давай на позицию, лодырь!       Сбился со счету несчастный мальчишка, сколько раз наставник приневолил его эдак отрабатывать прием — было то явно во много раз больше, чем имелось на мальчишечьих ладошках мелких пальчиков… И так хотелось мальчику спокойно растянуться в тишине на жестких досочках — просто повытянуть хладные ноженьки, а лучше забыться в спасительном сне — но не позволял ему не знающий сердечной присной жалости ведьмак даже и думать об оной усладе. И как дитенок начал уже просто скверно падать — поскальзываться тягостно на гладенькой пороше, растеряв всю давнишную твердость в ходьбе — озвучил ему мастер и дальнейшие наказы:       — Нынче мы рассмотрим окончательный прием, и на этом на сегодня будет полно, салажонок. Защита от искосного удара по ногам, направленного в правую открывшуюся голень. — Буквально воспрял от такого Мирошек, как услышал, что получит от наставника в грядущем скором времени коротенькую вольную! Уже и измотался он несносно, повторяя в ходе оной окаянной тренировки те престранные телесные движения, и рученьки дрожащие весьма пообморозил, да и страху натерпелся нестерпимого порядком, беспрестанно пребывая в ожидании атаки: страшно ведь было мальчишке орудовать разминочным затупленным мечом, пускай даже и знал он направление исполненных наставником притирочных ударов — не терпел ведь Освальджик дитячьих ошибок; карал за них мальчишку взбелененной гневной бранью, порой пускаясь с ребятенком и в немилую острастку — как если бы должны были проклятые приемы у несчастного сыночка себемирова исправно получаться со вступительного раза… Но вот осталось потерпеть всего малехонькую крохотную чуточку! И сможет дальше салажонок отоспаться задоволь себе в подполе… Сверкнул, впрочем, мастер лихими глазами, мелькая пред дитенком с тренировочным бруском, и так мальчишка сирый и смекнул, что расслабляться было слишком неразумно и поспешно. — Это непростое упражнение приучит отражать диагональную долонную атаку снизу вверх, в итоге поместив тебя в защитную позицию, из коей ты проделаешь над чертовой вражиной целых два хитроумных опасных рипоста. Начинаешь ты, сопливец, из срединной «стойки плуга». Я поднимаю свой меч над главой, провожу через высокую срединную позицию и дальше направляюсь в твою сторону вперед, нанося диагональную искосную атаку и нацелившись тебе в твое костлявое коленце. Ты же, салажонок, исполняешь левый траверс с незначительным уверенным подшагом вдругорядь, становясь по итогу в закрытую стойку — в нижайшую срединную «позицию глупца». В конце же острие на незаточенном брусочке должно быть направлено ровненько вниз. Сей прием обороны от вражьих ударов именуется в трактатах по искусству фехтования заниженной «секундой», и ты его должен надежно запомнить, ибо будут тебя в жизни по ногам твоим тщедушным колотить довольно часто. И коль получишь ты, сопливец, вот такое неприглядное ранение в коленце — имеешь шанс засим остаться навсегда дрянным увечным… — Принял сирый Мирко расторопно обозначеную первую позицию, дабы отработать поскорее это действо да вконец освободиться от наставничьих терзаний. Покривился строгий мастер недоверчиво — не приходилось ведь доселе ему видеть у мальчонки вот такого удивительного рвения к учебе — и засим спросил сторожко, покосив кособокую челюсть сильнее: — Ты все усвоил, шельмочка?       — Ага. Мне все понятно, — с готовностью ответил салажонок, попутно с поразительной чудесной безусталицей выстраивая ножки по невидимой линеечке. Попривык ведь бедный Мирко основательно, что именует его мастер беспрестанно лишь ругательными горестными прозвищами с руганью, и оттого уже и не кручинился нисколечко… Мог его ведьмак наречь бывалоча сопливцем, когда еще, как водится, не злился слишком яростно; мог салажонком беззлобно назвать, когда созерцал с неким проблеском милости… Но коли уж Мирошек доводил его злобы, коли ярил безо всякой причины — не было предела тем гневливым поруганиям, что сыпались мальчишке на ободранное темечко! Ведь, кажется, единожды за все былое время обратился к нему Освальд по всамделишному имени, и прозвучало то воззвание в дитячьем перемученном недолей подсознании как будто бы пронесшимся сквозь дымчатую марь…       — Смотри у меня, лодырь. Я сейчас это проверю, — ответил с просквозившим в хриплом голосе суровом недовольством строгий мастер и дальше так и прорычал свое разгневанное злое замечание: — А ну колени разогнул! Что это за стойка завалящая такая?! — Исправился как только можно быстро ребятенок, прислушавшись к озвученным злонравным замечаниям и заново почувствовав, как быстро и испуганно колотится в грудиночке уставшее сердечко, и ведьмак его за этим осмотрел дотошным взглядом… А дальше вдруг вскинул сухменные длани, устремив мальчишке сирому в изморенное личико разминочный брусок. — Готов проделывать прием? Тогда начнем прямо сейчас. Раз!.. Два!..       Уставшим до предельной крайней меры был измученный мальчонка: уже и задубелые от холода бессильные тщедушные ручонки его слушались с трудом, и бедная усталая головушка буквально шла по злому кругу от кажинного движения — замешкался так сирый Мирко, лишь в последнее опасное мгновение сумев отчасти среагировать на тренировочный наставничий удар, однако же в итоге растерялся бестолково… И вместо того, чтобы бить по мечу, отчего-то вдруг попятился и начал отступать… Видел он летящий в его сторону брусок, какой, повинуясь движениям мастера, премерзко искривившегося в страшном недовольстве, неспешно рассекал собой морозный свежий воздух… Видел и то, что ведьмак все заметил: что мальчонка, стало быть, вельми запутался с приемом… А потом вдруг ощутил такую колкую скрежещущую боль у голенища — что по счастью, хоть прикрыто было плотным сапожком, — что стало быть, засим и не заметил, как невдолге оказался на протоптанной проталине — лежать, повалившись ничком на землицу да отчаянно хватаясь за пристукнутую ножку… Проступили против воли ребятенка на глазенках его слезы, скривил он замерзшее свойское личико, сжимая что есть моченьки ушибленную голень, да так и припустился дальше жалостливо хныкать, сжавшись в обессилевший свернувшийся комочек. Да щечкой в колючий снежочек уткнулся, стараясь хоть отчасти заглушить свою кручину. Свойский же разминочный затупленный булат он из ладошек, знамо дело, просто выпустил на грех… Ударил его мастер окаянной деревяшкой! Видел, что мальчишка оступился непростительно, видел, что потребные маневры по защите в оной жалкой суматохе позабыл бесповоротно — и все одно ударил в ножку, возжелав наказать за дрянную ошибку! Однако же, по счастью, хоть по обуви ударил, хоть на этом салажонка в малой мере пожалев — не стал по тончайшей штанине стегать… Склонился он, осерженный, как будто истый черт, над ребятенком разрыдавшимся, навис над ним стращавой черной тенью да так и прорычал остервенело:       — …Потому что ты, паскудник, невнимателен в учении! Рассеянный, несобранный — лишь грезам предаешься!.. — и засим неукротимо отчеканил грозный слог: — У тебя в твоих руках клинок!.. Ты должен отбивать мои атаки беспрестанно, должен закрываться им от вражеских ударов — а не просто бестолково зажиматься и трястись! Ведь это есть написанное правило сражения — держать свой булат меж собой и противником! — Но только лишь захныкал от услышанных ведьмачьих наставлений салажонок, согнувшись от боли на мерзлой землице — слишком уж сурово с ним учитель обошелся… Уткнулся эдак челышком в морозную щебенку под своим бессильным тельцем да слезинки от кручины той болезненной роняет. Склонился Освальд чуть пониже, накренившись над мальчишечьей изморенной головкой да отвратно покривившись от увиденной картины, и затем проговорил, чуток смягчив суровый тон: — Ты думаешь, что я такой стервец и лиходей? Думаешь, усладой упиваюсь изуверской?.. Да если б это было так, то я тебя, такую шельму, уже б на кости разложил!.. — Шмыгнул мальчишка расстроенно носиком, но мастер лишь продолжил оглашать свои мотивы: — Да я ради тебя все это делаю, паршивец! Башкой своей об ленность твою гребаную бьюсь!.. Учить тебя уму пытаюсь!.. Дабы ты уберечься сумел от кончины, как таскаться по дороге сам припустишься однажды!.. Сейчас тебя, паскудину, уже бы зарубили — коль ты, такой дрянной негодник, вот так в бою ничком свалился!.. Я научить тебя хочу. У тебя то должно на рефлексах срабатывать: видишь меч противника — так, стало быть, назад не отступаешь, не пятишься взадьпят арахноморфом окаянным, а правильно парируешь кажинную атаку! Покамест не запомнишь то порожней головою, будешь вот так вот караться нещадно! Потом однажды вспомнишь, лодырь, как я тебя, негодника, воспитывал острасточкой — когда сии мои уроки спасут тебя на большаке… А ну давай вставай, выжленок.       — Я устал!.. Я не могу больше сражаться… — захныкал обессиленно измученный мальчишка, согнувшись пред бесчувственным владетелем в отчаянии. Но прозвучало над мальчишечьей головкой лишь одно:       — Не такого слова «не могу», сопляк паршивый! А ну вставай живей, кому сказал!       Так и выпало Мирошку взять себя в тщедушные ручонки напоследок: поднялся он на тоненькие слабенькие ножки, лишь едва ничком не падая от боли в голенище да тихонько утирая проступающие в глазоньках предательские слезки, и маленько отдышавшись, вновь схватился за брусочек. Пришлось ему себя переломать и пересилить. И до того его загнал строжайший мастер в тренировке, что мальчишка по итогу прислонился горько к стеночке, прикрыв изнеможенно затуманенные глазки. Но все же отработал он остаточный прием — уже не замечая ни кружащихся снежинок, ни огромной черной стаи голодающих ворон… И как решил, чуток расслабившись, замученный дитенок, что пришли его бесчисленные муки к долгожданному тоскливому концу, как вознамерился вслепую возвращаться в подполу — чтоб в покое напоследках растянуться и затихнуть, умостившись на промерзлых волглых досках с мешковиной — схватил его бесчувственный ведьмак рукой за ворот да и выставил безжалостно пред свойским прежним чучелком: мудреной фигурой из связанных жердей, на какие был накинут поистрепанный мешок… «Куда пошел, бездельник чертов? — плюнул он безмилостно уставшему дитенку. — Я не говорил, что мы закончили урок. Будешь отрабатывать мне дальше мулине». И так и приневолил измотавшегося Мирко отрабатывать и это изнурительное действо: зажав в руках древко брусочка да статично замерев супротив чучелка с мечом, описывать в морозном стылом воздухе восьмерку — прямо по линеечке фигуру выводить, чтобы укрепились у дитенка малохольного измученные немощные ручки от такого. И чуть ли не до вечера мальчишку так терзал: уже и тусклосерая бесцветная белесина на мрачном небосклоне закатилась за пригорок, и тени пугающей черной паланкой легли на заметенную порошею землицу — только тогда отпустил он дитячью уставшую душу, позволив ребятенку отложить в сторонку меч… Токмо лишь затем, чтоб приказать таскать дрова: складывать в подвале свежевыструганный дровец… Совсем невесело на деле оказалось обучаться.       Получилось по итогу у натруженного Мирко подползти к заветным доскам лишь под самый поздний вечер, как позволил ему мастер хоть немного отдохнуть. Спустился перемученный сыночек себемиров на негнущихся уставших хрупких ноженьках в подполу, скрывшись наконец от разыгравшейся на улице бушующей метели и от свойской тяжкой немощи едва ли не свалившись; закутался в ведьмачий рваный плащ и мешковину, что запасливый Освальджик загодя набрал на тракте, да полез засим на доски, чувствуя лишь горькое желание забыться… Служили те заволглые шершавенькие шконцы, что давеча пребывали развалившейся лежанкой, им обоим с наставителем подобием одра: спали они эдак на холодной отсыревшей развалюхе, чередуясь — уступая друг для друга очередность всякой ночью; спал одну ноченьку сирый мальчишка, другую же — строгий мальчишкин владетель. И было то незыблемым неписанным законом, ведь коли только заикался в уповании изморенный Мирошек, что хотел бы он нарушить очередность хоть разочек, моментально ощерялся от такого черствый Освальд. «С чего это я должен уступать тебе, стервятине?! — мгновенно начинал он распекать на том мальчишечку. — Здесь все мое, сопляк бесстыжий — включая оный старый шконец! Еще хоть раз язык распустишь — будешь впредь как миленький извечно спать на половицах!» Вот и в тот безотрадный и тягостный час позабылся, знамо дело, настрадавшийся от скорбной тренировки салажонок — да и, глупенький, поплелся безотчетно к грязным доскам… лишь в итоге вдруг припомнив, что сегодня наступил черед сурового учителя. Спал ведь ребятенок накануне на лежанке и сегодня был обязан по закону уступить… Покосился он опасливо на скаредного мастера, что наклонившись над уложенными хвойными поленьями, безмолвно разводил над очагом ночной огонь, и так и разглядел в едва заметном огоньке дрянной лучины, что ведьмак его буравит исподлобья лютым взглядом… Нельзя было соваться ребятенку на лежанку — заветную и столь зело желанную для сердца. Вздохнул он опечаленно, маленько отстранившись, и улегся безутешно на холодный жесткий пол, закутавшись в полученные маранные тряпицы: в хате он бывалоча на жаркой печке спал, еще и одеяльцем из ватолы мог накрыться… И нынче вот как безотрадно обернулась злая жизнь! Сам же убийца чудовищ нещадный, как управился помалу с очагом, в дальнейшем обратился и к иным суровым хлопотам: взявшись за свойский железный колун, принялся стругать с уже наколотых поленьев мелковатые сучки, засим бросая их в огнище. Извечно он чем-то таким занимался, как поселились они с мальчиком в разрушенной заставе, николиже рук не слагая в работе. Смотрел на него Мирко, изнуренный в ученичестве, смыкая от усталости тяжеленькие веки, водил замутненным бессмысленным взором, по случаю ежась в ужаснейшей стуже, покамест не сморила его страшная разбитость. Так и провалился он с головушкой в тягучий томный сон, забывшись напоследках и маленько успокоившись. А снаружи разыгралась до того невыносимая свистящая метель, что ажно и в непорушенном запрятанном подвале ощущался злобно веявший из щелей стылый холод — и один лишь спасительный старый очаг, что давеча согревал собой исстари всю заставу, уменьшал дитячьи мытарства от оной колкой стужи. И даже так он спал, свернувшись от усталости в малехонький калачик: тихонько вздыхая от злого бесхлебья да кутаясь в старую рваную ветошь. И ажно уже ничто дитенку сирому не снилось — до того он притомился и намучился за зиму.       Проснулся забывшийся бедный Мирошек от безучастного и хладного касания наставника: коснулась его плечика сухменная десница, легонько качнув салажонка во сне, и Мирко разомкнул смятенно слипшиеся глазки. Завис над ним ведьмак безмолвный, отбросив на стену стращавую тень — протяжную и словно неприятно угловатую, как если бы был то уродливый морок — и после негромко промолвил дитенку:       — Вставай. Поешь, пока горячее, — и сразу развернулся к разгоревшемуся пламени, взявшись рукой за погнутый черпак.       Содрогнулся обессиленно проснувшийся Мирошек, почувствовав, как яро засаднили все конечности — не прошли ведь для мальчишечьего хиленького тельца беспощадные ведьмачьи упражнения бесследно, — и за этим потянулся безотчетно к правой ножке, что пылала при кажинном совершаемом движении невидимым для глаза ужасающим полымем: закатал себемиров сыночек штанину, хватаясь непослушными ручонками за вретище — дрожал ведь он дрожмя от пробирающего холода — вынул ступницу из плотной обувки да так и засмотрелся опечаленно на голень. Зарделся на дитячьем уязвленном голенище ужасающе огромный и болезненный синяк, что по площади нещадно растянулся на ладошку… И при том не приходилось сомневаться уж нисколько, что в дальнейшем он заделается только лишь багровей… Покосился бедный Мирко на молчавшего наставника, какой с поварешкой склонился над варевом, и даже и дыханьице на миг подзадержал, ожидая простоватым да бесхитростным сердечком, что завидев такую лихую картину, ведьмак хоть маленько над ним умягчится: хоть заметит результат своей безмилостной острастки, показав подобным образом свое небезразличие… Однако же остался убийца чудовищ обыденно бесчувственным и даже безучастным, ничуть не среагировав на горькую картину: даже главой не повел, хладнодушный, продолжив молчаливо перемешивать похлебку… Попробовал он варево корявыми устами и, оставшись ублаженным, опосля за плошку взялся: зачерпнул побольше гущи, до краев заполнив миску, и засим протянул ребятенку в ладошки. Горячей и наваристой явилась та похлебка, и как мальчишка ненакормленный маленько пригляделся, навострив от грызущего голода чувства, различил он в оном вареве размякнувшее мясо — свезло ведь им с наставником надысь невыразимо: исхитрился Освальджик убить на охоте молоденькую стройную каурую косулю, заготовив им с воспитанником мяса задоволь! Ободрал он животинку, отделив всю требушину, нарезал убоину тоненьким ломтем, солью натер, пропитав без остатка, да так и схоронил засим под твердым стылым снегом — так они с мальчишкой и разжились строганиной. Хоть возможно было варево ввечеру похлебать. А уж дитенок столько мяса отродясь дотоль не ел.       Взялся Мирошек за полученную плошечку да так и прильнул к окаемке устами, сербая жадно наварный бульон: ведь хоть и было это яство отвратительно на вкус, голод утоляло оно сторицей с лихвою. Еще и согревало обмороженное чрево, мгновенно разгоняя теплоту по мерзлым жилам! Прикрыл салажонок расслабленно глазки, укрытый непомерными слоями волглой ткани — накинут ведь был сверху на мальчишечью хребтинку не единый только плащ непримиримого наставника, но так же и подобранные наперво полотнища, куски несвежей ткани да затертой мешковины — да так и разомлел, рассолодев от теплеца. Подполз он немного поближе к огнищу, все же опасаясь приближаться слишком сильно, да намученные ножки подобрал вновь под себя, согнув их в замерзших дубовых коленках: нахохлился замерзший изнуренный ребятенок, сжавшись в единый затихший комочек, да так и хлебает горячий бульон — только лишь ручонки обомлевшие виднеются… Да снулая головушка из тряпицы торчит. А снаружи завывает беспощадный лютый ветер — свирепствует ужаснейший стремительный буран: только лишь слышно откуда-то сверху, как безжалостно и зверски завывает злая вьялица… Тянет из щелей в пооблупившейся цемянке холодными потоками остынувшего воздуха… А на стенах играют тени: пляшут пугающим страшным фантомом, отбрасывая отблески на гладенькие камни. Молча хлебает похлебку и мастер, потягивая вялыми устами из баклушки, и также глаза прикрывает покойно: хоть и наловчился он хлебать через хворобу, все равно то и дело чуток проливает. Отложил он ненадолго скверно треснувшую плошку и взялся за свойский рабочий резак: срезал тонехонький ломоть убоины — лежавшей на камне сырой строганины — да так и протянул в дитячьи ручки бессловесно. Взялся оробевший ребятенок за огузок, тихонечко шепнув на это робкое «Спасибо», а после и принялся зубками рвать: научил ведь его мастер, как потребно есть нарезку, мороженую жесткую сырую строганину — на малехонькие ломтики нарвать спервоначалу, да засим и жевать неустанно зубами. Поднаторел уже ведьмак в подобном тяжком выживании. Посмотрел себемиров сынок на наставника, заглядевшись, как тот сербает наваристый бульон, а затем и спросил, оборвав тишину:       — Тебе всегда так сурово живется зимою? — Оторвался мрачный Освальд от покромки черепка, упоительно причмокнув непослушными устами, и дальше лишь уставился нетронуто в огонь: мог он и оставить ребятенка без ответа, коль не желал говорить в этот миг…       — Нет, не всегда, — процедил он сквозь зубы, когда салажонок вдонок весь отчаялся, а после и метнул в лицо воспитаннику взгляд, неприятно покривившись и ехидно огласив: — Раньше я обыденно кормил лишь свойский рот.       Сжался мальчонка, опять испугавшись. Конечно, ведьмак был стервец нестерпимый и чаще всего только так и плевался — да только было то лишь внешнее стервозное злонравие. Не раз уже он мальчика спасал от страшной смерти и этим настоящего себя и проявлял.       Насытился так сирый салажонок помаленьку, даже и согревшившись от горячей плошки варева, да сызнова завернулся как сумел обратно в тряпицы, желая сохранить ту теплоту как можно дольше. Только лишь ножку опять оголил, засмотревшись на разлившийся дрянной кровоподтек… Имел ведь ребятенок нехорошую привычку: любил временами себя пожалеть — и не мог из него эту злую повадку вытравить даже суровый наставник… Показалось себемирову сыночку по наитию, что кошмарное багровое пятно на голенище за прошедший битый час еще сильнее разрослось, сделавшись болезненней и ярче во стократ. Вот как ведьмак его скверно ударил: не давал он мальчишке никоих поблажек, превращая ученичество в жестокую недолю!       — Давай почаще оголяй. Вдруг расцветет еще красивше, — плюнул раздраженно в его сторону Освальджик, и мальчишка поспешил скорее спрятать голенище, опасливо закутавшись в заношенные тряпицы. Решил он вразумительно судьбу не искушать: коли уж разгневался бы мастер на него бесповоротно на ночь глядя, коли взбеленился бы, разъяренный дитячьей несусветной буей глупостью, тяжко пришлось бы Мирошку уставшему. Пора было заканчивать жалеть себя впустую — могло ведь то закончиться воистину прескверно… Затих убоявшийся гнева дитенок, умостившись на холодных половицах поудобнее да сызнова ощущая, как нещадно тяжелеет подуставшая головка: теперь, как он маленечко согрелся и пресытился, вновь навалилась былая сонливость, смешавшись для сыночка себемирова с усталостью. Ведьмак же, припустившись понемногу убираться да набросив в разгоревшийся костер подсохший дровец, наконец подразобрал и безыскусную поклажу, вынув из бесхитростных утаенных пожитков неприметную мазницу с восковатым песьим жиром. Уселся вновь к огню поближе да и голову к мальчишке ненадолго повернул, беззлобно поманив к себе костлявым бледным перстом. — А ну иди ко мне, сопливец, — сказал он дитенку, чуток шепелявя. Поднялся салажонок обреченно на негнущиеся тоненькие ножки: не слишком-то и нравилось ему сие занятие, и жир собачий злоуханный он ненавидел всем сердечком, да только ослушание могло слезами вылиться. Подполз он эдак ближе, опустившись обапол от ведьмака на половицы, и тот ему подал шероховатую мазницу: — Мажь прилежно личико. Иначе обморозишься таким прескверным образом, что будешь плакать в три ручья. — Зачерпнул ребятенок подмерзшую ворвань, маленько покривившись от нахлынувшего сторицей дрянного отвращения, но все же подчинился указаниям наставника и принялся намазывать себе ее на щечки, наморщившись и мерзостно ворочая свой носик. Ублаготворился от такого строгий мастер в малой мере, отвязавшись наконец от неразумного мальчишки, и сам таким же образом чекушку зачерпнул, пустившись умащать свое стращавое обличье: натер основательно жиром ланиты, а остаток беззастенчиво обтер об детский лик! Провел деревянно иссохшей десницей, грубо пройдясь по дитячьей щеке, и несчастный салажонок лишь едва не захлебнулся, искривившись от брезгливости еще того сильнее. Отпрянул он от мастера, наморщившись от мерзости и все порываясь ту ворвань стереть, а Освальд огласил невозмутимо свой наказ: — Все. Теперь ложись. Завтра поутру пойдем счищать с тобой зазимок.       Послушался мальчишечка изморенный — улегся на пол, завернувшись во вретище, да и рученьки запрятал чуть поглубже в плащаницу, кручинно вздохнув и понурив головку: больно уж холодно ноченькой спать… А морозец так и веет из разломов расколовшихся — тянет нещадной кусающей стужей… Слышно аж в подвале, как снаружи завывает ужасающая вьюга: метет, подымая с землицы порошу, беспощадно насылает жесточайшие порывы… Мечет и рвет, истязая природу! Хоть по счастью, есть мальчишке вместе с мастером суровым, где укрыться от подобной беспримерной непогоды. Поежился Мирко от кусающего ножки злого студеня, подобрал поближе к тельцу неокрепшие дрожащие от холода коленки да сызнова покосился на ведьмачий брыдкий лик: безмолвно сидел нелюдимый Освальджик, откинувшись к подмерзшему замшелому пристенку да задумчво глазея на рабочий вострый нож — вертел его в бесчувственных руках невозмутимо, внимательно и четко изучая каждый скол, да прилежно натирал своим промасленным отрепьем. И мальчоночку затихшего как будто и не видел… Мог он так часами оставаться молчаливым, порой лишь бранясь непристойно вполслуха… А ведь сколько же значительной да вéщей хитрой мудрости скопил он в тернистых нелегких скитаниях — салажонок временами поражался притоманно! Рот раззевал несуразно и глупо, коль ведьмак под настроение пускался говорить! Был бы он нутром своим безмилостным помягче, внимал бы дитенок кажинному слову и смог бы любую науку постичь… Обхватил свою грудинку от мороза сирый Мирко да, зарывшись в полотнище, вдруг озвучил упрошение:       — Расскажи мне что-нибудь, Освальджик.       Отозвался тот на просьбу предсказуемо не сразу — сперва пообтер аккуратно резак, с упоением разглядывая в отблеске кострища свой натертый терпким маслом долговечный крепкий нож, а засим и ответил мальчонке сквозь зубы, словно пересилив нежелание в нутре:       — Что рассказать?       — Не знаю. Что-нибудь расскажи, — с любопытством созерцая неприятную стращавую фигуру пред собою, продолжил беседу смятенный Мирошек да холодненькими плечиками рваненько повел. — Расскажи про себя. Про то, откуда ты взялся.       — Обойдешься, сопливец, — отрезал убийца чудовищ сварливый, обособившись от оных безотвязчивых расспросов.       — Ну… тогда расскажи про свое ученичество, — продолжил осторожно донимать его мальчишка, попутно наблюдая за возможным раздражением — готовый замолчать в любой момент без промедления.       — А тебе бы, сопляку, все языком зазря трепать, — выплюнул Освальд, чуток покривившись. Впрочем, он пока что не бранился слишком сильно, а оттого и Мирко укрепил свое трепещущее пуганое сердце.       — Ну расскажи хоть что-нибудь. Ну маленькую кратенькую байку иль быличку. Я буду тихонечко рядом лежать… И буду тебя добросовестно слушать… — протянул он, завозившись на холодных половицах, но засим и содрогнулся от кольнувшего сердечко беспримерного испуга, как ведьмак вдруг взбеленился от подобного занудства:       — Очертенел ты уже челобитием своим завалящим, вахлак ты трепливый! — прошипел он недобро и яростно, поворотив к мальчишке сирому разъяренные сторицей змеиные глаза. — Зудишь и зудишь, будто овод грызущий!       — Ну расскажи тогда хотя бы что-то умное! — взмолился салажонок от давящего отчаяния в настырной и егозливой напористой душонке, а дальше вдруг припомнил и минувшее занятие, воссоздав в своем рассудке, как бесчувственный наставник оглашал ему премудрость. — Расскажи про этого… Про мастера Лихтенаера. Я буду молчать и внимательно слушать… И это как будто бы будет урок…       — Лихтенауэра, сопливец. Даже имя прилежно запомнить не можешь! — брюзгливо расплевался с ним осерженный ведьмак, но при этом и как будто бы маленько умягчился: вспыхнул ведь единаче он гневом распаленно, уже намереваясь ребятенка заругать… Почувствовал, впрочем, сердечком мальчишка, что ступил по наущению на верную тропинку.       — Ну расскажи, пожалуйста. Мне очень интересно… — промолвил он тихонечко заклеклыми устами, всмотревшись наивно в ведьмачьи зеницы.       — Да ни в жисть не поверю в такую облыжь! Чтобы ты — и проявил вдруг увлечение к науке? — не впечатлившись, зарычал остервенело несговорчивый Освальджик, чуть подавшись к замолчавшему в ужасти салажонку, а опосля и поскривился отвратительно обличьем. — Я ж тебя вижу насквозь, шельмеца. Тебе же лишь бы суесловия пропащего добиться! — Склонил свою головушку Мирошек опечаленно, уткнувшись оголенной носопыркой в полотнище: стоило на том ему вдокон остановиться, ибо мог ведьмак сварливый от такого беспримерного опасного занудства осерчать бесповоротно, вновь вернувшись к строгой каре. Отложил промежду прочим он промасленный резак, нацепив его обратно на добротный жуткий пояс, и опосля, сперва смолчав, опять поворотился к ребятенку хладнодушно. — Впрочем, и то тебе будет нелишне. Хоть послушаешь маленечко мудреное напутствие. — Ажно воспрял от такого уставший мальчишка, заерзав от приятного душевного томления: конечно же, ведьмак его прочувствовал сполна, догадавшись безошибочным пронырливым инстинктом, что для сирого дитенка тот мудреный древний мастер представал совершенно унылым и скучным — хотел заместо этого сыночек себемиров лишь с самим своим учителем ужиться помаленьку! Сблизиться сердцем, послушать охрипший взыскательный голос — остался ведь он мальчику, зараз осиротевшему, последним сердечным и близким заступником… Откинулся Освальд обратно к пристенку да так и погрозил дитенку вытянутым перстом: — Ложись, салажонок, и слушай прилежно. И чтобы молчал, наступив на язык.       — Я буду лежать тихомолком, клянусь, — натягивая тряпицы повыше до глазенок, шепнул ребятенок с насущным восторгом да и свернулся в выжидающий внимательный калачик, то и дело прикрывая утомленные глазенки. Оглядел его наставник с недоверием в безмилостных придирчивых очах и после метнул строгий взор к потолку.       — Ладно, сопливец. Коль ты обещаешь… расскажу тебе маленько о житье того искусника. Оный Лихтенауэр… выдающийся умелец и учитель фехтования, звался от рождения прозванием Йоганнес — а Лихтенауэром его прозвали опосля, поелику он родился в месте с эдаким заглавием, городе вольном сиречь Лихтенау. Одни говорят, что то являлся Лихтенау под Венгербергом, что стоит у подножия зубчатых гор, другие — что прародиной великого учителя на деле бытовал лишь Лихтенау под Марибором… А как оно было на истовом деле, никто уже давно и не мерекает рассудком… Было то очень давно, салажонок: в те далекие кручинные и злые времена, как людская порода едва зародилась, прибыв в безрадостный горестный мир. И дабы защититься от такой дрянной напасти, им извечно приходилось неустанно защищаться: выдумывать искусство обращения с мечом да и в дальнейшем излагать его в учительских трактатах. Вот и оный Лихтенауэр по младехоньким годам… странстовал премного, обойдя притом полсвета: и не просто безрассудно прохлаждался без причины, а учился, салажонок — рассудительно и трезво. Везде, где встречал знатоков фехтования — спозновался со всяким из них по уму, собирая по крупицам все смертельные приемы. И овладел он по итогу хитроумнейшим искусством: приучился несравненно управлять своим клинком, прославившись прежизненно во всех бескрайних землях. Так вот про него и записали современники, что был оный мастер искусником важным. «Овладел он, — говорили, — сим искусством бесподобно, изучив его законным основательным манером». Упорядочил он оные разрозненные знания, собрал их в единую верную технику — что до него николиже никто не совершал… Стал он составителем и пращуром искусства. И как пришла ему пора то мастерство передавать, воспитал сей Лихтенауэр неисчесть учеников, что повзрослев, затем и сами основали дальше школы: многие заделались засим учителями, вписав свои прозвания в историю веков. Семнадцать ярчайших и лучших из них — соратники, сподвижники блистательного мастера — объединились по наитию в разрозненную общность, какую нарекли засим по имени наставника. Ганс по прозванию Шпиндлер из Зноймо, Зигмунд из Рингека, Петер из Клодзко — всех их взрастил и поднял Лихтенауэр. И этим оставил он вклад в оной жизни. Но… с этим все тоже непросто явилось… Ибо был тот Лихтенауэр беспримерным стервецом и просвещать за просто так кого попало не желал… Придумал он однажды хитроумный сложный стих, обозвав его «Цеттель» на гномий манер, что означает «воплощение» иль также «резюме»: зашифровал он в оных строках драгоценное учение — и тáк, шельмец, зашифровал, что разобрать такую тайну могли лишь исключительно его ученики! Они потом писали пояснения в трактатах, кажинную строчку засим объясняли, не желая, чтоб такое понапрасну затерялось… Вспомнив подобный лукавый верлибр, смог бы ты отбить любой удар у супротивника: был оный стих так заумно составлен, что разъяснял сокрытым способом кажинную концепцию — учились ведь в подобные далекие века спервоначалу лишь изустно, обучаясь на словах. Не разъяснял он все приемы и движения подробно, зато позволял их нутром заучить! А оная загадочная хитрая структура скрывала ту премудрость от несведущих дельцов — лишь те, кто обучался у облыжного искусника, мог применять ее верно в бою. И изучался оный «Цеттель», как священный божий текст — он и поныне сохранился, несмотря на старину… Состоял он, салажонок, из семнадцати приемов: из четырех начальных стоек, что мы утром разобрали, из дескрипции ударов — основных или сокрытых…       Утонул для ребятенка чуть охрипший голос мастера в глубинах приятного сладкого сна: что-то он маленько разбирал еще вполслуха, кутаясь в изодранные сношенные тряпицы, но значение морали все ж терялось безвозратно… Ежился изморенный в усталости Мирошек, зарываясь в плащаницу вместе с беленькой головкой — и только лишь вьюга ревела снаружи… Успокоился душоночкой уставший салажонок, расслабился слабым измученным тельцем — сложилось ведь в итоге все безбурно и спокойно. И пусть и разъяснял ему ведьмак свою науку, пусть и делился давнишней премудростью — все уже мальчишка пропускал мимо ушей, тихонько припрятав замерзший носишко.       Лишь на миг он проснулся засим опосля — как почувствовал сквозь сон едва заметное касание: оторвал его наставник от промерзших половиц, подняв как пушинку на свойские руки — вместе с потрепанным вретищем сгреб — и так через холодную подполу и пронес, прижимая бесперечь к своей груди без всяких слов. Даже испугаться сирый Мирко не успел, едва разомкнув в малой мере глазенки — а дальше и почувствовал бочком поверхность досок, какая представала все ж удобней половиц… Переложил его во сне суровый Освальд на лежанку, сжалившись над бедненькой мальчишечьей душонкой! Уступил, умягчившись, текущий черед, дабы смог салажонок поспать и согреться. Засмотрелся ребятенок сквозь расплывшееся марево на старенький возникший изо тьмы разбитый шконец, умильно завозившись на заволглых хладных досочках — и показалась ему дальше жестковатая лежанка воистину подобной шелковистенькой перине! Мягкой, удобной, как место на печке, что застелено давеча было тепленькой ватолой… Самым прекраснейшим ложем на свете! Завернул его Освальджик в истрепавшиеся тряпки, натянув мешковину до самой головки — одни лишь глазоньки мальчишечьи остались на виду. Улыбнулся с благодарностью признательный мальчонка, посмотрев умилительно в очи наставнику — и тот и сокрылся обратно в тумане, усевшись сызнова на хладностный пол. Закутался Мирко плотнее в отрепья да немедля погрузился в миловидную сонливость, прислушавшись к ярым порывам метели — далеким и тонущим в сладостном сне…       Будет оная зима тяжелой да безмилостной… Но мальчишка вместе с мастером ее переживут.       Конец.