Разные пьедесталы

«Вот ведьма, кровь юниорок хлещет она, что ли». Медведева упёртым взором ковыряет в спине тренера дырку; завороженно таращится на кисти, не дотрагивающиеся до Трусовой — не выносит Александра лишних прикосновений, — но стерегущие единоличный покой спортсменки, концентрирующейся на предстоящей произвольной. «Юбилейный» взрывается дробью оваций — Туктамышева приземляет каскад, и Женя, наконец, отколупывает свои глаза от кудрявого затылка, возвращая внимание на лёд. «Юбилейный» грохочет — Елизавета фактически сложила арену как карточный домик и наслаждается единодушным приёмом присутствующей публики даже после объявления оценок. «Народная любовь, уже не зависящая от сложности выездов и оборотов в воздухе. Эта любовь — абсолютная» — так потом обозначат в статьях этот особый феномен людского единения в стенах «Юбилейного». Женя заземляет в щемящем сердце дни, когда её выход на лёд вздёргивал зрителей с мест, и обращается к подошедшей Лизавете с подготовленной речью — она всё же сегодня репортёрствует. Туктамышева вещает о своём своеобразном выезде на «тонусных ногах» с трикселя, пытаясь отдышаться между словами, Медведева — украдкой пялится на серое пальто, выжигая на спине очередное обозначение собственного присутствия. Сверкая босыми ногами, Туктамышева с вальяжно ухваченными за лезвия коньками ретируется из эфира «Первого» — императорский уход. Сильнейшая шестёрка, и четверо — воспитанницы «Хрустального». Тренерская троица только успевает скакать от калитки к калитке, сопровождая подопечных на лёд, да нести караул в КИКе, сдержанно кивая на оценки — «сделано, работаем дальше». Даже стоя в порядочном отдалении от сосредоточенного тренера, Медведева бдит, как чужие ладони судорожно елозят в широких карманах пальто. И чего только не найдётся в недрах одёжки — сборка ключей-карт от апартаментов учениц, скомканные платочки, чужие безделушки, даже угощение для собаки, с которой Трусова трясётся везде — разве что программы только с ней не исполняет. Женька-то знает про запрятанные «богатства». Годами ранее Этери в ожидании их выхода на лёд по-свойски прятала озябшие худые ладошки подопечной в свои карманы и стискивала в собственных вечно мёрзлых пальцах. «Этери Георгиевна, Вы так уж не переживайте!», — щебечет юная Медведева, высвобождая затёкшие пальчики из, кажется, закостеневшей от нервов кисти тренера, и искрит своими растаращенными глазищами доверчиво. «Я ж у Вас умница, сами говорили!», — и решительно ступает на лёд Братиславы. Аделия — не по возрасту холодная сосредоточенность и собранность выбрасывают девчушку в два риттбергера в четыре оборота, да и остальная программа доделывается на какой-то сверхсветовой. Трусова упрямо сигает в родные четверные, валяет ненавистный тулуп, но остальное приземляет, и вроде даже успешно. Камила с недосягаемой грацией заходит в многооборотные, а выезды у девчонки искусно выдалбливают в глади рассекающие борозды, словно она здесь крошит лезвиями лёд из потребности забавы, вне запредельных усилий. А вот на приземлённом Анечкой на задницу квад-флипе Медведева слышит недвусмысленное ёмкое ругательство из уст Этери Георгиевны. Ловит, как прячет глаза ото льда Сергей Викторович, совершая неконтролируемый пируэт на сто восемьдесят. И как вздымает кверху скосившее от роковой оплошности выражение главный тренер, в бессилии жмурясь и вздыхая. Так и высекают по неосторожности на сердце лишние шрамы. «Слишком глубоко, Этери Георгиевна, дозволили влезть». Та «дозволяющая» на свой самый болезненно заращённый шрам даже не глядит. По-генеральски щеголяет возле Медведевой, в приветствии лишь коротко дёргает подбородком и глазами шарит каким угодно образом — лишь бы с акробатической ловкостью мимо Евгении с её выжигающим «я здесь» взором. Зато на общем интервью в окончании соревнований гнёт позвоночник, только бы лишний раз захватить, как Женька интервьюирует её «хрустальных» воспитанниц — и у Медведевой от такого всецелого тренерского обращения вдруг щемит в сердце до лихорадки. Убиралась бы ты, девочка. Что за извращённое наслаждение — бередить застарелое и зарубцевавшееся. Да ноги через часы после окончания произвольных предательски волочат к той, по чью душу по-прежнему шает и трепещет. Вялая ладонь упирается в дверь — мгновенно поддающуюся и отворяющуюся. Вот и тлей до победного теперь, в пепелище! — Вы прям, Этери Георгиевна, под стать городу! Зиме проклятущей. Не знаешь — то ли порывами в Неву снесёт, то ли промокнешь до нитки, то ли занесёт так, что нерасторопные коммунальщики до весны не отроют. Одно одинаково. Вымерзнешь насквозь! — И в Петербургах бывает такое лето, что плавит как на побережье Чёрного в пику сезона. Нет разве, Женечка? — Так то, дорогой тренер, катаклизм! Раз в столетие, как исключение из прочих, и то по «везучему» стечению! — Тебе ли, Женечка, те исключения не знать. Все до единого собрала, и всегда — с отметкой под +40. Правота восседающей в изножье ссутулившейся женщины неоспорима — лукавство для кривящих душой, а в малодушии здесь нет отметившихся. Дозволено ли хоть единому из ныне живущих хитро выпячивать задницу, чтобы строгий тренер, расцветая вдруг в игривом оскале, по ней сыграла ладонью в наставничестве на безошибочное исполнении программы. Или формировать губы в трубочку в требовании на победный «чмок», приземлённый по неосторожности в угол рта, прямо в КИКе. Или присобачить третий тройной в каскад — не ради баллов в зачёт, а ради двух седых волос в кудрях тренера и ещё одного вплетённого в их историю «исключения». Медведева знает. А ещё знает, что как ни остерегайся старых граблей — однажды всё равно отчеканит черенком меж глаз. Щербакова же в те «грабли» и не стремилась. Девчушка просто трудилась до иссякших сил и трясущихся жил, не терпела жалости да изящно выстругала свои главные звания и достижения под эгидой единственного — преодоления. А только такие и забираются под рёбра «вечно холодной и неприступной» — дрогнуло зарёкшееся сердце женщины. И дрожит теперь чуть сильнее разрешимого да резонирует до скрипящих зубов, когда Анечка бёдрами полирует соревновательный лёд и сдерживает рвущиеся рыдания нелепой обиды и настигаемого отчаяния. — Я Аньку проведала, — изрекает Медведева, наконец, просачиваясь в приглушённо освещённое пространство и запирая дверь. — Устал ребёнок. — Лишь бы в СМИ не лезла — вот-вот грызть начнут. — Уже вовсю грызут, — сокрушение за собственное неосторожно обронённое слово настигает мгновенно. Подбородок женщины вздёргивается, а в усталых глазах оседает горечь. — Но сегодня ей не грозит, — торопливо заключает она, демонстрируя в собственной ладони телефон Ани. — Она сама мне отдала. Сказала, что не выдержит и прочтёт, а настроение перед награждением и показательными портить не хочется. Все — лучшие. Все — родные. Если не пробравшиеся за рёбра, то слезами и кровью безапелляционно выскоблившие себе укромную норку под кожей. И всех — свыше, чем даже мест на пьедестале. Изловчись тут каждую удерживать за упрямый лоб на расстоянии выставленной вперёд конечности — кто-то да проломит оборону и прорвётся туда, где болезненно клокочет с нечеловеческой отдачей на чужие-родные поражения. — Не надо так, Этери. Георгиевна, — всё же цепляет в конце отчество. — Прирастать с мясом, чтобы драть потом было невыносимо. «Прирастали, драли, знаем», — рассекает сердце Медведевой честное заключение, а ладонь, приземлённая на острое плечо женщины, перехватывается холодными кистями и прислоняется к багровеющей щеке. — Проще добровольцем на рельсы под состав. — Вы уж про такое «проще» состоявшейся Карениной не рассказывайте, — посмеивается, а веселья в смехе — ни грамма. — Распополамило-то за мгновение. Только вот о шпалы башкой прикладывало ещё четыре неполных года, пока не отболело. — А отболело, Женька? Девичьи пальцы змеёй выскальзывают из-под разгорячённой щеки женщины. Этери всматривается, как девчонка присаживается в креслице. Устремлённый взор тяжело оседает на женском выражении, непроизвольно смятом грузом соревновательных дней. Женщина молчаливо выдерживает эти зияющие карие. С огнём не разберёшь, что там, на дне плещется — повзрослела девочка. По-детски честное «всё как на ладони» переросла. Теперь осведомлена, в какие отсеки души запрятать, чтобы ни единой душе не добраться до того «честного и сокровенного». — А у тебя? — А у меня набатом бьёт, уже не прекращая, — помолчав, молвит на брошенную бывшей подопечной шпильку, заодно уходя от заданного. — За каждую. Все равны. — Это у тебя на льду все равны. А в душе — кто-то, да ровнее, — Женя привстаёт; пересёкши комнату, хватается за дверную ручку. — На соревнованиях и в сердце разные пьедесталы — Вам ли, Этери Георгиевна, не знать. И подавляя в себе разрастающуюся потребность остаться, Медведева решительно оставляет апартаменты и утомлённую женщину, не разбирая брошенной в затылок тихо высказанной фразы.