Двое в багрянике

— По чью душу кусты стережёте, тренер? Женщина несуразно сутулит худые плечи и озирается; резко выросшая из тени утёса — осторожно пробирается за склокоченные заросли южного багряника, а в голосе — сквозящая смешливость. — А ты, Медведева, в следующий раз ещё экстремальнее место назначь — вовсе стерегущих не обнаружишь! — Ты эти свои угрозы, — девичья кисть свойски приземляется под чужие расходящиеся рёбра и удовлетворённо ловит кожей клокочущую судорогу, — прибереги для тех, на кого они ещё действуют. Взвихрившиеся с притворной нервозностью белёсые кудри оказываются охапкой в ловких пальцах, а дразнящий поцелуй — горячей целью размещается за ухом. Конечности хилеют от дерзости подопечной — «формально бывшей подопечной», — и тренер сообразить-то не поспевает, когда чужой горячий язык берётся очерчивать замысловатое на податливой коже, стремительно рисуя траекторию к торчащим ключицам. И только несдержанный, вырожденный из недр грудины стон, адресованный в её вырез, роняет теряющуюся в умелой провокации женщину в действительность. — А ну-ка, — хрипит Этери, и мгновенно упёртая в чужое вздыбленное плечо ладонь прерывает вальсирующее безобразие. — Это не смахивает на «просто поговорить»! — А вы сюда шли действительно разговаривать, за десять километров от гостиницы-то? Карие вытаращено сверкают, а губы — нервно обкусываются. — Вы уж если не со мной, то с собой хотя бы будьте откровенны, Этери Георгиевна, — резко изрекает Женя и, обходя замершую женщину, устремляется к берегу. Так они добираются к кромке плескающегося Чёрного — юная молчаливо прёт, старшая — в безмолвии следует попятам, терпеливо давая незрелой раздражительности поутихнуть. — Женька, простынешь, — выдержанно бросает в упрямый затылок, глядя, как фигуристка стряхивает с бёдер штаны, но сдерживать авантюристку не собирается. Босая нога осторожно пробует морские воды — холодно. Но разве ж ноябрьское Чёрное — особая преграда для человека, проведшего всю сознательную жизнь на стылых тренировочных аренах? Нагая фигура поперечным крейсером сечёт вперёд и сигает брасом до буйков — только вздёргивается над гладью затылок. «С собой хотя бы будьте откровенны, Этери Георгиевна» — она и откровенна; и совсем не отрицает, что сердце тревожно ухает о рёбра всякий раз, когда в лунном отблеске не углядывается очертание вертлявой головы. «Взрастили себе подобную, помноженную натрое — теперь расхлёбывайте и уживайтесь, дорогой тренер». Тогда Этери злилась до побелевших костяшек да искрами из глаз пространство грела, а Тарасова брякнула — и знай себе хохочет, насмешливо взирая на обескураженную наглостью и замолчавшую женщину. И ведь права же старуха. Связываться с Женькой — всё равно, что с зеркалом махаться. Девчушка исхитрилась взять всё предельно лучшее и невыносимое в женщине, что её старше на четверть века, и нацепить на себя. А с неизбежной взрослостью уже собственными гранями обросла. О те неотёсанные ещё эмпирией жизненной грани Этери резалась, как о скалы в девятибалльный — пока между «расхлёбывайте» и «уживайтесь» вдруг не полюбила. Теперь — «уживалась и расхлёбывала». «Расхлёбывала и уживалась». Как и завещала прозорливая Татьяна Анатольевна. А в антракте меж этими двумя действами — любила, да с той силой, что тот «девятибалльный» незримой зыбью представится. Только душу молодую в свои зрелые превратности вовлекать — совестно. — Тоже мне, «Рождение Венеры», — Этери зрит, как Медведева шлёпает заледеневшими пятками по гальке, с грацией изрядно употребившего пробираясь к одёжке, и достаёт ухваченное из гостиницы покрывало. — Сюда иди. Трясёт всю. «Молчит. Обижается всё ещё, что ли». Только вот Медведева — в чём мать родила — юркает в кольцо рук, устраиваясь на бёдрах и зарываясь в стёганное. И содрогается с амплитудой яростной, что даже отрепетированная в сознании тренера плеяда язв и ехидностей рушится от разрастающегося трепета к этой паразитке. Оторвав на мгновение от груди зябнущую фигуристку, Этери расстёгивает олимпийку и осязает, как мёрзлые конечности немедля овивают женское тело, а девичья щека прислоняется туда, где колотит как у гончей после забега. — Этери Георгиевна, когда исполняешь программы, кроме технической составляющей надо чтобы «ещё трудились сердце и глаза» — Ваши же слова? — Мои, — подтверждает Этери внезапный ликбез; дыхание — дёргает под рассекающими позвоночник кроткими царапками. — Сердце — проникается и проживает, глаза — рассказывают. Так вот. В глазах вы лёд заливаете первоклассно, тренер; сердце же — орган искусный, — затяжной поцелуй вдруг обрушивается поверх места, в которое отшибает колоколом. Женька — целеустремлённая и своих затей на середине не бросает. Прерванное в южных зарослях возобновляет с прежним воодушевлением и упорством, цепляясь зубами за край челюсти одеревеневшей от действий «бывшей подопечной» женщины. — Не натренируешь орган врать — у него своя правда. Предельно честная. Оно врать не умеет, — исповедь жгучим шёпотом оседает на скуле, а девчачья кисть перемещается аккурат под грудь; обронённое же после заставляет женщину отшатнуться. — Так чего ж тогда врёшь мне? Что не любишь. Этери едва спохватывается, что её уличили в возвышенном и сокровенном, как губы потрескавшиеся уже захватываются девичьими — дерзкими и к удивлению умелыми, — а чужие пальцы блуждают в спутанных кудрях да за затылок упористо притягивают. И сыплется тренерская выдержка; совесть же — услужливо прячется, когда женские кисти сдавливают нагие бока фигуристки, а рот — произвольно открывается навстречу разгорающейся страсти. Через мгновения Медведева разрывает поцелуй и, жмурясь, вдруг громко смеётся. И сыщи с факелами, чего в смехе больше — облегчения желанного или бесхитростного счастья. Двое вновь стоят в знакомых зарослях — среди сплетённых ветвей и кромешной тьмы. — За двоих не решай — мой тебе совет. Я уже особа взрослая, разберусь — и что маменьке тревожащейся сказать, и как график скорректировать под «любови всякие». А с сердцем мне не состязаться. Оно уже давно всё решило — а я и не спорила. И, роняя прочный, заключительный поцелуй в край рта, девица выбирается из колючего багряника и скачет к своей «карете» с шашечкой. «Расхлёбывай и уживайся, Этери Георгиевна. И люби».