Два Солнца и Луна

      В день, когда их история продолжилась, с востока дул резкий ветер, теплый и сухой, небо было безоблачным. Песчаные бури, типичные для начала татуинской зимы, прекратились почти две недели назад, и привычное расположение дюн на горизонте изменилось.       Утром, еще до восхода второго солнца, Дин посмотрел на ртутный термометр за окном спальни — он показывал почти три балла. По местной пятибалльной шкале это предвещало не меньше, чем адское пекло. Как обычно. Дин часто задумывался, а был ли вообще смысл всего в пяти делениях, если (по его ощущениям) каждый день приносил минимум сотню.       Он сидел на крыше дома и ремонтировал влагоприемник. С переменным успехом треклятая штуковина то вновь принималась работать, мерно жужжа графитовыми щетками по дюрастали, то, стоило Дину лишь спуститься в дом, вновь останавливалась.       Усы и борода под шлемом давно были мокрыми, по лбу безостановочно стекали капельки пота — некоторые из них прекращались дорожками в бровях, другие бежали до самого кончика носа и капали на клапана шлема. Внезапно что-то под левой шаровой опорой затарахтело, и вся машина вновь остановилась. Дин обреченно вздохнул и постучал ключом по дюрастали. Та отозвалась немелодичным звоном.       Наверняка, опять все забилось песком.       Снизу, по улице промелькнула хрупкая женская фигурка соседки, торопящейся домой с корзинами, полными охапок каких-то тряпок, и огромным баллоном воды на голове. Завидев его, она притормозила и, придерживая свободной рукой ношу на голове, неловко приветственно поклонилась. Он кивнул ей в ответ и поднял руку. Женщина побежала дальше. Дин вернулся к влагоприемнику.       В целом, так проходили все его дни последние пять лет. От былого безостановочного адреналинового безумия жизни охотника за головами не осталось и намека. Разве что только броня нет-нет, да и напоминала отблесками солнца о некогда подстерегающей на каждом шагу опасности.       Каждый день был похож на предыдущий и последующий своей нерушимой, казалось, неторопливостью, спокойствием и размеренностью. Дин, как и все жители Мос-Пелго, просыпался с восходом первого солнца, завтракал сухими обезвоженными хлопями с добавлением синего молока, а в хорошие дни, когда Кобб привозил из Мос-Эйсли несколько пакетиков растворимого кафа, утро становилось не таким уж и ужасным. После, несколько часов, по местному времяисчислению, Дин проводил за осмотром окрестностей. Теперь он был кем-то вроде помощника шерифа, но, так как преступлений здесь не совершалось от слова совсем, он праздно прошатывался по всем трем улочкам туда-обратно, и двигал в сторону мастерской Лиффа Йока, где всегда стояло несколько старых спидеров или давно нерабочих дюноходов, в которых можно было покопаться, убивая время и чувствуя себя полезным. К полудню, когда оба солнца превращались в одно, а жара становилась совсем уж невыносимой, он, как и большинство горожан, укрывался в относительной прохладе дома. Ну а после — вновь принимался за ничегонеделание.       Скромных сбережений, которые он отдал Коббу, как только заявился на его пороге, пока хватало на вполне себе безбедную жизнь им обоим.       Деньги здесь тратить было не на что. Разве что на топливо, которое привозили раз в месяц, да на мелкие детали для починки оборудования.       Мос-Пелго давно, если не сказать всегда, жил исключительно по бартеру: если кто держал скот, то мог выменять мясо на одежду у портного, если кто учил детей, то благодарные родители в долгу не оставались, строители, мастера, повара — никто в Мос-Пелго не был не при деле, и никто не голодал. Привыкшие к суровой жизни горожане болели редко, а если и случалось, то лекарство тут было одно — жуткая бражка в забегаловке Уик-Вея.       Дин снова, на всякий случай, постучал по влагоприемнику, но тот, ожидаемо, не отреагировал. Он посмотрел на оставшееся в одиночестве солнце, катящееся к горизонту вслед за своим братом, и полез вниз. В этот раз победа была за драккловой машиной.       Единственный бар Мос-Пелго находился в двухэтажном (считая купол) доме на Второй центральной улице, напротив мэрии и сразу справа от главного хранилища. Дин, когда не знал, куда пойти, всегда случайно натыкался на серое, глино-каменное пристанище Уик-Вея.       Солнце зайдет только ближе к шести по местному, и после окончательного спада жары народ начнет собираться, а до того времени было еще около часа времени. Возможно, прохлада, тишина и стакан коррелианского чая успокоит его расшатанные влагоприемником нервы.       Уик-Вей, стоит отдать ему должное, приложил много усилий, чтобы придать маленькому помещению легкий колорит Внутреннего Кольца так, что заходя внутрь, отчасти забывалось, какая планета снаружи. Стулья были из чуть зеленоватого, тонко выпаянного металла, столики в тон укрывали прозрачные люминесцентный и то того светящиеся в полумраке салфетки. В углу стоял шипящий проигрывателей голо-музыки, выглядящий так, словно вот-вот отдаст Вселенной душу. Хотя Кобб как-то сказал, что после конца света, когда тот, наконец, случится, выживут только песчаные тараканы да эта проклятая машина. Дин Коббу был склонен верить априори, и старался на шипения вместо музыки внимания не обращать. На стенах висели традиционные пестрые, домотканые старой Юскеей коврики, безукоризненные в своем стиле с точки зрения горожан. Окна, впрочем, как и во всех домах, были крохотными, выходили только во внутреннюю сторону, на улицу, и терялись за барной стойкой — почти всегда содержащей на своих полках только самопальную фирменную бражку из отжатых веток пустынника, фиолетовых ягод, придававших пойлу цвет налившегося синяка, и очищенного авиационного спирта.       Дин вошел внутрь. Старая Нинне (нянюшка всех местных детей и жена старика Сида, владельца одного из двух рабочих и относительно новых дюноходов на весь город) в белой, почти что траурной одежде была единственным, кроме него, посетителем. Она сидела за столиком у самой стены под ярко светящей лампой, что-то пила маленькими глотками из чашки и неловко держала в руке кусок песочного пирога. Перед ней на столе лежал падд, видимо, она читала новости в голонете.       Подобным здесь занимались не многие.       Всей Галактике было плевать на Мос-Пелго, и Мос-Пелго, вопреки всему звавшим себя Фритауном, было в ответ глубоко плевать на остальную Галактику и ее мнение. Такая позиция более чем устраивала Дина, однако вид Нинне отчего-то мгновенно вогнал в меланхолию, и он решил занять место за стойкой, откуда через крошечное окошко было видно Вторую улицу и здание мэрии.       Не спрашивая, Уик-Вей поставил перед ним стакан коррелианского чая с неровными кусочками льда и снова куда-то пропал. Это было приемлемо. Дин, убедившись, что Нинне даже не заметила его прихода, приподнял шлем и сделал несколько крупных глотков. Холод и влага обожгли кончик пересохшего языка.       Погрузившись в свои мысли, он вычленил из шипения голо-проигрывателя звук бьющихся о стекло песчинок, и сконцентрировался на нем. Мерный звук успокаивал и вводил в некую медитативность.       Когда лед в его стакане окончательно растаял, а конденсат начал оседать на неприкрытой коже руки, Дин вновь приподнял шлем и залпом допил чай. С удивлением он понял, что по-видимому просидел в прострации с час, а то и больше, поскольку вокруг было людно и шумно. Кто-то увеличил громкость голо-проигрывателя, и шума песчинок теперь слышно не было, как бы он не вслушивался. А может быть, просто к вечеру утих ветер. За окном было темно.       Дин обернулся и огляделся. Уик-Вей разливал свою фирменную выпивку нескольким мужикам, негромко о чем-то переговаривающимся; у дальней стены, на месте старой Нинне, сдвинув столы, сидела еще группа горожан, а на освободившемся пространстве двое детей не могли поделить плюшевого эвокка; туда-сюда сновала дочь Уик-Вея, разнося напитки.       Совсем рядом с Дином сидел хозяин водной фермы и несколько старейшин, закончивших рабочий день в мэрии. Один из стариков обернулся к Дину и попытался втянуть его в разговор. Из вежливости и поддерживая репутацию скорее Кобба, чем свою собственную, Дин несколько раз кивнул, пару раз покачал головой — его невольные собеседники остались этим более чем довольны и вернулись к своей дискуссии.       О чем у них там шла речь — Дин так и не понял.       Он отвернулся к окну и уставился на слабо освещенную полной луной Вторую.       Высокий мужчина в типично татуинском сером плаще появился напротив здания мэрии на другой стороне улицы. В первое мгновение Дин подумал, что это Кобб. Он уже было поднялся, чтобы пойти к нему навстречу, как ему стало ясно, что это не мог быть он. Мэр и шериф (закон и порядок, ага), наверное, все еще был в Желтых Пещерах, с очередным визитом вежливости к племенам тускенов. Теперь было видно, что мужчина, появившийся на другой стороне улицы, хотя и был светловолосым, но в остальном не имел никакого сходства в Коббом. Дина ввели в заблуждение вечер и усталость.       Мужчина подходил все ближе. Около крыльца бара, где сидело еще несколько мужчин с трубками табака в зубах, он остановился, обменялся с ними несколькими словами, впрочем этого Дин уже не видел, толкнул дверь внутрь и занял высокий стул рядом с ним. Он сел боком к Дину, но разглядеть и узнать его лицо труда не составило.       Джедай.       По рукам и икрам ног пробежали электрический импульсы, волосы на затылке стали дыбом, в горле мгновенно пересохло, как если бы он несколько часов работал на пятибалльной (катись она к хатту) жаре.       Лицо джедая было мирным, покойным, ничего не выражающим. Но его потухшие глаза говорили больше, чем все слова в мире. Джедай расстегнул плащ и стянул его с плеч уверенными отточенными движениями, какие Дин видел только у людей выросших здесь, на Татуине, затем он положил его и свой вещмешок непресекаемой границей прямо на барную стойку отделяя их двоих от галдящих людей. Никто, казалось, так и не заметил его визита. Затем джедай махнул рукой, Уик-Вей подал ему стакан с пахнущей травами бражкой и снова вернулся к общей массе горожан.       Дин замер. Он отчего-то был абсолютно уверен, что вокруг него и джедая образовался непроницаемый купол — больше их в баре не существовало, и бара не существовало для них.       Не здороваясь, не задавая никаких вопросов, лишь пригубив вонявшее спиртом пойло, джедай заговорил.       Он говорил ровным, уверенным и тихим голосом, и словно сама Сила скользила в каждом его слове. Дин, казалось, забыл как дышать. Ни Сила, ни уверенность, ни какие другие джедайские уловки не позволили Люку Скайуокеру обмануть его сердце, буквально вторившее печали джедая.       Он начал с главного — Новый Орден джедаев пал, преданный.       Снова.       Все падаваны мертвы.       Снова.       В живых остался лишь предатель и его учитель.       Снова.       Дин не перебивал. Ни сказал ни слова. Лишь с замиранием сердца слушал и ждал, когда джедай скажет главное. «Грогу мертв, Мандалорец» и, возможно, еще «Мне жаль». Дин бы ответил, что ему тоже жаль. Но отвечать не пришлось, потому что джедай так и не произнес, не озвучил страшной вести. Дин чувствовал себя так, словно все эти пять лет в Мос-Пелго, прозябая день за днем, он прятался в шкафу, как маленький ребенок, ожидающий огромное страшное чудовище, полное его первобытных страхов.       Но чудовище не пришло. И даже не постучало в его дверь.       Джедай в несколько глотков, даже не поморщившись, допил все, что было налито, до последней капли, передвинул по барной стойке к нему свой вещмешок, тяжелый и едва заметно шевелящийся, и поднялся. Рядом с пустым стаканом он положил монетку республиканского даттария в оплату, забрал свой плащ, вновь возвращая миру звуки окружения, и кивнул Дину.       Дин на всякий случай все же сказал, что ему жаль.       Джедай сказал, что иного выхода, кроме как вернуть ребенка домой, у него нет. И что никому во всей Вселенной не так жаль, как ему самому. На этом он ушел.       Дин с замиранием сердца прислушался к тихому мерному, давно знакомому и никогда не позабытому дыханию, доносящемуся из сумки, и подумал, что все же стоило вернуться к починке влагоприемника, и, возможно, найти нормальную работу — не тащить же теперь Коббу на своих плечах два голодных (один из которых черная дыра для еды) рта.